СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА

"Пари матч" – энциклопедия современной жизни. Значимое слово, бьющая наповал фотография...": более полувека французский еженедельник "Пари матч" хранит верность этому девизу. Тираж - миллион экземпляров в неделю! "Пари матч" - самый крупный иллюстрированный журнал последних новостей во Франции и самый популярный журнал на французском языке в мире.

(Из французского рекламного буклета)

Случилась эта история в те старорежимные времена, когда маховик освободительно-поработительных восьмидесятых еще не был даже запущен, однако уже возбужденно подрагивал, ржаво урчал и повизгивал в предвкушении безбрежной революционной смуты.

Стоял анемично-меланхоличный сентябрь 1983 года. На широкой серой груди отца-основателя московского храма науки – гениального поливалентного самоучки, присевшего отдохнуть средь редких дерев в уютном журфаковском дворике на углу Моховой, - тускло желтел пришпиленный мимолетным осенним дождем почетный орден Кленового Листопада.

На дворик снизошла редкая благодать, там царили относительная тишина и покой – до окончания очередной лекционной пары оставалось еще минут пятнадцать - лишь на невзрачном крылечке верховного храма советской журналистики лениво потягивала рублевое “Мальборо” жалкая стайка отпетых двоешников и прогульщиков.

Зато в самом храме, и в первую очередь в святилище деканата на втором этаже и в ближайших его предместьях, ощущалась тихая суматоха.

Дело в том, что из самого что ни на есть Парижа на факультет заявилась, в сопровождении любезно приклеенных к ней компетентными органами фотографа и переводчика, маститая французская журналистка, ярчайшая этуаль именитого еженедельника “Пари матч”, отличавшегося в те времена махровым консерватизмом, элитаризмом и, разумеется, антисовкизмом. Неформальный сан звезды публицистики был ей присвоен сливками галльского общества после того, как несколькими годами ранее она потрясла французов автобиографическим справочно-куративным пособием: “Как я победила рак желудка”.

Принял француженку сам декан, интеллигентность, харизматичность и куртуазность которого неизменно производила на дам неизгладимое впечатление.

Ясен Николаевич долго мурлыкал с ней по-английски, улыбчиво и лукаво выясняя причины столь лестного, но несколько неожиданного для него визита (о котором он был, несомненно, заранее извещен все теми же компетентными органами).

Г-жа Жаклин Э. без утайки поведала ему о своем вполне безобидном журналистском проекте.

Оказалось, что она готовит серию щедро иллюстрированных, культурно-просветительских репортажей под рубрикой “Университеты мира”.

Ее рассказ о Гарвардском университете уже опубликован в “ПМ” и вызвал самые благоприятные отклики. На очереди – аналогичные репортажи об Оксфорде, МГУ, Пекинском университете, Сорбонне. Для успешного воплощения в жизнь ее московской программы ей был нужен сущий пустяк – пара не самых уродливых разнополых студентов и всего на один только день. По задумке репортерши искомые студент и студентка должны были неизменно находиться при ней во время осмотра и посещения наиболее достойных объектов на обширном университетском архипелаге, а приставленный к ней фотограф должен был обильно снимать любознательную парочку на фоне этих объектов.

Ходульность и даже нелепость предложенного сценария благоухала в застойном воздухе дешевым цветочным одеколоном, однако Жаклин уверяла, что построение репортажа в форме сентиментально-экскурсионной пробежки двух якобы неравнодушных друг к другу молодых людей по памятным университетским местам позволит придать журналистскому материалу легкий налет романтичности, способный задеть за живое пресыщенных, но падких на высокие чувства французов.

В тот момент я всего этого, конечно, еще не знал, однако в неведении относительно планов француженки оставался совсем недолго.

На большой обеденной перемене в самую вместительную на факе “Коммунистическую аудиторию” были согнаны все студенты, которых удалось изловить факультетской администрации с помощью крупноячеистого и дырявого бредня запугиваний и увещеваний. В числе не успевших удрать на обед в столовую ИСАА и попавшихся на глаза курсовой администрации оказался и я.

В “коммуналке” нас наспех выстроил
и в три-четыре нестройных ряда, и тут я впервые увидел рядом с деканом и жидкой порослью других знакомых и незнакомых персон сухопарую хищницу размытой возрастной категории с копною растрепанных вороненых волос в черных клешах и ворсисто-клочкастой красной кофтенке. Парижанка барабанила длинными тонкими пальцами по черной лакированной сумочке, нервно кривила рот и одаривала студентов гипнотически-мизантропическим взором несгибаемой психопатки Гингемы. Настоящая железная стерва. Неудивительно, что рак одолела. Все клешни обломал, видно, рак о ее легированные внутренности.

Такие сверхстойкие образцы человечьей породы ни рак, ни курарэ, ни напалм, ни муха це-це не проймут, не сломают.

Декан представил нам на английском неврастеничную гостью с чужой или даже чуждой планеты и кратко обрисовал ситуацию, суть которой заключалась в том, что француженка желала сама отобрать необходимую ей для реализации проекта пару студентов. Декан же со своей стороны заверил нас, что избранники будут официально освобождены от занятий на все время фото-сессии, то есть на весь следующий день.

Француженка раздумывала недолго. Она стремительно пробежалась вдоль шеренги ухмыляющихся и хихикающих юношей и девиц и указала кинжальным пальцем в конец первого ряда:
- This girl!

Потом сделала еще два нервных шажка и ткнула перстом в середину третьего:
- This boy!

Девочкой оказалась стройная миленькая блондиночка с мечтательными серо-голубыми глазами и слегка неправильным прикусом, выгодно отличавшим ее от банальных красавиц с нечеловеческими очертаниями кукольных лиц. А мальчиком, как вы, наверное, уже догадались, - ваш непокорный слуга.

Администрация скомандовала “Вольно!”, и студенты в миг разбежались по мелким, средним и крупным надобностям.
- Ясен Николаевич, - улучил я момент и украдкой довел до декана главную свою озабоченность. – А последствий потом никаких не будет? Ну, что с западной журналисткой целый день гуляли, да еще для “Пари матч” позировали?

Никак это мне не аукнется?

Декан вроде бы даже чуть рассердился:
- Идите-идите. Все будет хорошо. Вы у нас будущий международник, так что вам уже пора привыкать к… э-э-э… плотным контактам со своими западными коллегами. От занятий я вас на завтра освобождаю. Маргарита Михайловна, будьте добры, отметьте там у себя, что студент Логинов и студентка… э-э-э…
- Левина, - томно подсказала сероголубоглазка.

- Да-да. Э-э-э… что седьмого сентября студент Логинов и студентка Левина освобождаются от занятий по причине… э-э-э… сентиментального променада в обществе прелестной гостьи из Франции.

Пошутил, стало быть. Да еще бантиком комплимента ухитрился свою plaisanterie украсить. А затем передал нас из рук в руки ртутно-лимонной француженке, лобызнув на прощанье ее пятнисто-костлявую ручку.

В этом месте позволю себе отвлечься и заметить, что некоторый опыт плотных, хотя и весьма краткосрочных, контактов с западными журналистами я уже к тому времени прикопил - благодаря одной моей славной приятельнице-однокурснице по имени Наташа, мама которой преподавала у нас английский.

Предыдущей зимой к декану однажды нагрянули журналисты из нескольких крупных американских изданий – “Крисчен сайенс монитор”, Балтимор сан”, “Чикаго трибьюн”. Сначала они общались дискретно-приватно в кабинете хозяина факультета а потом возжелали вдруг познакомиться-побалясничать со студентами. Желание гостя, да к тому же американского, - закон. Ясен Николаевич выглянул из кабинета, увидел случайно проходившую мимо Наташу и попросил ее скоренько кликнуть тройку-четверку студентов со знанием инглиша – американские гости, видите ли, желают развлечься беседой с рядовыми обитателями факультета.

О чем мы тогда с дружелюбными янки болтали, помню смутно, как в сплошном торфяном дыму - уж очень я был зациклен на том, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего (по-моему, вякали что-то на сколькую тему целесообразности плюрализма мнений), зато концовку беседы помню отлично.

На затухающей стадии откровенного и задушевного разговора американцы вдруг переглянулись-перемигнулись, и журналист из “Чикаго трибьюн”, раскидисто-бородатый добродушный мужик в старых вельветовых джинсах и болотном джемпере, высыпал из пудового пролетарского кулака на широкий письменный стол, вокруг которого мы все притулились, несколько бумажных комочков и любезно предложил каждому из нас взять по бумажке: “Welcome
, guys”. Когда мы разобрали и развернули загадочные комочки, вельветовый бородач спросил: “У кого крестик?” Крестик оказался у меня. Выдержав смачную паузу, – ну, прям, настоящий триллер!

- кто-то из журналистов сунул мне этот самый “триллер” в дрожащие руки.

Именно-именно - триллер! Девственный, запечатанный – муха не прыгала, игла не царапала - “Триллер” крутейшего на планете поп-пискуна.

То-то мне счастья и радости привалило – любителю “Дорз”, И-Эл-Пи”, Кэта Стивенса и “Джетро Талл”! Однако негоже дареному мустангу кнутовищем в морду шпынять. Все – какой-никакой прибыток. А для студента - особенно. Остальных участников встречи штатники осчастливили более мелкими, но тоже приятными презентами и сувенирами.

Однако вернемся к главной вялосюжетной линии бесхитростного повествования. Без прений и рассусоливаний француженка жестко пожала двум юным избранникам – то есть студенту Логинову и студентке Левиной - руки и познакомила их со своими великовозрастными пажами.

Переводчика, симпатичного молодого парня в стильном сером плаще, звали Валентином, а фотографа, прытковерткого толстячка, Виктором Семеновичем. Оба работали в АПН. Валентин бойко и, по всей видимости, безупречно болтал на французском – хотя на период описываемых событий я знал по-французски всего несколько слов и обрывков фраз, трепыхавшихся в голове случайным приветом от Пиаф, Азнавура и Адамо (редкие гастролеры из музыкального пантеона старшего брата), безупречность его лингвистической выучки почти однозначно вытекала из диплома престижного, но, тем не менее, наводящего на сложные мысли учебного заведения (ВИИЯ). Затем Жаклин застолбила ключевые параметры предстоящей стрелки: восемь часов утра, памятник Михаилу Васильевичу.

- Убедительно прошу не опаздывать, – шепнул мне и студентке Левиной Валентин.

Первыми на сборный пункт явились мы с Юлей – так звали сероголубоглазку с прикусом. Вернее сначала примчался я (уж очень боялся опоздать ввиду чрезвычайной ответственности мероприятия), а минут через пять подтянулась леонидомаксимовской каравеллой Юлечка.

После краткой анкетно-биографической интродукции я принялся было за нею осторожно ухлестывать, начав с банальных, прикидочно-прощупывающих комплиментов, однако, не узрев в ее студеных, апатичных глазах ни малейшего интереса к мелкой своей персоне, – мои кровные сто семьдесят шесть плюс чешские кроссовки крайне негармонично сочетались с ее ста семидесятью (или чуть больше) плюс фирменные котурны - поспешно перевел стрелки беседы на запасной безопасный путь, задав ей в этой нестандартной ситуации стандартный вопрос:
- Юля, а ты на чем специализируешься?

Сам я считался многостаночником, то есть сотрудничал одновременно с десятком газетищ, газет, газеток и газетенок и строчил между делом (а точнее, между учебой на международном отделении) заказухи на самые разные темы, предпочитая однако пощипывать жухлую журналистскую травку на неблагородно- неблагодарном пастбище молодежной культуры.

С учетом одухотворенного и утонченного лика Юлечки, ее нежного с придыханием голоска, ее романтического с поволокой взора я практически не сомневался в грядущем ответе. Конечно же, Юлия пишет о театре или, на худой конец, поставляет очерки, рецензии и эссе в “Книжное обозрение” или “Литературку”.

- На футболе, - лаконично ответила Юля и потупила томные глазки.

Мне показалось, что даже каменный Михайло Васильич привстал со своего насиженного постамента и по-поморски лихо присвистнул от изумления.

- А куда пишешь? В “Советский спорт”? – спросил я небрежно, несколько переборщив с серьезностью и бесстрастностью.

- Нет, - сказала Юля, смахнув с самоцветных глаз непослушную русую прядку.

Я пишу в “Московский комсомолец”.

Надо сказать, что на втором курсе у меня тоже была скоротечная связь с “Комсомольцем”, которая оборвалась без какого-либо морального и физического ущерба для обеих незаинтересованных сторон. Писал я там в основном о студенческих стройотрядах, а одним из моих мимолетных наставников был Андрей Васильков (ныне главный редактор одной крупной столичной газеты).

Помню, как во время очередного напутствия Андрей поделился со мной по-дружески одной бесценной стратегической мудростью: “Заруби себе на носу, старик.

Когда пишешь для “МК”, то надо писать якобы смешно. Не просто смешно, а именно якобы. Вот в этом “якобы” и заклю

чается секрет хорошего репортажа."
- Так в “Московском комсомольце” на футболе вроде бы Рахтенберг сидит, - осторожно заметил я.
- Ну, да. Я для него и пишу. Володя Рахтенберг - друг моего папы. Папа с ним поговорил, и он взял меня к себе в спортивный отдел.
- На ставку, что ли? – дутая бесстрастность слетела с меня, как пух с обветренного одуванчика. Обретение ставки или хотя бы полставки в центральной или столичной газете являлось заветной мечтой не только недоучки-журфаковца, но и любого провинциального “профи”.
- Да нет. Просто практиканткой.
- А-а-а, - протянул неопределенно я.

Назревал не сулящий мне никаких дивидендов и бонусов разговор о футболе. Причем я почему-то подозревал, что Юля разбирается в хитротонкостях этого вида спорта еще меньше, чем я, и что примитивнейшее задание отыскать семь отличий между “голкипером” и “офсайдом” может запросто поставить ее в тупик. Однако именно в этот момент я заметил у входа во дворик растрепанную французскую ведьмочку в сопровождении галантного толмача и суетливого камерамэна.

А потом мы ринулись по разбросанным в творческом беспорядке кузням, цехам, мастерским, инкубаторам и комбинатам Московского государственного университета. Максимальному уплотнению графика съемок способствовало такси. Расплачивался с таксистами Валентин, а француженка воротила при этом нос, как будто присутствовала при чем-то зазорном. Во время передислокации с объекта на объект Валентин бурно препирался с Жаклин по поводу сбитого корейского “Боинга” - они размахивали руками, чертили в воздухе какие-то заковыристые траектории и были явно далеки от взаимоприемлемого компромисса, - а остальные члены команды, то есть Юля, фотограф и я, благоразумно помалкивали.

Стиснутая жестким корсетом сценария собственноручного изготовления, француженка действовала вначале четко, уверенно и целенаправленно. Однако несмотря на все ее витиеватые и пространные объяснения, основная канва проекта виделась мне туманной и не слишком продуманной – уж очень нелепо выглядели наши с Юлей блуждания по аллеям у главного здания МГУ, наигранное разглядывание памятников и мемориальных досок на территории учебных центров и комплексов, вымученные инсценировки наших “случайных” встреч с “приятелями” и “друзьями”, глубокомысленное созерцание циклопического телескопа в университетской обсерватории. Хорошо еще, что Жаклин не заставляла нас с Юлей ходить, взявшись за руки. Некоторые ее действия и вовсе сбивали меня с толку. Так, например, по просьбе француженки фотограф истребил целую пленку “кодака” на милиционеров-охранников у турникетов на входах в главное здание МГУ. Кроме того, она принуждала его снимать какие-то размытые, невразумительные общие планы, хотя он вежливо пытался ее убедить, что снимки наверняка выйдут плохими.

Час полуденной трапезы застиг нас в хрустальном корпусе филологического факультета. Там, естественно, и отобедали. К этому времени француженка изрядно подустала и потому сильно разнервничалась. Хотя, вполне возможно, что на ее психическом состоянии весьма негативно сказались агрессивные словопрения с Валентином – ну никак не желал обходительный переводчик соглашаться с тем, что сбивать пассажирские самолеты – дело не слишком достойное!

Платил за всех опять Валентин. Тем не менее, Жаклин можно было смело вычесть из числа едоков. Ее категорический отказ от первого блюда (наваристых суточных щей) был вполне объясним и свидетельствовал лишь о том, что она разделяла типичные предрассудки французской кулинарной традиции консервативного толка. Однако когда Валентин принес ей тарелку с холмиком едко пахучей солянки синюшного цвета, на вершине которого нежились две причудливые котлетки-близняшки, спрыснутые для блезиру ядовито-желтой молокой, выяснилось, что француженка вообще не желает принимать пищу.

Скорчив брезгливо-атакующую гримасу “Шрапнель №5”, парижанка попросила принести ей просто стакан негазированной минеральной воды. Валентин побежал на кухню и мигом притащил ей граненый стакан с водой из-под крана. Жаклин отхлебнула водицы и закусила ее корочкой черного хлебца по 16 копеек кирпич.

В моей голове жалобно заструилась ария неимущего бразильского малолетки: “Ку-курузная лепешка, пустой похлебки ложка – вот мой завтрак и обед…”.

Ледяная красотка Юля тоже отказалась от солянки с котлетами, однако щи откушала с удовольствием. Проголодалась, бедняжка. Валентин, фотограф и я умяли без капризов и душевных терзаний и первое, и второе, и третье (компот из сукофруктов). За обедом достаточно оживленно болтали. Обо всем понемногу. Правда, Юля все время молчала и думала о чем-то своем.

Валентин предложил захватить с собой коржиков или булочек с маком - наверное, с расчетом на непредсказуемость женского организма: вдруг у Жаклин аппетит чуть позже проснется, - но француженка только презрительно хмыкнула, когда он озвучил свое предложение.

Вышеозначенную обсерваторию с циклопическим телескопом мы посетили сразу же после сытного обеда. Дожевав черную корочку и запив ее столовой минеральной водой (между прочим, абсолютно корректный термин – трапезничали-то в столовке, а минералами изподкраночная наша вода богата не менее всяких “эвьянов”), Жаклин решительно объявила - даже я понял:
- Э мантэнан – а л’обсерватуар!

Обсерватория гнездилась почти по соседству с университетской “высоткой”. Ее обширная лысина интеллигентно просвечивала сквозь пышные желтые кроны деревьев неизвестных пород. Я почему-то подумал: а не лучше ли было воздвигнуть ее на крыше высотного здания – все к небу поближе была бы!

Мы проникли внутрь помещения тесной гурьбой, поздоровались в пустоту – только потом увидели, как в сумрачной глубине, у многоглазой приборной доски с примыкающим к ней металлическим столиком, копошилось двое молодых мужчин, по всей видимости, аспирантов или младших научных сотрудников. В центре круглого зала громоздилась туша телескопического циклопа, протаранившего шишковатой башкой тонкую скорлупу потолка.

Впопыхах аспиранты обрадовались нежданным гостям, дружелюбно залюбопытствовали и засуетились, но, обнаружив в составе экскурсионной группы журналистку из “Пари матча”, вмиг поскучнели, забормотали слова извинения, ссылаясь на чрезвычайную занятость и используя аргументы примерно такой весовой категории: “Ни на миллисекунду оторваться не можем - созерцаем уникальный парад комет в районе туманности Архимеда!”, и бросились наперегонки к железной лесенке у основания циклоскопа.

Однако с маленькой помощью Валентина ученых работоголиков все-таки удалось оторвать от важных занятий, и Жаклин засыпала их градом вопросов: “Что? Где? Когда? Зачем?” Ученые отвечали односложно, уклончиво, обреченно.

Вдруг из какого-то люка вынырнул седенький старичок с ноготок, видимо, главный астрономический профессор, и сходу начал объяснять француженке устройство и свойства величественной обсерваторской диковины. Жаклин вертела кудлатой головой в разные стороны, демонстрируя свое циничное отношение к рассказу профессора.

Мы с Юлей и фотографом стояли чуть в стороне, поблизости от аспирантов, и терпеливо ждали своей очереди, то есть начала съемок. Вдруг я услышал, как один аспирант громко шепнул другому:
- Ну все! Накрылась наша стажировка в Голландии!

Ерничал ли этот ученый или сокрушался всерьез – я до сих пор не знаю.

Мы еще долго носились по каким-то колбо-пробирочным лабораториям, шелестящим стеклянным звоном переряженных новогодних елок, заглядывали в гулко-сумрачные спортивные залы, где студенты ритмично и напряженно перебрасывались-перестукивались тяжелыми баскетбольными апельсинами, забегали на разновеликие кафедры для шапочного знакомства с озадаченной профессурой, срывали дерзким налетом чопорные коллоквиумы и семинары, подчиняясь то ли железному, узкоколейному плану, то ли - что представлялось мне теперь уже более вероятным – броуновским, сиюминутным капризам взвинченной вдохновением парижанки, пока в голове Жаклин не оформились, наконец, четкие контуры гран-финальной затеи, ради которой мы снова помчались в центральное здание МГУ на Ленгорах.

Были ли в скоростном, комфортабельном лифте зеркало, телефон и паркет, я напрочь забыл, помню только, что поднял он нас на самый “топ оф зэ поп” высотного сооружения, отгроханного добросовестными и аккуратными пленными немцами в честь успешного завершения второго мирового побоища.

“Сейчас потащит нас на крышу”, - решил было я, но ошибся. Валентин объяснил мне, что Жаклин, оказывается, просто захотела посетить студенческое общежитие. Хотя на престижной вершине “высотки” селили лишь аспирантов и начинающих препов, француженку, слава богу, устроил и такой вариант.

Порыскав звериными, мессинговскими зигзагами по замысловато спланированному этажу, Валентин выкурил из крошечных келий трех сибаритствовавших аспирантов или младших преподавателей и представил их нашей команде.

Географ, историк и математик оказались не такими пугливыми, как астрономы, - видимо, иностранные стажировки и командировки им пока еще не светили. Один аспирант вроде бы неплохо болтал по-французски, а двое других прилично изъяснялись на английском.
- А где тут у вас “красный уголок”? – вдруг спросила Жаклин.

Она так и сказала по-русски, тщательно проговаривая трудные для француза звуки и слоги: “кга-сни-у-го-льок”. Видно, заранее где-то вычитала и заучила.

Меня умилил ее живой интерес к легендарному походно-стационарному алтарю совдеповского агитпропа. Аспиранты нехорошо ухмыльнулись и вопросительно посмотрели на Валентина. Валентин вопросительно посмотрел на аспирантов.

Аспиранты подхватили француженку под руки и повели ее в “живой уголок коммунизма”. Мы потянулись следом. Жаклин размякла, расслабилась, рассупонилась. По дороге болтала-шутила, кокетливо обнажая крупные фарфоровые зубы и заливаясь хриплым меццо-сопрано.

Переступив порог “молельного уголка”, плиссированно-кумачовые стены которого кипели лозунгами, стенгазетами, вымпелами, флажками, иконами древних и современных комвождей, Жаклин заверещала то ли испуганно, то ли восторженно: “О-ля-ля! Льенин! Кагл Магкс! Льеонид Бгежньев!”.

Особо немеряно там было Владимира Ильича – огромный портрет на багровой стене, мраморный бюст в углу, подпираемый по бокам почетным караулом из двух вялых фикусов, солнечные силуэты на бархатных вымпелах с окладистой золотой бахромой, аляповатый фанерно-мозаичный профиль на пустой доске объявлений, орденская гирлянда на пухлой подшивке газеты “Правда”, распластавшейся жирным котом на колченогом журнальном столике.

Ни с того, ни с сего Жаклин предложила вдруг выпить вина. За дружбу-знакомство, что ли? Или, может быть, в этот миг она зацепила случайно в астрале подходящую строчку “шансона” Жильбера Беко? Но у самой, в ее тощей антрацитовой сумочке, ни бордо, ни портвейна, естественно, не оказалось, а Валентин лишь недоуменно развел руками. Да и остальные вежливо, но категорично занекали на провокационное предложение парижанки. Только Юля молчала и думала о чем-то своем.

О грядущей эпохе горбачевского алкогольного репрессанса, конечно, еще и слыхом не ведали, но времена и без этого стояли весьма непростые. Какое, к чертям собачьим, вино? Групповое распитие спиртных напитков в общежитии, да еще в компании эксцентричной парижской дурехи и по злонамеренному ее наущению? Да за это из университета запросто вылететь можно!

У Жаклин опять настроение заискрило-закоротило. Пожелезнела-закапризничала: подавайте, мол, водку-вино, будем за дружбу пить! Однако в разгоряченном воздухе быстро и сам собою выткался убедительно-примирительный компромисс: поскольку процедура пития за дружбу народов носит сугубо символический характер, то и вино, соответственно, может быть не виноградным, а каким-нибудь одуванчиковым или морковным.

Откуда-то из зияющей пустоты возникли две или даже три бутылочки “Пепси-колы”. Было, было уже и тогда в бездефицитном достатке это буржуазное пойло! А с ними – пирамидка бумажных стаканчиков. Валентин снова недоуменно руками развел - знать, аспиранты подсуетились, из загашников поднесли.

Согнали подшивку газеты “Кривда” - кыш! - на ближайший стул, расставили на столе стаканчики, по-братски разлили призывно шкворчащую бурость, потянули к ней жадные руки.
- Стоп! - сказала Жаклин, - а съемка? Just a second, please!

Она попросила фотографа сделать несколько снимков с разных сторон:
- Просто ходите вокруг нас и снимайте. Вы же профессионал. Хотя, постойте. Давайте лучше сделаем так…

И она мягко отретушировала мизансцену, предложив математическому аспиранту снять пиджак и небрежно набросить его на плечи – так будет живее, домашнее, сентиментальнее.

Виктор Семенович пружинистыми скачками перемещался по периметру комнаты и часто щелкал носатым “Никоном”. Выдалась самая крупная фотосессия и просто “парти” за этот тяжелый день. Мы потягивали пепси-колу и непринужденно болтали. “Чин-чинили” чин-чинарем - за дружбу между Францией и СССР, травили неопасные, беззубые анекдоты, вспоминали “Нормандию-Неман” и “Марсельезу”. Только Юля молчала и думала о чем-то своем.

Жаклин опять отошла-оттаяла - заливалась хриплыми трелями еще только на самом взлете очередной бородатой байки: “Встретились как-то русский, француз и американец…”.

Помягчел и собранно-сдержанный Валентин, заколосился неброским весельем. А если б и впрямь – добавить вина или водочки? Эх, жаль, не положено! Выпрут из универа, и и никакой Валентин не спасет, не поможет.
- А когда ваша статья выйдет? – спросил я француженку по-английски.
- Месяца через два, а, возможно, и раньше.

Хотел было попросить, чтобы номер выслала, да спохватился, сдержался. С Валентином тоже связываться не хотелось. От этих апээновских искусствоведов лучше подальше держаться. Ладно, думаю, перебьюсь. Может, в факультетском спецхране позже всплывет.

Все вместе спустились на лифте на первый этаж, прошли через турникеты с вахтером и милиционером на улицу. Небо провисало недосушенными простынями и пододеяльниками. Прощание было кратким и деловым. Оно и понятно – нас с Юлей не развлекаться ведь сюда приглашали, а работать, на принудительно-добровольных началах. Обошлось без банального: “Будете проездом в Париже – обязательно позвоните!” Просто пожали друг другу руки, пожелали всего наилучшего и разбежались в разные стороны. Аспиранты вновь вознеслись в коммунальное поднебесье. Жаклин, Валентин и Виктор Семенович умчались куда-то на грязно-зеленом ландо. А мы с Юлей побрели от здания университета к одноименной станции метро.

Разговор у нас с Юлей не клеился. Она безучастно смотрела в серую даль и чуть шевелила перламутровыми губами. У входа в метро я захотел угостить ее мороженым: пломбиром за 19 или “Лакомкой” за 28.
Она отказалась.

Молча покатились-поплыли с горы по лязгающей чудо-лестнице. Взбодренный и взбудораженный пост-эскалаторной какофонией и толчеей, я поднатужился и предложил Юле проводить ее до дома.
Она отказалась.

Вышла Юлия на “кольце”, а я, униженный и облажавшийся, продолжил подземный путь, достав из кармана “вранглеровской” ветровки потрепанный “покит-бук” Ирвинга Уоллэса “Second lady”.

Только чуточку грела душу и голову мысль о предстоящей славе во Франции.

Статья действительно вышла примерно через два месяца, и узнал я об этом довольно оригинальным образом. Один мой знакомый пятикурсник по имени Виктор, учившийся, как и я, на международном отделении, поведал мне как-то раз на перемене, что всю их французскую группу сняли с семинара по научному коммунизму и отвели в деканат, где показали свежий номер “Пари матча” с антисоветской и пасквильной - по единодушному мнению декана и всего преподавательского состава журфака - статьей о Московском государственном университете.

Статью, разумеется, написала Жаклин.

Поставленная перед созванными по тревоге пятикурсниками-международниками простая задача заключалась в том, чтобы молниеносно отреагировать на злобный выпад западной прессы сокрушительным отлупом-опровержением.

Странно, что в деканате почему-то не вспомнили обо мне, хотя именно я был непосредственным участником и свидетелем изначальных событий. Возможно, посчитали меня недостаточно идеологически зрелым – как-никак я был пока еще третьекурсником, или же расценили личную мою сопричастность как обстоятельство малозначительное и неоднозначное. Второе предположение казалось мне более вероятным, поскольку полностью соответствовало классическим постулатам теории советского бихевиоризма.

Иными словами, кутерьма с написанием опровержения почти не задела меня своим шершавым крылом. Более того, я до сих пор не знаю, был ли доведен этот крестовый поход до легко прогнозируемого логического конца – отправления текста в мусорную корзину дежурным редактором “Пари матча”. Но, разумеется, в деканате прекрасно все понимали и руководствовались вовсе не логикой, а совершенно иными отчетливыми соображениями.

Тем не менее, через несколько дней после разговора с Виктором я все-таки отловил в курилке первого этажа пару международников-пятикурсников, поставленных под ружье для защиты поруганной чести родного университета, и осторожно поинтересовался у них содержанием статьи.

Оказалось, что в сработанном Жаклин репортаже от обещанной сентиментальной прогулки, по всей видимости, ничего не осталось. Статья состояла из готовых кирпичиков-стереотипов и изобиловала выражениями типа “железно-бетонная система марксистско-ленинского образования”, “тотальный контроль за умами”, “полицейско-университетский режим”. Хотя за стопроцентную точность жаклиновской терминологии я поручиться, естественно, не могу (столько лет прошло!) и передаю лишь ее приблизительный смысл.

А потом я попросил ребят показать мне журнал:
- Дайте посмотреть. Там же мои фотографии. Интересно же.
- Ты че? Рехнулся? Откуда у нас журнал? Нам самим его просто показали, а потом каждому по машинописной копии статьи дали. Мучаемся, вот, теперь, сочиняем совместную галиматью. Хорошо хоть, что по-русски писать можно – сказали, что апээновцы сами потом на французский переведут.

Однако желанный номер журнала все же попал ко мне в руки. Случилось это в “Иностранном отделе” “Советской культуры”.

Редактор отдела, известный журналист Валерий Вадимович Лежнев (именно он, по его словам, впервые нарек Клиберна “Клиберном”, поскольку на вопрос куратора ЦК в канун первого приезда пианиста в Москву: “Как будем этого Вана звать – “Клиберном” или “Клайберном”? – не задумываясь, отбарабанил: “Клиберном!”), поручил мне однажды разобрать донельзя запущенный архив иностранной иллюстрированной прессы – несколько стеллажей, забитых, как клетки зверопитомников ценным пушным зверьем, всякими “Штернами”, “Таймами”, “Ньюсуиками”, “Камбио”, “Дьярио”, “Панорамами”, “Пуэнами” и “Экспрессами”. Из-за вычурно-нестандартного формата издания кривобокий стожок “Пари матчей” почти сразу лез в глаза.

Я разбирался с архивом не меньше недели и, конечно же, очень скоро вытянул из разноцветного бумажного моря счастливый париматчевый номер.

Однако репортаж меня крайне разочаровал. На его антисоветский характер мне было решительно наплевать (даже родной отец давно считал меня ярым антисоветчиком и безродным космополитом) – меня повергло в уныние качество сопроводительных фотографий.

Рассыпалась, растворилась, развалилась по каким-то причинам романтическая прогулка, обратившись в вереницу не связанных между собой дурных фотографий - тусклых, смазанных, недодержанных, невыразительных.
- “Я шел, печаль свою сопровождая…”, - поддел-подколол я себя.

Почему-то невыгодно, нефотогенично смотрелась на снимках Юля.

Фото в обсерватории получилось по-любительски блеклым, заморенным. На фоне невнятной металлоконструкции пляшут какие-то зеленоватые гуманоиды.

Целых две фотографии было посвящено милиционерам и турникетам. Впрочем, и милиционеры, и турникеты тоже вышли бледными и размазанными.

Лучше всего получилась групповуха в “красном живом уголке” - единственное, пожалуй, живое, яркое и сочное фото. Помимо Юли, меня и аспирантов, в том числе математика с небрежно наброшенном на плечи пиджаком, - все мы стоим с бумажными стаканчиками с кипящей пепси-колой в руках – на фото мощно и агрессивно присутствует белый ленинский бюст, а за нашими спинами учиняет пропагандистскую вакханалию сумасшедшая коммунистическая атрибутика. Хорошо помню текст под этой фотографией: “Студенты МГУ по традиции отмечают дни рождения своих товарищей (camarades) в “Ленинской комнате””.

Я спешно отыскал в уже рассортированной стопке номер “Пари матча” со статьей о Гарварде. Снимки – ядреные, румяные, насыщенные цветами. Лица студентов счастливятся и олрайтятся.

Тем не менее, полистав еще раз журнал с репортажем об МГУ, я, подобно анекдотическому чеховскому герою, преисполнился мелким тщеславием и гордыней, закутал журнал в маскхалат “Совкультуры” и отправился хвастаться перед первыми встречными. Первыми встречными сподобились быть молодые совкультуристы Боря Юганов и Леша Буреных.
- Ух, ты! – сказал он, полистав в укромном месте журнал. – А знаешь что? Забирай-ка ты его себе. На память. Детям своим будешь показывать.
- Как это? – опешил я.
- А так! Забирай втихую, не бойся! Вон их на полках сколько пылится! Отряд не заметит потери бойца.

Но взять журнал я так и не решился. И вовсе не из-за боязни последствий. Боря и Леша были абсолютно правы – какие могли быть последствия из-за такой мелочевки в эпоху позднезастойного бардака. Просто с измальства донимал меня проросший в глубинах моего естества категорический императив, изводивший меня непонятной болью и чувством вины, лишь только я преступал незримые линии, отделявшие зерна от плевел. Уже в юности я вывел для себя неуклюжую формулу, согласно которой муки совести есть похмелье после греха, и старался не позволять себе лишней безнравственности, как не может позволить себе выпить лишний стопарь человек, организм которого плохо переносит спиртное.

Рассказанная выше история – абсолютно правдива (если не считать внесения в некоторые имена и фамилии косметических корректив). Однако главное вещественное доказательство, подтверждающее ее истинность, то есть сам журнал “Пари матч”, у меня, к сожалению, отсутствует.

Я однажды “ходил” на сайт “Пари матча”, где выложены для продажи старые номера за девяностые, восьмидесятые и даже семидесятые годы прошлого века, однако номеров за интересующий меня период в стоке журнала, увы, больше нет.

Тем не менее, насколько мне известно, по-прежнему здравствуют и благоденствуют другие косвенные и прямые участники этого маленького приключения, которые могли бы засвидетельствовать и подтвердить приведенные мною факты, а именно: почтеннейший Ясен Николаевич, до сих пор возглавляющий факультет журналистики МГУ, а также красавица Юлия Левина, которая – я в этом нисколько не сомневаюсь – наверняка давно уж заведует футбольным отделом в крупнотиражной и популярной столичной газете, так и не пожелавшей отречься от своего славного комсомольского имени.

Ферней-Вольтер, октябрь 2002 г.