РОССИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ

Основной опорой власти в Российской империи были два высших сословия - дворянство и духовенство.

Дворянство делилось на две группы – потомственное и личное. Потомственное или “столбовое” (от реального столба, вкопанного перед воротам помещичьей усадьбы, на котором указывалась вся генеалогия данного дворянского рода установка таких столбов практиковалась на Руси с XVI-XVII вв.) по переписи 1897 г. составляло менее одного процента от всего населения Российской империи (в абсолютных цифрах около 1 млн. 200 тыс. чел.), но вклад потомственного дворянства в государственное строительство и управление, в дипломатию и, особенно, в городскую культуру несопоставим с кладом всех других сословий.

Разве что самое массовое сословие – крестьянство, на котором держалась вся экономика и оборона России, могло соперничать с потомственным дворянством.

При крепостном праве, до 1861 г., потомственный дворянин-помещик, подобно феодалу-сеньору в Западной Европе, был не только владельцем крепостных, но и “агентом (представителем) государства”. К нему, как арбитру, шли за разрешением сельскохозяйственных споров (покосы, рубка леса, выпас скота) крестьяне-общинники. Он же разбирал разные бытовые неурядицы, иногда присутствовал на свадьбах, крестинах и похоронах словом, выступал в роли “отца” своих крепостных.

В 1820 г. в Москве было создано даже целое “Общество добрых помещиков”, в которое вошли друг Пушкина князь Петр Вяземский и другие прогрессивно мыслящие потомственные дворяне, пытавшиеся трансформировать дикое крепостничество (“кулак – моя политика” - поэт Н.А. Некрасов) в некий вариант помещичьей морали, основанный на разумной (“отеческой”) эксплуатации крепостных крестьян.

Как и другие сословия, потомственные дворяне имели свои выборные органы самоуправления – уездные и губернские дворянские собрания, избиравшие своих предводителей (председателей).

Для проведения таких собраний в уездных и губернских городах имелись специальные дома, иногда – целые дворцы (у московского дворянства таковым был ныне хорошо известный Дом Советов в самом центре второй столицы на Охотном ряду, рядом с нынешним зданием Государственной Думы). И хотя в реальной повседневной жизни роль этих собраний в XVIII-первой половине XIX в. была незначительной (все больше дворянские балы, принятие приветственных адресов по случаю коронации очередного государя-императора или, наоборот, соболезнований по случаю кончины), тем не менее, как и в других сословиях, дворянские собрания заботились о своих членах: определяли детей дворян на учебу, заботились о сиротах, ходатайствовали за разорившихся помещиков перед властями или Дворянским банком, судили провинившихся дворянским “судом чести” и т.д.

В отличие от средневековой Западной Европы, в России нельзя было купить дворянский титул, но доступ в “столбовое” дворянство все же не был абсолютно закрыт.

Со времен Петра I и его “Табели о рангах” 1722 г. существовал обычай давать дворянский титул за чин и беспорочную службу чиновникам – военным и гражданским (тот же принцип, что и при “присвоении” титула почетного потомственного гражданина у мещан или коммерц-советника у купцов). Такое дворянство называлось личным, т.е. оно присваивалось только конкретному человеку либо за личные воинские подвиги (например, одновременно с награждением орденом Св. Георгия Победоносца, учрежденного Екатериной II в 1769 г.), либо за “беспорочную службу” начиная с 9-го чина титулярного советника (штабс-капитан в армии).

И хотя в 1845 г. Николай I поднял планку до 6-го чина – коллежского советника (полковника), число таких “личных” дворян по мере разбухания бюрократического аппарата Российской империи постоянно росло. Надо сказать, что “столбовое” дворянство весьма холодно относилось к таким бюрократическим дворянам”, презрительно называя их “приказными” (от приказчиков в лавке).

Русская классическая литература XIX в. (особенно, у писателя Гончарова, потомственного дворянина, в романах Обрыв”, “Обыкновенная история”, “Обломов”) полна сцен изгнания “приказных из благородного общества или дома-усадьбы потомственных дворян за хамство и малокультурность.

Конечно, личные дворяне были как бы дворянами “второго сорта” (“осетрина второй свежести”, по писателю-сатирику М.Е. Салтыкову-Щедрину): ведь их жены и дети остава

лись недворянами, в лучшем случае причисляясь к потомственным почетным гражданам.

Но и у “приказных” была своя “морковка”: в отдельных случаях они все же добивались у царей именных указов о получении титула потомственного дворянина для себя и членов семьи и уж совсем удачливые личные дворяне из высших бюрократов удостаивались царями возведения в “графское достоинство Российской империи”. Несть числа таким “бюрократическим графьям” на Руси. Наиболее известные примеры – “капитанский сын” генерал Никитин при Николае I и бывшие министры финансов и премьер-министры при Александре III и Николае II в 1893-1914 гг. Сергей Витте и Владимир Коковцев.

Привилегированное положение сословия дворян, как потомственных, так и, отчасти, личных, в отличие от Западной Европы, обеспечивалось не только стабильным социальным статусов (поместья, должность в бюрократической иерархии, место в “общественном” присутствии), но и уровнем образования и культуры.

Если скажем, во Франции кануна Революции XVIII образовательное различие дворян и крестьян было минимальным (в смысле умения читать, писать и говорить на одном общефранцузском языке), а во времена Революции почти каждая деревня имела ручной типографский станок и выпускала собственные газеты-листовки типа “дацзыбао” (огромная коллекция этих “дацзыбао” и сегодня хранится в Российской национальной библиотеке в Петербурге), то в России и в конце XIX в. образовательный уровень дворян и интеллигенции был не сопоставим с крестьянским (80 % грамотных среди дворян и почти 80 % неграмотных среди крестьян и инородцев, по переписи 1897 г.).

Поэтому в России “ученость” (уровень грамотности) испокон веков считалась не только начальным элементом культуры, но и средством достижения определенного социального статуса. “Учись, сынок, - говорила мать-крестьянка своему сыну-школьнику, - а то всю жизнь будешь коров пасти”.

Даже в армии и при рекрутчине и при всеобщей воинской повинности (включая, кстати, и сыновей дворян) с 1874 г. для солдат была своя “морковка”: там учили читать и писать. Уцелевший в боях и походах за 25 лет службы солдат возвращался в родную деревню уже “грамотеем” и почти всегда избирался писарем общины, т.е. становился маленьким начальником.

Павлуша Петров, сын псковского крестьянина и будущий генерал – начальник тыла армии Колчака в Гражданскую войну, в 12 лет, закончив четырехклассную сельскую школу, подрабатывал в общине помощником писаря, зарабатывая для многодетной семьи целое состояние – 8 руб. в месяц!

В этом отношении российское дворянство со времен Петра I имело огромные преимущества перед другими сословиями – их дети учились в прогимназиях (неполных средних) и гимназиях (полных средних школах), затем продолжали учебу в губернских лицеях-пансионах (средние специальное образование с дипломом), могли поступить в университеты или специализированные вузы типа училища правоведения или института путей сообщения, наконец, поступить в Пажеский корпус, готовивший придворных.

Дворянские дочки поступали в женские гимназии и имели право продолжать учебу в институтах благородных девиц, самым знаменитым из которых был Смольный в Петербурге.

Девушки из других сословий могли получить высшее образование только за границей, пока в результате “великих реформ” Александра II в 70-х гг. XIX сначала в Петербурге, а затем в Москве не открылись всесословные Высшие женские курсы (по-современному, педагогические институты).

В итоге дворянская культура, особенно, XIX века, оказала огромное воздействие на всю русскую городскую культуру, именно дворяне дали начала такому уникальному явлению в мировой цивилизации, как ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ.

Практически все другие городские сословия – почетные граждане, купцы, мещане, ремесленники, даже дети духовенства (разночинцы) и инородцев – брали за образец культуры русское потомственное дворянство, которое к тому же дали образцы высочайшей литературы, искусства, архитектуры, музыки.

Духовенство было вторым столпом сословной монархии в России. Оно, подобно дворянству, то же делилось на две категории – черное (монахи) и белое (сельские и городские священники-“батюшки”). Судя по переписи 1897 г., оно также обладало высоким уровнем грамотности, занимая второе место после дворян – 72,3 %. Однако внутри этого внешне весьма высокого показателя были существенные отличия – только один процент духовенства (как правило, высшего – митрополиты) имели законченное высшее образование (духовные академии). Остальная серая масса “батюшек” с грехом пополам закончила средние церковные училища (семинарии – 34,5 %), а остальные 60 % были рукоположены в сан, как и в XVII-XVIII вв., на базе сельских двухклассных церковноприходских школ (где они до свирепого указа Петра I об их закрытии затем сами и учили ребятишек), а после восстановления этих школ при Александре III (но уже четырехклассных) – на основе начального образования.

Любопытно, что это четырехклассное начальное обучение в XIX-начале XX в. было в России эталоном базового образования для “податных” сословий: не только сан сельского священника, но и чин офицера (но не выше штабс-капитана) давался на основе четырехклассной школы. Особенно типичным это стало в годы Первой мировой войны, когда в массовом порядке в армию пошли “офицеры военного времени” (характерно, что при Сталине образовательный уровень для присвоения чина офицера в годы Второй мировой войны повысился всего на три класса – командирские погоны давали с 7-классным образованием).

Конечно, среди высших иерархов христианских (православных, католиков, протестантов), исламских и буддистских церквей имелось немало ученых-теологов и богословов, не уступавших ни в чем выдающимся дворянским умом.

Но основной фигурой православной церкви были не “яйцеголовые” митрополиты с окладистой бородой, а сельские батюшки, по образу жизни (огород, скотина, косьба) и образованности мало отличались от своих прихожан – деревенских мужиков и баб, не говоря уже о католических кюре (ксендзов), вообще не имевших ни семьи, ни хозяйства.

В этом был свой глубинный смысл, идущий от “византийского чина” христианства-православия. Ведь в далеких провинциях населенной языческими народами Восточной Римской империи (Византии), пережившей Западную Римскую империя на тысячу лет, невозможно было огнем и мечом (как это случилось в Латинской Америке) внедрять “чистое христианство” без риска разрушить Византию. Поэтому был избран вариант “мягкого христианства” - включения в каноны православия языческих обрядов, сложившихся веками обычаев, связанных с природными циклами (например, играть свадьбы только после уборки урожая или до весенней пахоты). Византийские православные миссионеры сквозь пальцы смотрели на то, что славянский мужик молится не в церкви, а у колодца, у амбара с зерном, у “священного” дерева – лишь бы он произносил не языческие шаманские заклинания, а читал молитву “Отче наш”. В результате многовекового приспособления “византийского православия” к издревнему язычеству Руси получился удивительной сплав христианства и язычества, где наряду с христианскими догматами мирно уживались языческие суеверия (вера в “сглаз”, домового, ведьм и т.п.).

Более того, многие природно-языческие праздники – Вербное воскресенье, Яблочный спас и др. – вошли в число официально признанных церковью православных праздников.

Такое “христианское язычество” - не исключительное явление, присущее только народам бывшей Российской империи. Это явление общемировое. Например, в самой большой стране Латинской Америки – в Бразилии, мы и сегодня видим подобное “двоебожие”. Официально Бразилия – страна католическая, и гигантская статуя Иисуса Христа на горе над Рио-де-Жанейро удостоверяет этот факт визуально. Но наряду с официальной есть и религия неофициальная – макабэ. Это занесенное из Африки языческое шаманство со своим ритуалом, божками из черного дерева и т.д. И все молодожены – и не только черные, но и белые – совершают обряд брака дважды: сначала идут венчаться в католическую церковь, а из нее сразу – к жрице-шаманке макабэ. Иначе жизнь молодой семьи не будет счастливой.

Подолгу живших в России иностранцев всегда удивляло огромное количество православных религиозных праздников – из 365 дней 98 дней (или более трех месяцев) праздники, т.е. нерабочие дни. В 1894 г. жур. “Нива” провел по этому поводу даже специальное расследование и опубликовал его результаты. И оказалось, что внешне русские больше всех отдыхают – у англичан 87 дней в году на отдых, у итальянцев – 67, у американцев – и вовсе 57 дней. Авторы материала в жур. “Нива” установили, что почти половина из 98 праздничных дней в истоках своих – бывшие природно-языческие празднества.

Однако и они упустили одну важную деталь: да, у американцев в 1894 г. было всего 57 выходных праздничных дней, но… при 8-часовом рабочем дне. А у русских в деревне – при 12-16-часовом, от зари до зари, пока “вёдро” (ясная погода) стоит и нет ни дождей, ни заморозков.

Как при таком нечеловеческом напряжении восстанавливать физические силы? Ведь ни домов отдыха, ни санаториев для селян тогда не было. Да и оплачиваемый отпуск в Российской империи до 1917 г. был положен только “служилым людям” - чиновникам и офицерам.

Вот как природная АНОМАЛИЯ обернулась для православия, повседневного труда и “западных образцов”, на которые и тогда, и сегодня равнялась российская столичная интеллигенция из числа “реформаторов”.

Надо сказать, что в истории Русской православной церкви (РПЦ) было немало попыток вернуться к “чистоте христианства”, устранить из ее обрядов язычество. Крупнейший раскол, связанный с патриархом Никоном, произошел в XVII в. Полного “очищения” так и не произошло, но РПЦ раскололась на “никонианцев” и “староверов” (старообрядцев), который затем три века подвергались гонениям: лишь на пасху 1905 г. указом Николая II и решением Священного Синода в Москве и других городах и селах были “сняты печати” со старообрядческих храмов и официально признан статус старообрядческой церкви, с тех пор имеющей своего патриарха.

Со времен Петра I, упразднившего патриаршество на Руси и посадившего на место патриарха в Священном Синоде высшего государственного чиновника – обер-прокурора Синода, РПЦ находилась под жестким правительственным контролем.

Государство и церковь не были разделены и православие являлось официальной религией империи, благо 71 % населения в конце XIX в. (перепись 1897 г.) исповедывало греко-российскую веру (православие), причем не только славяне, но и некоторые национальные меньшинства (осетины на Кавказе, чуваши в Поволжье и др.).

Правительство хорошо понимало, что в Российской империи православие – это больше, чем религия, это одновременно и образ жизни и мысли (менталитет).

Не случайно великий русский писатель Федор Достоевский говорил: “Православие – это и есть наш русский социализм”, а другой великий русский человек, Петр Столыпин, наоборот, видел в этом “православном социализме” главное препятствие для своих западнических реформ, называя такую формулу “развращающими началами казенного социализма”.

Тяжелым крестом на РПЦ со времен Петра I лежит вмененное духовенству противопастырская обязанность “стучать” полицейскому начальству о настроениях прихожан, раскрывая при этом тайну исповеди.

Ни для кого из просвещенных людей в России это не было тайной, и резкая критика правительства за это святотатство слышалась в либерально-демократической печати со времени “великих реформ” Александра II, усугубляя раскол в русском обществе.

Во многом именно этим, да еще низким, по сравнению с дворянским, культурным уровнем основной массы православного духовенства (чего стоит сатирическая картина русского художника-бытописателя Вл. Е. Маковского “Чаепитие в Мытищах”) объясняется то “отщепенство” (термин Достоевского), повторенный бывшим “легальным марксистом”, а затем одним из авторов сборника “Вехи” Петром Струве) российской интеллигенции от религии и государства. Ведь подавляющее большинство из столичной интеллигенции в конце XIX-начале XX в. ходила в храм крайне редко, по большим религиозным праздникам (Рождество, Пасха), да и то потому, чтобы “прислуга не смотрела косо” (из воспоминаний современника).

Все попытки мыслящих иерархов РПЦ еще во второй половине XIX модернизировать церковь, призывы религиозных философов к царям и Синоду не костенеть в догматах, модернизировать службу (мессу) и восстановить независимость церкви от власти (серия статей философа Владимира Соловьева, сына историка Сергея Соловьева, в “толстых” журналах конца XIX в.) отклика не имели – иерархи РПЦ и цари стояли на ультраконсервативных позициях.

Даже патриаршество при царях не было восстановлено – Поместный собор был созван лишь с санкции Временного правительства, а первый в XX веке патриарх Тихон избран этим собором уже после большевистского переворота.

Да что говорить о прошлых веках – и сегодня, в начале третьего тысячелетия, РПЦ вновь не собирает Поместный собор и не переходит в богослужениях на понятный современный русский язык – как и тысячу лет назад, “батюшки” служат по-церковнославянски, сами его едва понимая. Такой консерватизм присущ кроме РПЦ только Сербской православной церкви – все остальные (в Греции, Болгарии, Румынии и др.) давным давно перешли на свои современные национальные языки.

Инородческое сословие. Картина русского общества до первой катастрофы в 1917 г. была бы неполной без характеристики нацменьшинств Российской империи, по официальной статистике (перепись 1897 г.) насчитывавшей на 115 млн. населения 140 “малых и больших народов”. При этом надо иметь в виду два обстоятельства.

Первое – сам термин “инородец” (иного, другого рода) в те времена, в отличие от нынешних, никакого оскорбительного звучания не имел, ибо происходил из церковнославянского и по смыслу означала нехристианин (“нехристь”, по бытовому). Таких “инородцев-нехристей” в России конца XIX в., в отличие от СССР, проживало сравнительно немного – около 15-17 %, примерно столько же, сколько сегодня их живет в Российской Федерации (около 20 %).

Во-вторых, в Российской империи многие десятилетия официально западное понятие “нация”, “национальность” не применялось ни в “ревизских сказках” (переписях), ни, что было более важным, в быту и повседневной жизни.

Эти понятия заменялись на “вероисповедание”, “веру”. Такой подход властей был присущ не одной России: до революции 1848-1849 гг. аналогичный принцип применялся в Австро-Венгерской империи, до распада в 1920 г. – в Османской, много столетий – в “Поднебесной империи” - Китае. После 1921 г. и присоединения Западной Белоруссии и Западной Украины, тот же принцип был взят в национальной политике и властями возрожденной независимой Польши: католик – значит поляк.

Это не значит, конечно, что нации и национальности в реальности во всех этих империях не существовали. В переписи 1897 г. впервые была введена, наряду с вероисповеданием, графа “национальность”.

Вот как выглядел нацсостав России в конце XIX в.:

Таблица национальностей в России в 1897 г.

Русские (великоросы)	–	47,7 %	Литовцы	–	1,2 %
Украинцы (малоросы)	–	19 %	Башкиры	–	1,1 %
Белорусы (беларосы)	–	5 %	Армяне	–	1 %
Казахи и киргизы (в переписи “киргизы”)	–	3,7 %	Молдаване	–	1 %
Евреи (иудеи)	–	3,3 %	Поляки	–	1 %
Татары (включая азербайджанцев)	–	3,2 %	Эстонцы	–	0,9 %
Узбеки	–	1,5	Мордва	–	0,9 %
Черкесы (все горские народы Северного Кавказа)	–	1,4	Чуваши	–	0,7 %
Латыши	–	1,2 %	Грузины	–	0,7 %
Немцы	–	1,2 %
* Перепись 1897 г. была неполной – она не проводилась в “русской” Польше, Финляндии, среднеазиатских эмиратах Хиве и Бухаре, Бурятии, Калмыкии. Отсюда число узбеков и поляков явно занижено, а финнов, бурят, калмыков и многих других нет вообще. – прим. авт.
** Сванов, имеретинцев, аджарцев (как “турок”, по религии ислама) переписчики к “грузинам” не отнесли. – прим. авт.

 

Авторское отступление – национальности России в конце XX в.

Полезно сравнить таблицу 1897 г. с современной таблицей через сто лет:

Таблица национальностей в России в 1999 г.
(по данным переписей населения; тыс. чел.)

Все население	–	147022	Лезгины	–	257
Аварцы	–	544	Марийцы	–	644
Адыгейцы	–	123	Мордва	–	1073
Балкарцы	–	78	Немцы	–	842
Башкиры	–	1345	Осетины	–	402
Белорусы	–	1206	Русские	–	119866
Буряты	–	417	Саха (Якуты)	–	380
Евреи	–	537	Татары	–	5522
Ингуши	–	215	Тувинцы	–	206
Кабардинцы	–	386	Удмурты	–	715
Калмыки	–	166	Украинцы	–	4363
Карачаевцы	–	150	Цыгане	–	153
Карелы	–	125	Чеченцы	–	899
Корейцы	–	107	Чуваши	–	1774
Крымские татары	–	21	Чукчи	–	15

 

Источник: “Московский комсомолец”, 7 окт. 1999 г.

Первые попытки оформить живущих на территории России “инородцев” (прежде всего, мусульман) в отдельное сословие относятся к указу Екатерины II “О терпимости всех вероисповеданий в Российской империи” в 1773 г. Еще ранее, в 1758-1763 гг. царица проявила свою веротерпимость в отношении “инородцев” тем, что пригласила их представителей на первые (и последние) Генеральные штаты (т.н. Уложенную Комиссию) в Кремле, которая по замыслу Екатерины – “дочери Просвещения” (Вольтер) – должна была выработать первую европейскую конституцию (уложение) России. О значимости приглашения “инородцев” на сей всероссийский “хурал” свидетельствовало и то, что в кураторы к их депутации был приставлен фаворит императрицы всесильный светлейший князь Григорий Потемкин-Таврический.

Екатерининская задумка по внедрению демократии “сверху” (по сути, речь шла о введении в империи режима конституционной монархии) закончилась грандиозным конфузом. Депутаты от различных сословий, особенно, от государственных крестьян, считавшихся не крепостными, а “свободными хлебопашцами”, казаки и “инородцы” никак не хотели обсуждать абстрактные идеи Монтескье о разделении властей, вотуме доверия – недоверия, урнах – бюллетенях, а все больше говорили о покосах, рубке лесов, межевании, воровстве и взяточничестве разного рода царских чиновников на местах и т.д.

Поскольку грамотеи и ораторы они были никудышные, то в споре между собой все чаще в качестве аргументов стали пускать руки, плевки, выдергивания волос из бороды оппонента. К концу такой “легислатуры” в ход пошли стулья и посохи. Вначале матушка-императрица пыталась урезонить буянов, даже издала распоряжение о рассаживании депутатов “на три сажени врозь, дабы плевок одного не достигал личности другого”. Не помогло. Не помогла и порка розгами наиболее ретивых буянов в предбаннике залы, учиненная Потемкиным.

И императрица махнула рукой на демократию – разогнала Уставную комиссию, правда, получив через семь лет мощное крестьянско-казацкое восстание Емельяна Пугачева. Когда восстание было жестоко подавлено, выяснилось, что среди ближайших советников самозванного “царя Емельки” оказалось несколько “кремлевских депутатов”.

Позднее, объясняя приехавшему к ней на поклон в Петербург великому философу-энциклопедисту Дени Дидро причины краха этой первой в Европе попытки воплотить идеи Просвещения в России, Екатерина II с горечью заметила: “Вашими благородными мыслями приятно наполнять книги, жить же по ним невозможно”.

Преемники Екатерины последующие 150 лет больше таких конституционных экспериментов не производили и лишь Николай II под давлением обстоятельств (революция 1905-1907 гг.) ввел в 1906 г. режим думской монархии, правда, не обсуждая предварительно ни на каком сословном “хурале” дарованные им сверху “Основные законы”. При этом важно подчеркнуть, что, в отличие от своей прапрабабки Екатерины II Николай до конца сопротивлялся введению даже весьма, умеренной конституции, какой являлись “Основные законы”: “Да, России даруется конституция, - писал он ген. Дм. Трепову, который требовал у царя не конституции, а патронов. – Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло…”.

На практике в XIX-начале XX в. сословием инородцев занимался специальный Департамент духовных дел иностранных исповеданий МВД империи. Его же “конституцией” был утвержденный еще Николаем I “Устав духовных дел иностранных исповеданий”. “Устав” определял постоянные “места расселения” инородцев, запрещая им при этом пересекать “черту оседлости”. В обширной литературе о еврейских погромах в 1881-1882 и 1903-1907 гг. понятие “черта оседлости” сводится только к еврейским местечкам. Это неверно – “черта оседлости” распространялась на всех инородцев – киргизов, черкесов, татар и др. Другое дело, что со второй половины XIX в. для богатых или образованных инородцев она не представляла большого препятствия, ибо и у инородцев была своя “морковка”. Служилые инородцы (в армии) за верную службу “белому царю” могли получить личное и даже потомственное дворянство (например, в конце XIX в. из татар таковых было 5,3 %). Бурятские мурзы-буддисты охотно принимались начальниками тюрем, включая Петербург и Москву, а черкесы (особенно, чеченцы и ингуши) служили даже в личном конвое (охране) Его Императорского Величества Николая II.

Откусывали свой кусок от этой “морковки” и евреи: купцы 1-й гильдии и тем более коммерц-советники могли жить вне черты оседлости, в том числе и в обеих столицах. То-то перепись 1897 г. зафиксировала среди всех российских купцов 25,5 % иудеев (напомним – при удельном весе евреев во всем населении России в 3,3 %).

Впрочем, к началу XX в. былая “черта оседлости” для евреев совсем пришла в упадов: 50 руб. в зубы околоточному – и живи в столицах сколько хочешь…

Сословно-конфессиональный принцип построения Российской империи долгое время позволял властям не обращать особого внимания на национальный вопрос в той мере, как это уже давно делалось на Западе (откол Норвегии от Швеции в 1814 г., “развод” Нидерландов на Бельгию и Голландию в 1830-1831 гг. и т.д.), за исключением “русской” Польши. Там самодержавный принцип непризнания “нации” не работал. В 1830 г. поляки в очередной раз восстали. За это Николай I лишил их автономии (Великого царства Польского) со своей конституцией, сеймом, армией, полицией, финансами и судами), дарованной его братом Александром I в 1815 г. Попытка найти управу на поляков с помощью папы римского (визит Николая I в 1847 г. в Ватикан и последующее заключение конкордата об уважении религиозных прав католиков в России) большого успеха не имели – в 1863 г. поляки снова восстали. Дело едва не дошло до новой общеевропейской войны по типу Крымской, т.к. в защиту польских инсургентов выступили Франция и Англия.

Польское восстание было жестоко подавлено – тысячи повстанцев были убиты или повешены, еще больше с семьями были навечно сосланы в Сибирь. В 1864 г., в самый разгар либеральный реформ в “коренной России” (суд присяжных, земства, цензурные послабления для печати), для Польши под одобрительные крики как правых, так и либеральных дворянских деятелей принимаются крайне суровые законы. Начинается насильственная русификация “русской” Польши (делопроизводство – только на русском, как и преподавание в школах и университетах, торговые вывески – на русском и т.д.). Более того, на бытовом уровне поляков ассоциируют с евреями. В армии на уроках “словесности” новобранцы зубрят такие ответы: вопрос унтера – “хто есть враг унутренний? – Ответ: так что нихилисты, скубенты, поляки и жиды!”

И все же нацменьшинства в Российской империи, кроме поляков и финнов (у них с 1809 г. была своя автономия по типу польской и они ревниво ее охраняли), почти двести лет, до конца XIX в., не доставляли царским властям слишком больших хлопот. Ситуация начнет меняться только в начале XX в., особенно, в результате Первой русской революции 1905-1907 гг., разворошившей российский многонациональный “муравейник”.

И, поэтому, похоже прав немецкий исследователь А. Каппелер, когда он пишет: “Россия была не национальным государство русских, а династически-сословно легитимизированным многонациональным государством. Хотя в имперском патриотизме, который его объединял, имелись элементы, общие с русским этническим самосознанием (православие, общность истории и культуры), в нем все же превалировали наднациональные черты”.