ВОЛШЕБНЫЕ ЛАПОТОЧКИ

Сказка

Серенький и неприметный, как камушек на обочине сельской дороги, мещанин Эжен де Журдэн, влачащий унылое существование в непритязательном качестве младшего счетовода-бухгалтера, произвел однажды на божий, а, впрочем, может, совсем и не божий свет на редкость удачливого потомка.

Хрупкий и миниатюрный, но прыткий и юркий, словно отлитый из гуттаперчи, детеныш, только лишь выпрыгнув из самобеглой коляски для новорожденных, яростно и неистово вцепился в притулившуюся в уголке детской комнаты теннисную ракетку, которой когда-то давным-давно баловался юный Эжен на пыльных кортах родного Па-де-Калю.

Долго и безуспешно пытались родители оторвать от ракетки цепкого не по возрасту мальчугана - словно клещами сжимал он своими пухлыми пальчиками уютную ее рукоять. Потом догадались - бросили младенцу облезлый теннисный мячик. Мальчик довольно гугукнул и тут же принялся отрабатывать о стенку подачи, смэши, слайсы, хуки и свечи.

Оторопевший было родитель, движимый неизбывной любовью к мастеровитому чаду, почти моментально смирился с неизбежностью причинения стенке из "дэ-эс-пэ" третьей молодости неизгладимых увечий - благо, что была она куплена за четверть цены в мебельном магазине для униженных и оскорбленных.

В ясной эженовой голове промчалась малометражкой история завоевания этого краеугольного компонента пристойного мебельного гарнитура.

Эжен с удовольствием вспомнил, как медленно, но методично выдаивал он из приказчиков все новые струйки и даже капельки скидкок, как вдохновенно рыдал в кабинете администратора, выколачивая из него финансовое снисхождение по гуманитарным мотивам (в призрачном, как древний деголлевский франк, безотрадном детстве однокласники дразнили его сквалыгой и окрестили Гобсеком), как прятался от него в подсобке и туалете директор, в конце концов согласившийся уступить де Журдэну вожделенный предмет обихода по льготной цене для политических бешенцев из Лесопотамии.

Тут уместно было бы вспомнить, что через сутки после удачной покупки он совершенно случайно наткнулся в местной газете на горестный репортаж о том, что директор Особого мебельного магазина произвел финальный расчет с физической жизнью, повесившись в собственном кабинете на фальшивой люстре "Людовик XV-ый".

Ужаленный скорбью Эжен не преминул рассказать об этом жене, и чета весь вечер бесплодно терзалась, пытаясь угадать роковое событие, подвигшее кроткого оптимиста, каковым повсеместно считался покойный, на столь греховный поступок.

А между тем чудо-ребенок мужал и резко наращивал природное дарованье. Спустя месяц малыш разнес в опилки и щепы многострадальную стенку из ДСП, но к удивленью супруги папаша Журдэн перенес утрату объекта ожесточенных баталий с легкостью необычайной.

Черпая за обедом из помятого котелочка чечевичную размазню, папа Эжен задумчиво произнес, воспарив водянистыми глазками к собственноручно отштукатуренному потолку:

- Вот и снесла нам курочка Ряба золотое яичко!

- Какая там еще курочка Ряба? - гневно вопросила его жена.

- Calmez-vous, ma brave femme, s'il vous plait,- ответствовал примирительно господин де Журдэн. - Это я так совершенно случайно выразился. От избытка нахлынувших чувств и эмоций.

И господин де Журдэн загадочно улыбнулся.

В тот же день папа вывел мальчика в ближайший общественный парк. Провел его мимо оранжереи с крыжовником, пальмами, баобабами и стреноженным ручным динозавром, мимо детского уголка с пневматическими качелями, русской рулеткой и колесом оборзения - при виде этих чудес малыш отчаянно залопотал, но отец строго его одернул и повел ускоренным шагом в сторону спортивной площадки с тремя первоклассными кортами: первый был из подстриженного ковыль-бурьяна, второй - из просеянного через тройные латунные сита суглинка и третий - из каменной, как позавчерашний ржаной калач, бретонской корабельной сосны.

Спустя еще один месяц ребенок легко укладывал на обе сопатки всех окрестных поклонников модного лаун-тенниса.

Как-то раз видный заезжий профи, оказавшийся в парке "Трех граций" как раз в тот момент, когда малыш наносил поражение на ковыль-бурьяновом корте очередному любителю устрашающего телосложения
, будучи совершенно заворожен виртуозной игрой двухгодовалого вундеркинда, смачно причмокнул и даже подпрыгнул от восхищения:

- Верьте мне, люди - этого маленького человечка ждет великое будущее!

Как уже отмечалось выше, жили Журдэны в скудности, нудности и ипохондрии.

Папенька до дыр протирал нарукавники из шагреневой кожи, денно-нощно корпя в бухконторе над финансовыми отчетами и сражаясь с ратями цифр, однако достатка его жилищу это не прибавляло.

Еще на самой зорьке своего механического жития, едва научившись читать и писать, Эжен де Журдэн, повинуясь властно пульсирующему в провалах его души основному инстинкту, повадился настойчиво испещрять мириадами слетавшихся в голову чисел пухлые общие тетради за 8 су, пока, наконец, с горечью не осознал, что виртуальные накопления напрочь отказываются воплощаться в материальное злато и серебро.

Семью Журдэнов отчасти выручал одаренный малыш.

По субботам и воскресеньям папа водил его по городским паркам и спортивным площадкам, где подлавливал самоуверенных или наивных охотников до лаун-тенниса, соблазняя их легкой добычей в облике кроткого существа ростом не выше поставленной на попа ракетки.

Играли, конечно, по маленькой, так что зарабатывать удавалось совсем немного. Обычно хватало лишь на увесистую краюху пейзанского хлеба, да на кожаные нарукавники, которые за неделю скукоживались до эфемерности фигового листика.

Случались, конечно, и призовые теннисные турниры, но больно уж ненаваристые, с утешительными призами в виде понюшки савойского табаку и кукиша на оливковом масле.

Однажды в доме Журдэнов случилась большая беда.

Кто-то из близких забыл загасить за собой в туалете керосиновую лучинку, отчего выгорело впустую чистого, как слеза папаши Журдэна, керосина на целых 13 су. Семья перешла на режим чрезвычайной политэкономии, и три долгих ночи скорбела в голодно-холодном мраке.

Вконец удрученный страданиями мамы и папеньки, теннисный вундеркинд выпрыгнул чертиком из самобеглой коляски, пискнул что-то невнятное - к тому времени он еще не вполне умел говорить - и колобком укатился из дома, оглушительно хлопнув когда-то парадной дверью. Только и успели оторопевшие родители крикнуть ему вдогонку:

- Куда ты, сынок!? Постой-погоди!

Через пару часов сынок вернулся домой с целой охапкой узелков, кульков и пакетов в цепких ручонках. В мгновение ока чадо выпростало все их содержимое на обеденный стол, сколоченный папой Журдэном из останков общественной бани.

Чего только не было в чудотворной языческой пирамиде: батоны, полубатоны и просто обрезки колбас и рулетов, шматы благоухающих специями и приправами изделий из говядины и жамбона, кирпичики и булыжники твердого, как гранит, грюйерского сыра, крашенные яйца, кокосы и манго, бонбоньерки и монпасьерки, мороженое из пироженого и пироженое из мороженого, клермонские булочки и льежские пряники, крепы и круасаны, две бутылки безалкогольного коньяка и текилы, тряпичные, деревянные и плюшевые игрушки, одинокий домашний шлепанец и пара женских туфель на нефритовой шпильке, шелковая плиссированная юбка, бальное платье из черного абиссинского бархата и даже фирменная фуфайка из настоящей, на вид и на вкус, крокодиловой шкуры.

Узрев отчасти недоуменные взгляды родителей, отпрыск лаконично заметил, задействовав максимум лингвистических навыков:

- Соцельник зе на дволе! Забыли? Вот, наколядовал помаленьку!

И сунул папе в обескураженное лицо фуфайку из крокодила:

- А это - папеньке дологому, стобы не зяб и не замелзал, стобы доздик его не моцил!

Родители прослезились.

К радости всей семьи папаша Журдэн тут же напялил пришедшуюся ему в самую пору фуфайку, и стал очень похож на облезлого, битого жизнью и соплеменниками каймана. Не в последнюю очередь этому сходству способствовали водянистые, неподвижные и в то же время пронзительно-проницательные глаза счетовода.

Крепко в тот раз помогла Журдэнам эта подмога, но так и не вывезла их на тракт изобилия и процветания.

Однако Эжен де Журдэн, памятуя о прогнозе заезжего профи, свято верил в звезду своего наследника и в то, что наступит когда-нибудь день, который перелицует, вывернет светлой изнанкой многотрудную жизнь униженного семейства.

И этот блестящий день, наконец
, наступил.

Ранним весенним утром проскакали-промчались по гулким улицам вечно сонного города четыре бледных с похмелья всадника на белом, розовом, сивом и вороном конях, протрубили в дальнобойные иерихонские трубы сигнал общей побудки и огласили мигом заполнившим центральную площадь заспанным горожанам и горожанкам высочайшее правительственное установление:

"ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!!! В ГРЯДУЩЕЕ СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ НА ГЛАВНОМ МУНИЦИПАЛЬНОМ РИСТАЛИЩЕ СОСТОИТСЯ БОЛЬШОЙ ТУРНИР ПО ЧУЖЕЗЕМНОМУ ЛАУН-ТЕННИСУ НА ТИТУЛ ЛУЧШЕГО ИГРОКА ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ. ПОБЕДИТЕЛЯ ЖДЕТ ЩЕДРЫЙ ПРИЗ - ДРЕВНИЙ ЭМАЛИРОВАННЫЙ КУБОК С ТАИНСТВЕННОЙ НАДПИСЬЮ "ГТО", ДВА МИЛЛИОНА ПИСТОЛЕЙ НАЛИЧНЫМИ И ЗАМОК НА САМОМ КРУТОМ БЕРЕГУ САПФИРНОГО МОРЯ."

Все смешалось в доме Журдэнов.

В ажитации дожидалось семейство начала турнира.

За ужином, ловко потаскивая из чугунка свекольные котлетки, папаша Журдэн задумчиво произнес, потупив глаза в глиняный пол:

- Вот и настало время снести цыпленку брильянтовое яичко!

- Это какому-такому еще цыпленку?! - гневно вопросила жена.

- Calmez-vous, ma brave femme, s'il vous plait! - ответствовал примирительно господин де Журдэн. - Это я так совершенно случайно выразился. От избытка нахлынувших чувств.

Между тем младший Журдэн продолжал неустанно полировать о глинобитную стену самой детской комнаты немыслимые подрезки, апперкоты, слайсы, свинги и бочки.

А за несколько дней до спортивного торжества папаша Журдэн привел любимого сына в приличествовавшую доходам семьи спортивную лавку и приобрел для него настоящие теннисные лапоточки из дубленой куриной кожи. Малыш загреготал от восторга, но добрый папаша его остудил:

- Calmе-toi, mon cher fils, s'il-te plait! Вот и пришла, наконец, твоя очередь показать всему свету, чего стоишь ты сам и вот эти волшебные лапоточки!

* * * *

Три дня и три ночи в город съезжались со всех концов империи мастера лаун-тенниса, жаждущие скрестить оружие с достойными и недостойными конкурентами.

Разноцветные палаточные лагеря участников и болельщиков теннисного турнира осадили город со всех сторон.

Из-за пылающих от заката до поздней зари смоляных факелов настала в округе эра светозарных ночей, нареченных местными жителями "белыми".

Зато днем дым костров, на вертелах которых жарились вепри, медведи, единороги, колдуньи и просто случайные люди, окутывал небо до самого горизонта мышиной попоной, и только бледный желток утомленного солнца маячил в прорехах тумана.

И вот, наконец, настало заветное воскресенье.

Когда главный судья из числа представителей самой толстой кишки королевской семьи объявил под ультразвуки фанфар о начале сечи - бросились друг на друга тысячи лаун-комбатантов и в течение дюжины дней и ночей, которые потрясли всю планету, колотились в безжалостной сече, опадая один за другим в жесткую, как щетина вандомского вепря, осоку бесславия и позора, пока самые искушенные не вскарабкались на хрустальный уступ полуфинала.

В составе прогрызшейся в полуфинал великолепной четверки был и бравый малыш де Журдэн, расколошмативший в фарш дюжину теннисных асов.

Полуфинал разыграли на редкость стремительно.

Юркий кронпринц Гаттерас из Нормандии легко обыграл техничного, но медлительного чемпиона Бретани, а малыш де Журдэн запросто приложил ветерана мяча и ракетки из Лотарингии.

Однако во время последней игры обнаружилась некая хромь в величаво-победной поступи киндер-сюрприза. На исходе четвертого сета лапотки, в которые был облачен ребенок, дали внезапно слабинку - у левого лапоточка отлетела войлочная подошва, и мальчик был вынужден сменить центростремительное кружение по площадке на ковыляние и подхрамывание.

До окончания матча он все-таки дотянул, как дотягивает до родного замка потрепанная рыцарская дружина после боя с превосходящим отрядом противника.

Нелегкая победа над легендарным гостем из Лотарингии порадовала семейство Журдэнов, однако малыш только супился, когда маменька мурлыкала ему комплименты, гладила по белобрысой головке и совала в ручонку сахаринового петушка.

Папенька понимал терзания сына и потому напутствовал его уместными остережениями:

- Ладно ты обработал спесивого лотарингца, метко разил
ты соперника чугунным мячом, целя в его разбухшую от крюшона физиономию. Однако теперь предстоит тебе битва с супротивником совсем иного пошиба. То ты не зверя до этого бил, а подзверка, то не ядра летели в тебя каленые, а шишки еловые, то не с доподлинным чемпионом ты единоборничал, а лишь с тенью его предвечерней. Так что приготовляйся, mon cher ami, к бою страшному и последнему, ибо отступать нам, сыночек, некуда. Позади - бездолье, впереди - раздолье! Либо журавль в руках, либо голова в кустах!

- Мне бы лапотоцки сполтивные новые, я бы всем им такого солоху показал! Папенька, милый, купи мне новые лапотоцки! Стобы подосвы не ласползались, стобы по полю боя ясным соколиком виться и сустлой белкой скакать!

- Ой-ей-ей-ей! – заохал папаша Журдэн и вцепился голкипером в седую свою головушку. - Чур тебя, чур, дитя малое, неразумное! Где же нам денег-то столько сыскать на роскошь такую? Знаешь ли ты, сколь немалые деньги стоит обувка спортивная? Сколько потом омытых пистолей я отдал за твои волшебные лапоточки, которые вознесли тебя на хрустальный утес? На последние деньги оснастил я тебя тогда этими лапотками. Нет теперь у нас ни сантима лишнего. В керосине, вазелине и аспирине себе отказываем. На постной тюре и морковном чаю сидим. Я вот в нарукавниках третью неделю себе отказываю. Смотри-ка, mon fils, какие черные дыры у меня на локтях повылазили! Знамо дело, что сильно поистрепались твои лапоточки, так на то тебе и ноги в руки даны, чтобы из любых лабиринтов судьбы хитрым хорем с пуховой победой выскальзывать! Так что неча, сыночек, на лапти пенять, коли ноги хромы!

И он тюкнул неразумное чадо по носу.

- Маменька тебе за ночь живо подошву пристроит, - сухо подытожил свой плач папаша Журдэн, поджав малокровные губы. - Как новые лапоточки станут. Будешь порхать в них над кортом, аки бабочка Артемида над рододендроновым лугом. А пока поспешим-ка домой, подкрепимся горчичной похлебкой перед судьбоносной баталией.

Всю ночь маменька штопала лапотки из куриной кожи и латала суровыми нитками предательскую подошву.

А наутро над городом встало на дыбы косматое солнце. Черно-кровавые пятна вспыхивали и угасали на раскаленной его сковородке.

То ли к худу все это было, то ли к добру - не ведал того господин де Журдэн, но подумалось ему почему-то про светило Аустерлица.

Главный судья взобрался по веревочной лесенке на смотровую башенку, провизжали фанфары начало последней битвы, взревел легионом бесов полупьяный народ на шатких трибунах ристалища - и соперники ринулись друг на друга.

Храбро сражался кронпринц Гаттерас, но по прошествии четырех изнурительных сетов даже невеждам стало до рези в глазах очевидно, что карта кронпринца бита.

После шести с половиной часов исступленного натиска малолетнего гения кронпринц окончательно выдохся. Он обильно потел, дышал словно загнанная кобыла и пропускал даже примитивные, чуть подвинченные удары, обреченно отбрыкиваясь, словно веером, ракеткой из звонкой дамасской стали. От бесчисленных приземлений чугунного мячика лицо его вспухло, налилось желваками и кровоподтеками.

Крошка Журдэн буквально парил над кортом, выказывая мастерское владение старинной ракеткой. Хлесткие смэши сменялись коварными слайсами, за коими поспешал энергический сериал зубодробительных хуков, довершаемый пушечным дубль-апперкотом в солнечное сплетение супостата.

Не выдержав особо коварного апоплексического удара под дых, кронпринц рухнул на корт, попробовал было подняться с кряхтеньем и хрипом, но вновь повалился на спину, уверенно соприкоснувшись затылком с равнодушной землицей ристалища.

Толпа ревела как стадо изюбрей, трибуны шатались, трещали и рушились. Главный королевский арбитр на башенке из слоновой кости начал финальный отсчет.

- Crucify him, crusify him!!! - вопили осыпающиеся с трибун заморские почитатели теннисного вундеркинда, опрокидывая к земле большие корявые пальцы с вороными ногтями.

Взвившись в воздух в коронном прыжке лосося, малыш крутанулся в сальто-мортале и сотворил ракеткой биг-бэнг, адресовав судьбоносный мячик в самую переносицу контуженного кронпринца.

Трибуны завыли.

И вдруг что-то хрустнуло, затрещало и хлопнуло. О, ужас! То, не выдержав приземления, лопнули вдрызг лапотки. В разные стороны света полетели потухшими душами ошметки п

одошвы. Забуксовали по корту потные голые пятки малютки Журдэна. Малыш по-петушиному захлопал руками, закрутился было волчком и замер на месте, вконец ошалев от непоправимости бедствия.

Между тем, кронпринцу удалось, наконец, оторвать главу от магнитной поверхности корта. Многоопытный воин стремглав оценил форс-мажор. Взбодренный злосчастьем противника и собрав в кипучий пучок остатки сознанья и сил, он приподнял дрожащую ланью длань и в последний момент отразил сладострастно спешащий к переносице мяч.

В игре наступил крутой перелом. Мальчуган перемещался по корту боязливыми перебежками, страшась поскользнуться и грохнуться оземь, пропускал один за другим удары в грудь и живот, совершал другие фатальные промахи и вскоре вчистую сник и запаниковал. Напрасно отец голосил с высокой трибуны:

- Крепись, соберись, сынок! Стисни зубы, расставь по-моряцки ноги! Журдэны и не в таких передрягах бывали! Взвейся костром в лазурное небо, зачерпни, сколько сможешь, настежь открытыми чакрами вселенской нейтронной энергии и обрушься на ворога испепеляющей молнией!

Стремясь обратить вспять ход игры, малыш хотел было снова исполнить прыжок лосося, но поскользнулся и приложился всем телом к злорадной плоскости корта.

- И вечный бой, покой в гробу нам снится! - кричал ему папенька, но мальчик больше его не слышал.

Оглушенный ударом о корт, он сжался в комочок, отбросил ракетку, обхватил головку тонкими ручками и горько заплакал под посвист и улюлюканье неблагодарной толпы, вмиг отвернувшейся от своего кумира на час.

Проскрежетали отбой фанфары, и главный судья объявил о кончине матча.

Болельщики с ревом и гиканьем ринулись на игровую площадку и, чуть не затоптав рыдающего мальца, который едва успел забиться под ближайшую скамейку, подхватили на руки вновь испеченного идола.

Вознесшийся над толпой победитель грохотал прокуренным басом: "Digitus dei est hic!" и отпускал ядрено-воздушные поцелуи исходящим в истерике толпам мамзелей и дам.

Вскоре ристалище опустело.

Клокочущее людское море унесло крон-принца на главную площадь, где должно было состояться чествование чемпиона с последующим всенародным гуляньем и фейерверком.

Впрочем, ристалище не было совершенно пустым.

Посреди изуродованных трибун на куче обломков, напоминавшей грозную баррикаду смутных коммунальных времен, каменным идолом высился скорбный папаша Журдэн, а почти у самого края площадки под одной из нетронутых бесноватой толпой скамеек скрючился его отпрыск.

Отпрыск уже не плакал. Еле слышным, скрипучим голосом он снова и снова повторял застрявшее в его голове заклинание:

- Волсебные лапотоцки… Волсебные лапотоцки… Волсебные лапотоцки…

На город спустились сумерки.

Над ристалищем закружилась стая подозрительных птиц.

Папаша Журдэн встрепенулся и стряхнул с себя погребальное оцепенение, вздохнул с утробным подвывом и принялся пробираться сквозь валежник и бурелом к затаившемуся под скамейкой ребенку.

У скамейки Эжен де Журдэн снова протяжно вздохнул, но уже без подвыва, а затем наклонился и нежно коснулся подрагивающего плечика малыша.

- Вставай-поднимайся, мой милый сынок. Полно печалиться и горевать, да виноватых искать. Мир абсурден, зыбок и несправедлив. Кому - жизнь вальс-бостон, а кому, понимаешь ли, полный бред. Неспокойная, зыбкая, изменчивая и прожорливая трясина, готовая проглотить тебя ежесекундно, - вот что такое жизнь. Хотя есть в этом трижды безумном мире один непреходящий священный кумир, почитаемый всем человеческим родом. - Глаза господина Журдэна лихорадочно заблестели. - Ради этого единственно подлинного кумира и стоит, mon cher ami, жить на свете, невзирая на тумаки бессердечной судьбы. Верь мне, ничего еще не потеряно: мы проиграли сражение, но отнюдь не войну! Журдэны и не из таких передряг выходили сухими, помолодевшими, помудревшими и закалившимися. Так что оборони свое сердце щитом из слоновьей кожи, отврати свои черные очи от возможного к сущему и скажи себе троекратно: "Еще воссияет над нашими головами гуттаперчевая планида блаженства!" - Эжен де Журдэн не знал, что такое гуттаперча, но любил это жгучее слово. - О! Глянь-ка - время-то позднее, предвечернее, а мы с тобой, совершенно случайно, с утра ничего не ели. Пойдем-ка лучше домой. Нам маменька наваристые щи из подорожника приготовила, да изумительные котлетки из лебеды испекла - пальчики до костяшек оближешь!

Мальчик неуклюже выполз из-под скамейки. В руках его трепетали разодранные на куски лапоточки.

- Дай-ка мне лапотки. Я их куда-нибудь приберу. Небось, в хозяйстве на что-нибудь да сгодятся.

Малыш отдал отцу растерзанные ошметки. Долго, не говоря ни слова, всматривался ребенок в глазки Журдэна, а затем взял его прочно за руку, и маленький и большой человеки поплелись тихонько домой.

Выглянула из-за крутых черепичных крыш луна, похожая на новенький золотой пистоль.

Луна плеснула немного серебристо-золотистой водицы на булыжную мостовую, и малыш и его папаша благоговейно ступали по глянцевым булыжникам, похожим на слитки чистого золота и серебра.

Папашу Журдэна так и подмывало остановиться и сунуть в карман один из булыжников покрупнее.

Однако он понимал, что, во-первых, все это лунный обман, что, во-вторых, булыжник без специальных приспособлений из мостовой не вывернешь и что, в-третьих, булыжник - оружие пролетариата, а к пролетариям Эжен де Журдэн всегда относился с буржуазной опаской.

Женева, март 2003 года