РУССКАЯ ДУША ГЛАЗАМИ ФРАНЦУЗА

[отрывки из дневников Мориса Палеолога "Царская Россия накануне революции" - продолжение, начало]

(Материал подготовила Светлана Епифанова)

1914 ГОД

Вторник, 29 сентября

Граф Коковцев, бывший председатель Совета и министр финансов...

посещает меня в посольстве.

- Вы знаете, - говорит он мне, - что по характеру я не склонен к оптимизму. Тем не менее, у меня хорошее впечатление от войны- ... Мы потерпели большие неудачи, но наши войска непоколебимы, наше моральное состояние превосходно. Через несколько месяцев мы будем в силах сокрушить нашего ужасного противника...

Затем он говорит со мной об условиях, которые мы должны будем предписать Германии, и он выражается с такой горячностью, которая меня изумляет у человека, обычно столь уравновешенного.

- Когда пробьет час мира, мы должны быть жестокими!.. да, жестокими!.. К тому же мы будем к этому вынуждены нашим национальным чувством. Вы не можете себе вообразить, до какой степени наши мужики раздражены против немцев.

- Ах, вот это интересно... Вы сами это констатировали?
- Не позже, чем третьего дня. Это было утром, в день моего отъезда, и я гулял по своему полю. Я замечаю очень старого крестьянина, который давно потерял своего сына и чьи два внука находятся в армии. Сам, без всякого вопроса с моей стороны, он выражает мне свое опасение, что войну не будут продолжать до конца, не истребят окончательно немецкую породу, не вырвут с корнем из русской почвы плохую немецкую траву. Я поздравляю его с тем, что он с таким патриотизмом принимает опасности, которым подвергаются два его внука, его единственная поддержка. Тогда он мне отвечает: "Видишь ли, барин, если, к несчастью, мы не истребим немцев, они придут даже сюда- они будут править всей русской землей. И потом они запрягут нас, тебя и меня, да, тебя тоже, в плуг"...

Вот что думают наши крестьяне.

Среда, 9 декабря

Неуверенность, царящая относительно военных операций в Польше, слишком оправдавшееся предчувствие огромных потерь... все это поддерживает в обществе тяжелое и печальное настроение. Всюду я встречаю людей, находящихся в подавленном состоянии духа.

Эта подавленность проявляется не только в салонах и в клубах, но и в учреждениях, в магазинах, на улице.

Сегодня я зашел к одному антиквару на Литейном. После нескольких минут разговора, он спросил меня с расстроенным видом:
- Ах, ваше превосходительство, когда же кончится эта война?... Она слишком долго тянется и слишком ужасна. И потом, мы никогда не разобьем немцев. Тогда отчего бы не покончить с этим сразу?

Я успокаиваю его как могу- я указываю ему, что если мы будем стойко держаться, то, конечно, победим. Он слушает меня скептически и печально. Когда я смолкаю, он говорит:
- Вы, французы, быть может, и будете победителями. Мы, русские, нет. Партия проиграна... Тогда зачем же истреблять столько людей?

Не лучше ли кончить теперь же?

И сколько русских должны сейчас чувствовать так же? Странная психология этого народа, способного на самые благородные жертвы, но взамен так быстро поддающегося унынию и отчаянию, заранее принимающего все самое худшее.

Вернувшись в посольство, застаю там старого барона Г., игравшего политическую роль лет десять назад, но с тех пор посвятившего себя безделью и светской болтовне. Он говорит со мной о военных событиях.

- Дела идут очень плохо... Не может быть больше иллюзий...

Мы никогда не сможем взять верх над немцами... Надо думать о мире.

Я возражаю, что три союзные державы обязаны продолжать войну до полной победы над Германией, потому что дело идет не более и не менее, как об их независимости и их национальной целостности- я прибавляю, что унизительный мир неизбежно вызвал бы в России революцию - и какую революцию! В заключение я говорю, что имею, впрочем, полную уверенность в верности императора общему делу.

Г. отвечает тихо, как если бы кто-нибудь мог нас услышать:
- О, император... император...

Он останавливается. Я настаиваю:
- Что вы хотите сказать? Кончайте.

Он продолжает с большим стеснением, так как вступает на опасную почву:
- Теперь император взбешен на Германию- но скоро поймет, что ведет Россию к гибели... Его заставят это понять... Я отсюда слышу, как этот негодяй Распутин ему говорит: "Ну, что же, долго ты еще будешь п

роливать кровь своего народа? Разве ты не видишь, что Господь оставляет тебя?"... В тот день, господин посол, мир будет близок.

Я прерываю разговор сухим тоном:
- Это глупая болтовня... Император клялся на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери, что он не подпишет мира, пока останется хоть один вражеский солдат на русской земле. Вы никогда не заставите меня поверить, что он может не сдержать подобной клятвы. Не забывайте, что в тот день, когда он ее давал, эту клятву, он захотел, чтобы я был около него, дабы стать свидетелем и порукой того, в чем он клялся перед Богом. Он скорее пошел бы на смерть, чем изменил бы своему слову...

Воскресение, 20 декабря

До меня доходит с разных сторон, что в интеллигентской и либеральной среде высказываются по отношению к Франции с таким же недоброжелательством, как и несправедливостью.

Уже четыре или пять раз со времени конца царствования Екатерины Великой Россия проходила через кризисы галлофобии. Периодически французские идеи, моды, обычаи, не нравились русским. Последний кризис, в связи с которым находятся нынешние симпатии, свирепствовал только среди интеллигенции, которая не прощает нам того, что мы оказали финансовую помощь царизму и таким образом укрепили самодержавный режим.

Теперь к неудовольствию по поводу финансовых займов присоединяют глупое обвинение: это Франция вовлекла Россию в войну, чтобы заставить вернуть себе Эльзас и Лотарингию ценой русской крови. Я, как могу, противодействую этому, но моя деятельность по необходимости ограничена и секретна. Если я слишком обнаружу мои отношения с либеральной средой, я покажусь подозрительным правительственной партии и императору; к тому же я даже ужасное орудие в руки реакционеров крайней правой, соумышленников императрицы, которые проповедуют, что союз с республиканской Францией представляет собою смертельную опасность для православного царизма, и что спасение может прийти только от примирения с германским "кайзерством".

Понедельник, 28 декабря

В русском общественном мнении все более вырисовываются два течения: одно - уносящееся к светлым горизонтам, к волшебным победам..., другое - останавливающееся перед непреодолимым препятствием германской скалы и возвращающееся к мрачным перспективам, достигая пессимизма, чувства бессилия и покорности Провидению.

Что чрезвычайно любопытно, это то, что оба течения часто сосуществуют или, по крайней мере, сменяются у одного и того же лица, как если бы они оба удовлетворяли двум наиболее заметным склонностям русской души: к мечте и разочарованию.

1915 ГОД

Пятница, 15 января

Чудная погода - это такая редкая радость среди бесконечной зимы. Несмотря на сильный мороз, я отравляюсь один гулять на острова, где северное солнце распростирает свое колдовство на ледяную поверхность Финского залива. Несколько розовых облаков, испещренных пламенем, пробегают по серебристой лазури неба; кристаллы инея, покрывающие деревья, нетронутый снег, покрывающий землю, сверкают иногда так, как если бы на них была рассеяна бриллиантовая пыль.

Я размышляю о словах, которые мне вчера сказал император и которые лишний раз запечатлевают в моем воспоминании прекрасную нравственную решимость, не покидавшую его с начала войны. Его сознание своего долга поистине так высоко и полно, как это только возможно, потому что оно беспрерывно поддерживается, оживляется и освещается в нем религиозным чувством. В остальном - я хочу сказать, в положительном знании и в практическом проявлении верховной власти - он явно не на высоте своего положения. Я спешу прибавить, что никого недостало бы для подобной обязанности, потому что она ultra vires [*], свыше человеческих сил. Соответствует ли еще самодержавие характеру русского народа - это проблема, относительно которой крупнейшие умы колеблются высказываться; но что не оставляет сомнения - это что оно несовместимо с земельным протяжением России, с разнообразием ее племен, с развитием ее экономического могущества. По сравнению с современной империей, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километров, что представляла собою Россия Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины II, даже Николая I?.. Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был бы, по крайней мере, гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма - это географический анахронизм.
----------------
[*] Свыше сил (лат.)

Вторник, 19 января

Министр юстиции Щегловитов, глава крайней правой в Государственном Совете, наиболее радикальный и наиболее непримиримый из реакционеров, посетил меня, чтобы поблагодарить за незначительную услугу, которую я мог ему оказать. Мы говорим о войне, чрезмерную длительность которой я ему предсказываю:
- Иллюзии для нас более не позволительны, испытание, насколько оно вырисовывается, едва успело начаться и будет все более и более тяжелым. Нам необходимо заготовить обильный запас материальных и моральных сил, подобно тому, как снаряжают корабль для очень опасного и очень долгого пути.
- Да, конечно! Испытание, которому Провидению угодно было нас подвергнуть, обещает быть ужасным, и очевидно, что мы находимся только в его начале. Но с Божьей помощью и с поддержкой наших добровольных союзников мы его преодолеем. Я не сомневаюсь в нашей конечной победе... Но все же позвольте мне, господин посол, остановиться на одном слове, которое вы произнесли. Вы правильно полагаете, что мы должны запастись моральными силами так же, как пушками, ружьями, разрывными снарядами, ибо очевидно, что эта война обрекает нас на большие страдания, на ужасные жертвы. Я содрогаюсь от ужаса. Но что касается России, то проблема моральных сил относительно роста. Только бы русский народ не был смущен в своих монархических убеждениях - и он вытерпит все, он совершит чудеса героизма и самоотвержения. Не забывайте, что в глазах русских - я хочу сказать - истинно русских - Его императорское величество олицетворяет не только верховную власть, но и еще религию и родину. Поверьте мне: вне царизма нет спасения, потому что нет России...

С жаром, в котором чувствуются патриотизм и гнев, он прибавляет:
- Царь есть помазанник Божий, посланный Богом для того, чтобы быть верховным покровителем церкви и всемогущим главой империи [*]. В народной вере он есть даже изображение Христа на земле, Русский Христос. И так как его власть исходит от Бога, он должен давать отчет только Богу. Божественная сущность его власти влечет еще то последствие, что самодержавие и национализм неразлучны... Проклятие безумцам, которые осмеливаются поднять руку на эти догматы. Конституционный либерализм есть скорее религиозная ересь, чем химера или глупость. Национальная жизнь существует только в рамке из самодержавия и православия. Если политические реформы необходимы, они могут свершиться только в духе самодержавия и православия.

Я отвечаю:
- Из всего, что вы мне сказали, ваше превосходительство, я запоминаю, главным образом, то, что сила России имеет необходимым условием тесное единение императора и народа. По причинам, отличающимся от ваших, я прихожу к тому же заключению. Я не перестаю проповедовать это заключение.

Когда он удалился, я размышляю о том, что выслушал только что изложенные учения об абсолютном царизме, какие преподавал известный обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев двадцать лет назад своему молодому ученику Николаю II, какие крупный писатель Мережковский устанавливал недавно в сочинениях о мятежных волнениях 1905 года.
---------------
[*] Царь вовсе не является, как часто пишут, главой церкви, он только ее верховный покровитель с точки зрения религиозной; у него нет других преимуществ, кроме права причащаться непосредственно с престолом чашей и хлебом.

Среда, 27 января

На тему о войне прекрасно говорит мне Куломзин, статс-секретарь, кавалер знаменитого ордена Святого Андрея. Он приближается уже к восьмидесяти годам. Состарившийся на самых высоких должностях, он сохранил всю ясность своего ума; я люблю беседовать с ним, потому что он полон опыта, благоразумия и доброты.

...Я не скрываю от него, что обеспокоен недовольством, которое обнаруживается со всех сторон, во всех классах общества. Он мне жалуется, что состояние общественного мнения также его заботит, и что реформы необходимы; но он прибавляет с уверенностью, которая меня поражает:
- Но реформы, о которых я думаю и для изложения которых потребовалось бы слишком много времени, не имеют ничего общего с теми, которых требуют наши конституционалисты-демократы Думы и еще менее - простите мне мою откровенность - с теми, которые так настоятельно нам рекомендуют западные публицисты Запада. Россия - не западная страна и не будет ею никогда. Весь наш национальный характер противоречит вашим политическим методам. Реформы, о которых я думаю, внушаются, напротив, двумя принципами, которые являются столпами нашего нынешнего режима и которые надо поддерживать во что бы то ни стало, - это самодержавие и православие... Не теряйте никогда из виду того, что император получил свою власть от самого Бога, через миропомазание, и что он не только глава русского государства, но еще и верховный правитель православной церкви, высочайший властелин Святейшего синода. Разделение власти гражданской и церковной, которое кажется вам естественным во Франции, невозможно у нас - оно было бы противно всему нашему историческому развитию. Царизм и православие связаны друг с другом неразрывными узами, узами божественного права. Царь так же не может отказаться от абсолютизма, как отречься от православной веры... Вне самодержавия и православия останется только место для революции. А под революцией я подразумеваю анархию, полное разрушение России. У нас революция может быть только разрушительной и анархической. Посмотрите, что произошло с Толстым. Переходя от заблуждения к заблуждению, он отступился от православия. Тотчас же он впал в анархию... Его разрыв с церковью роковым образом привел его к отрицанию государства.
- Если я правильно понимаю вашу мысль, политическая реформа должна была бы иметь своим следствием или даже своим началом церковную реформу, например, упразднение Святейшего синода, восстановление патриаршества...

Он отвечает мне с явным затруднением:
- Вы касаетесь здесь, господин посол, важных вопросов, относительно которых лучшие умы, к несчастью, разделились. Но многое может быть сделано в этом порядке идей.

Укрывшись несколькими фразами, он переводит разговор на вечную русскую проблему, которая заключает в себе все остальные, - аграрную проблему. Никто не может более компетентно обсуждать этот важный вопрос, потому что он в 1861 году принимал деятельное участие в освобождении крестьян и с тех пор участвовал во всех последующих реформах. Он один из первых открыл ошибочность первоначальной мысли и проповедовал, что следовало бы немедленно переговорить с мужиком о личной собственности, о полной и цельной собственности его участка земли. Подчинение всей земли миру, в действительности, поддержало у русского крестьянина крайне коммунистическую мысль, будто земля по исключительному праву принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Известные постановления, изданные Столыпиным в 1906 году и написанные в таком либеральном духе, не имели более горячего защитника, чем Куломзин. Он оканчивает такими словами:
- Передать крестьянам возможно большую площадь земли, крепко организовать личную собственность в деревенских массах - от этого зависит, по моему мнению, все будущее России. Результаты, которыми мы обязаны реформе 1906 года, уже очень значительны. Если Господь сохранит нас от безумных авантюр, я считаю, что через пятнадцать лет режим личной собственности вполне заменит у крестьян режим общинной собственности.

Пятница, 5 февраля

Благодаря дружественной откровенности, которая господствует в наших отношениях, я позволяю себе спросить у министра земледелия Кривошеина, не опасается ли он того, что ведение войны не было бы вскоре стеснено, может быть, парализовано затруднениями во внутренней политике. После минутного колебания он отвечает мне:
- Я отношусь к вам с доверием, господин посол; я буду откровенно говорить с вами... Победа наших армий не возбуждает во мне никаких сомнений при одном условии: чтобы существовало внутреннее согласие между правительством и общественным настроением. Это согласие было в начале войны полным; к несчастью, я должен признать, что ныне оно под угрозой. Я еще третьего дня говорил императору... Увы! вопрос этот существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм меду императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум; я говорил: "Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом "они", и пока они не будут употреблять слово "мы", чтобы указать на совокупность русских".

Понедельник, 15 февраля

Я говорю о Польше с графом Р., яростным националистом.
- Признайтесь, - говорю я, - что поляки имеют некоторые основания не питать никакой любви к России.
- Это правда, иногда у нас была тяжелая рука по отношению к Польше... Но Польша воздала нам за это.
- Каким образом?

- Дав нам евреев.

Это верно, что еврейский вопрос существует для России только со времени раздела Польши.

Среда, 2 июня

Сегодня я обедал, очень интимно, с виднейшим русским заводчиком-металлургом финансистом, богачом П. Я всегда получаю удовольствие и пользу от встреч с этим дельцом, человеком оригинальной психологии; он обладает в высшей степени основными качествами американского бизнесмена: духом инициативы и творчества, любовью к широким предприятиям, точным пониманием действительного и возможного, сил и ценностей; и, тем не менее, он остается славянином по некоторым сторонам своей внутренней сущности и по такой глубине пессимизма, какой я не видал еще ни у одного русского.

Мы рассуждаем о будущем. П. дает волю своему пессимизму. Он описывает мне роковые последствия надвигающихся катастроф и скрытый процесс постепенного упадка и распадения, подтачивающий здание России.
- Дни царской власти сочтены, она погибла, погибла безвозвратно, а царская власть - это основа, на которой построена Россия, единственное, что удерживает ее национальную целостность... Отныне революция неизбежна; она ждет только повода, чтоб вспыхнуть. Поводом послужит военная неудача, народный голод, стачка в Петрограде, мятеж в Москве, дворцовый скандал или драма - все равно... но революция - еще не худшее зло, угрожающее России. Что такое революция в точном смысле этого слова?.. Это замена, путем насилия, одного режима другим. Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения революции во Франции и в Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта, не имеющее связи с народом. Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить, помимо своей бюрократии, никакого другого очага политической жизни. И он выполнил это так удачно, что в тот день, когда исчезнут чиновники, распадется целиком само русское государство. Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы тотчас перейдем к революции рабочей, а немного спустя - к революции крестьянской.

Тогда начнется ужасающая анархия, бесконечная анархия... анархия на десять лет... Мы увидим вновь времена Пугачева, а может быть, и еще худшие...

Среда, 23 июня

Издатель "Нового времени", Суворин, пришел ко мне, чтобы поделиться своим унынием:
- У меня нет больше надежды, - сказал он мне. - Отныне мы обречены на ряд потрясений.

Я возражаю ему указанием на взрыв энергии, которым охвачен сейчас весь русский народ, который только что сказался в Москве принятием практических решений. Он ответил:
- Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго. Немного времени пройдет - и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников, мы обвиняем их во всех тех несчастьях, которые случились с нами, - и мы в этом правы, но мы не можем без них обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы сами отдадим себя в их когти...

Четверг, 24 июня

Катаясь сегодня днем по островам с г-жою В., я передавал ей те речи, полные уныния, что слышал вчера от Суворина.
- Будьте уверены, - отвечала она мне, - что тысячи русских людей думают совершенно так же. Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство для того, чтобы провалить все свои предприятия. Мы собираемся влезть на небо. Но только что отправившись, замечаем, что небо ужасно высоко. Тогда мы думаем только о том, как бы упасть возможно скорее и ушибиться как можно больнее...

(Продолжение следует)