ЗА БОРХЕСОМ

В непримечательной части старого Кито, на пересечении Авенида Кристобаль Колон и 9 Октября расположился отель Амбассадор. Это старое трехэтажное здание с лабиринтами мягких темных коридоров, обшитыми деревом стенами, на которых собраны рисунки и фотографии Кито прошлого и позапрошлого веков, деревянными скульптурами путников в человеческий рост и нагретыми солнцем внутренними двориками. В лобби напротив входа стоят старинные двухметровые часы, их неподвижные стрелки показывают 11. Утра или вечера? Какого дня?

Какого года?

Повернув налево к бару, я вижу гигантский начищенный до блеска кофейный аппарат, наверное, тех времен, когда кофемолки были похожи на мини-грамофоны, - он отпыхтел свое и гордится заслуженным отдыхом.

За баром – большой ресторанный зал, все столы накрыты, слышен звон столового серебра. Несмотря на то, что ресторан все время закрыт, его работники получают зарплату за перемывание вилок-ложек-ножей, полировку кухонной утвари. В ожидании прошлого?

В одной из маленьких гостиных напротив бара, среди потертых кресел стоит книжный шкаф. Открываю его скрипучие дверцы, и полки немного пошатываются. На каждой из них книги в два ряда, самые заметные на испанском, но, заглянув дальше, убеждаюсь, что примерно такое же количество на немецком и на английском. Пестрая беспорядочная коллекция: классики, безвестные бестселлеры в пожелтевших бумажных обложках, словари, - намеренно или случайно забытые постояльцами.

Мне показалось, что этот шкаф знаком со спокойным волнением.

Вроде предвкушения чего-то желанного, что уже однажды произошло, и надо только идти по прошлым следам, след-в-след, чтобы вернуться в тот момент.

На толстых томах собрания сочинений Честертона лежит поперек небольшая книжица в черной бумажной обложке. Я беру ее в руки и точно знаю, что это уже было. Хорхе Луис Борхес. Семь вечеров. Открываю на первой странице, сквозь кофейное пятно видна печать отеля. Это наверняка уже было.

Я опускаюсь в одно из кресел и погружаюсь в лекции Борхеса.

В книге собраны семь выступлений писателя на вечерах в Театре Колисео в Буэнос Айресе. Борхес выступал много, особенно во второй половине жизни, когда ослеп. Первое время, будучи крайне застенчивым, он просто сидел на сцене, и его помощник читал записанный текст. Потом он привык к аудитории, лекции стали больше и больше походить на charlas, вечера-выступления состояли из спонтанных монологов и дискуссий. Он начинал говорить со слушателями, с самим собой, думать вслух. Как много я встречала опубликованных “лекций”, начинающихся “возможно, я не прав” и заканчивающихся “читатель спросит меня, к чему все это”?

Просто, вернувшись в юность, он расскажет, как открыл слова, и как потом, став писателем, к ним охладел, “это только нормально, ум экономичен и упорядочен, и чудо поражает его как дурная привычка”...

И я снова радуюсь, что остаюсь больше читателем ... “слова – сами по себе не существуют” ... Борхесу я верю.

И то, что я держу в руках, - книга в самом первичном, античном смысле – заменитель устного слова, совсем не современный инструмент оправдания, отрицания или объяснения доктрины. (Пифагор верил, что книги приковывают цепью”- в Писаниях – буква убивает, дух привносит жизнь.

Одно дело устное выражение, другое – его посмертное расчленение на существительные, прилагательные, глаголы.) И это, конечно, не литература – в том смысле, в каком ее понимал сам автор, рождающая глубочайшие эмоции, asombro, sagrada horror, священный ужас.

Борхес снова задумывается вслух: “мне сейчас скажут, что я шучу, что дело в эстетике, а не в психологии. Я отвечу на это, что ошибка в психологии не может являться решением в эстетике”. Интересно, что за аудитория была у него в тот вечер?

Раньше меня удивляло, что в России Борхес был одним из наиболее известных латиноамериканских писателей, неоднократно переводился на русский язык, – он не написал ничего большого, а на тысячах страницах своих эссе и статей часто повторялся.

Несколько лет назад я с интересом открывала сборники его рассказов, стихов и эссе. Иногда его тексты казались мне слишком краткими, порой поспешными, беспорядочными, что-то вроде постов в гостевой книге, временами он захлебывался в своих знаниях. В одном из сборников я даже прочла признание переводчика, разделившего много длинных предложений на части, - в то врем
я Борхес, похоже, принял всерьез доктрину Генри Джеймса, определяющую степень мастерства писателя по употреблению им точки с запятой.

Мне по-настоящему запомнился только рассказ о волшебном месте в подвале одного из домов Буэнос Айреса, из которого можно было видеть любую точку на Земле. Много лет я мечтала найти этот подвал. Потом появились более неотложные дела ...

Однако, даже с этим подвалом я не могу связать его имени - как иногда связывается имя поэта с определенным, “вечным” местом или объектом, гарантируя бессмертие. Как шотландское высокогорье с Бернсом, луна и весна с Гейне, лицей и осень с Пушкиным, длинные железнодорожные платформы с Уитманом.

Но как может быть бессмертен живой голос? И о какой вечности мы говорим, если – веря Борхесу – литература полна неточностей потому, что мы все время тяготеем к неточностям в реальности? Сам факт восприятия, обращение внимания – содержит выбор, наше сознание намеренно пропускает неинтересное”. Мы видим и слышим через память, страхи и ожидания.

Один из признаков классики – это вера в то, что, как только образ однажды создан, он становится всеобщим достоянием. Тогда Борхес ни в коем случае не классик: столько “личного” неминуемо означает больше ударений, больше “частичной лжи”.

Но и мы живем в неклассическое время, в эпоху индивидуумов, культа личности, без ковычек. Ни с того ни с сего в одном из своих выступлений Борхес вспоминает Цезаря, его письмо-объяснение, почему он освободил своих политических противников, зная, что они снова могут поднять против него оружие - “потому что я хочу только быть тем, кто я есть, и чтобы они были теми, кто они есть”.

Посуда продолжала звенеть. Часы по-прежнему показывали 11. Мне вдруг показалось тяжело и обидно расстаться с этой книгой. Я подошла к девушке у стойки и спросила, могу ли я ее купить. Она непринужденно улыбнулась, “можете просто взять, в подарок”. Я ничего другого и не ожидала.

Но девушка продолжала: “за последние два часа вас спрашивали несколько раз”, - и протянула мне записку.

О да, я совсем забыла, почему я здесь. Но не важно. Этого, может быть, и не было. Вот и Борхес утверждает, что есть лишь настоящее, оно длится от доли секунды до нескольких секунд. Какие два часа? Иллюзия.

В отличие от шкафа, блестящей латуни кофейной машины и деревянных фигур у лестницы, ключи от номера и записка были настолько типичны, что казались нереальными. Но живая улыбка девушки за стойкой восстанавливала разорванную связь. Борхес закончил за меня и эту мысль: “мир, к сожалению, реален, и я, к сожалению, Борхес”.

Через несколько дней, покидая Амбассадор, я знала, что на расспросы, зачем я вернулась в Кито, мне не придется краснеть удушливой волной, но с чистым взглядом и легким сердцем я смогу ответить: “за Борхесом”.

“В любом тексте, написанном человеком, всегда есть что-то случайное.”

Но чудесен тот миг, когда “случайное” в жизни и “случайное в тексте сливаются в одно ...