СЕВЕР

Сегодня суббота. На Лебеде я прочитала немного о Швеции, в почтовом ящике меня ждало письмо из Хельсинки с фотографиями почти двухлетней давности, и к нам зашел на ланч Андреас, приятель моего мужа, только что приехавший из Швеции. Да так и не ушел еще, – хотя близится полночь. Эти три незначительных события – против моей воли – подобрали код к замку воспоминаний. И теперь уже не они в моей власти, но я в их. Мне бы хотелось, чтобы это были не воспоминания, а сны...

Я погружена в сумрачный Хельсинки как металлическая болванка в холодную воду, и мне ничего не остается как смириться, остыть и принять этот мрак. Я подъезжаю к кладбищу у залива, когда уже стемнело. Вокруг никого нет, но почти у каждой могилы горит свеча. Похоже, что покойники сами встают из могил и зажигают свечи. Слабый точечный свет от короткого фитиля среди налитого в стеклянный сосуд воска. Я тоже взяла с собой свечу.

Минут двадцать у меня отнимает поиск места, но я не спешу. Я помню, что надо держаться центральной правой стороны, и скоро я ее нахожу. Anne V.

узкая гранитная плита уже слегка освещена оставленным кем-то светом, я зажигаю от него свою свечу и ставлю рядом. Сумрак немного рассеивается.

Anne было 42 года, когда она покончила жизнь самоубийством.

Ровно столько же сегодня Андреасу. Он родился в Швеции и переехал в Калифорнию в середине семидесятых, к концу средней школы, когда его отец получил должность директора Исследовательского Центра Xerox возле Стэнфорда. С тех пор Андреас был инженером и предпринимателем и здесь и там, и, по-моему, так и не знает, какому миру принадлежит. Сейчас он уверяет, что это была его последняя попытка жить в Швеции. "Там все вокруг предполагают, что ты именно такой, как они, и ожидают именно такого поведения". Несколько раз ему "дружески" замечали, что он "недостаточно швед"... От своей депрессии Андреас не бежал, а летел в самом прямом смысле – сел на самолет в Америку.

И вот сейчас, обсудив с мужем все компьютерные, пилотные и оружейные новости, они сидят пьют пиво и ругают Америку. Что же еще ругать в Америке, как ни Америку? Не Россию же. И не Швецию.

Разумеется, каждая скандинавская нация имеет свои особенности.

Anne когда-то прислала мне популярную книгу австралийского знатока европейского севера Тони Гриффита "Скандинавия". В ней автор с первых страниц не скрывает своей цели – разрушения стереотипов, будто финны - скандальные и тупые любители поножевщины, шведы – чванливые, хвастливые и интроспективные материалисты, норвежцы – разбросанная группа пуритан и тихих алкоголиков, а датчане – разъезжающие на велосипедах энтузиасты порнографии. Как ни примитивны и обидны стереотипы, я бы все-таки отметила как общую черту среди знакомых мне шведов и финнов, их интроспективность и склонность к самоанализу. Впрочем, тогда уж – и среди известных мне русских.

Фотографии в сегодняшней почте напоминают мне, что я приезжала тогда совсем не на похороны, а, наоборот, – на день рождения.

Сороколетие (и еще больше пятидесятилетие) – важное событие для финнов, на их празднование стараются собрать все родственников и друзей. Для меня это была возможность увидеться – впервые за много лет – с несколькими старыми приятелями, тремя-четырьмя знакомыми лицами из сотенной толпы.

Я приехала к Калле за два дня до его 40-летнего торжества, и каждый день возрастало напряжение и сгущался мрак. Самым светлым и живым был первый день, когда он показал мне могилу Anne.

Почему они не могут легче смотреть на вещи, who cares, ну и что, если бокалов для белого вина будет на десяток меньше, чем для красного, who cares, ну нальют в неправильный, я так вообще могу обойтись одним.

Когда хлопоты по подготовке юбилея достигли апогея, ко мне неожиданно пришло спасение. Я получила задание привезти заказанный букет из цветочного магазина. Магазин был всего в нескольких кварталах от "Остроботнии", где все собирались, и я решила пройтись пешком. Стало легче дышать. На морозной пустынной улице, казалось, было больше жизни, чем в теплом, кишащим людьми, помещении. Неожиданно появилась спокойная уверенность в неизбежности чего-то настоящего.

В магазине было прохладно и тихо, и, не нарушая этой тишины, передо мной появилась девушка с бледным лицом, которое казалось совсем тонким от продолговатой черной оправы очков. Она стала заворачивать букет, и я не могла оторвать взгляда от неторопливых дв

ижений ее белых рук. Мне так не хотелось уходить. Здесь была жизнь.

Жизнь – это то, что продолжается. В ней нет ничего особенного, ни неожиданного поворота событий, ни исключительных цветов, ни красивых жестов. Все это есть на поверхности и только частично пропитывает ткань жизни насквозь, чтобы осесть на дне правды.

Что связывает скромную улыбку цветочницы, легкие движения ее пальцев над оберточной бумагой и лентами, и слабое, но ровное пламя свечи на могиле все еще живого в моем воображении человека? Именно жизнь. Которую мне никто не навязывает. Пульс которой стучит сам по себе, совсем безразлично. Все, что в ней есть – это человечность и простота. И язык не поворачивается назвать это счастьем, потому что это что-то намного проще, гораздо больше, и пожалуй, совсем другое.

Это противоположность шуму без света , полноте без слез, покою без радости. Суете – без жизни. Иными словами, личной непричастности.

Существует земля, которая подходит душе. Возможно, стиль есть понятие генетическое. Когда знаешь, что камни под ногами, строгие стены домов, одинокий цветок на чьем-то подоконнике, безучастный прохожий, все это – есть предисловие к любви.

Я не могу выдержать скуки торжественного сборища немолодых и закомплексованных людей и хочу избавится от приступа жалости, - что с ними сделали годы? Промучившись пару часов, сажусь в машину и еду на кладбище. Включаю радио и - вдруг – слышу звуки такой знакомой песни из другого мира, с противоположного конца Земли, где солнца больше, люди беднее, а жизнь радостнее.... No me ames, para estar muriendo … наивно-детские слова, и тем более трогательные.

Перед глазами встает сцена в мексиканском аэропорту. При посадке в самолет происходит неожиданное замешательство. Женщина средних лет подходит к случайно оказавшемуся рядом католическому священнику и под взглядом любопытной толпы бросается ему в ноги. В отчаянии или в приступе абсолютного раскаяния, она что-то громко и быстро говорит. Я плохо понимаю слова, хотя стою рядом, - но догадываюсь. Слезы на ее щеках перемешались с потом, и пышные беспорядочные волосы липнут к лицу. Священник произносит несколько слов в ответ тихим и ровным голосом, и женщина тут же успокаивается.

Я пытаюсь представить Anne на ее месте и никак не могу. Я не могу представить даже себя падающей на колени перед священником. И совсем не из-за формы. Я не могу представить себе такой ясный и простой грех, который можно легко сбросить с души ценою лишь ссадин на коленях.

И тем не менее, есть что-то общее между той женщиной и девушкой из цветочного магазина в холодном и мрачном городе. И свое отчаяние от непонятной чопорной толпы я не могу отделить от переполняющей радости при ясном звуке гитары и знакомого голоса, пронизывающего до "дна души", песни, слова которой я знаю лишь приблизительно.

Неожиданно приходит острое осознание того, что все вокруг сходится вместе, и именно в том месте, где сейчас находится моя жизнь. Что сходятся вместе север и юг.

И никто не заставляет меня выбирать между ними.