КАПИТАНЫ

Мой папа закончил Дальневосточное Высшее Инженерно-Морское Училище (ДВВИМУ Дальневосточникам знакома эта аббревиатура). После окончания училища (сейчас оно переименовано в Морскую Академию) папа год отработал на спасательном буксире “Аргус”, во время Американо-Вьетнамской войны, а затем три года исполнял обязанности старшего помощника командира подводной лодки. Придя в Камчатское пароходство, после обязательной в те годы службы в ВМФ, папа успел застать двух старых капитанов, которые были, по его мнению, именно теми людьми, о которых можно сказать: ЛИЧНОСТЬ. Это были совершенно противоположные по характеру и внешности, два старых “морских волка”: Федор Куприянович Курмаз и Леонид Михайлович Лабонин.

Федор Куприянович Курмаз был из той когорты капитанов, которых на корабельный мостик подняла война. Среднее образование, ускоренные курсы и огромная ответственность за судьбы людей, которая в те страшные военные годы легла на плечи совсем молодого парня. Всю жизнь две любви наполняли сердце Федора Куприяновича: любовь к морю и к женщине. Две эти страсти отнюдь не разрывали душу капитана, а мирно уживались в его большом “просоленном северными ветрами” сердце. В отношении к работе, и в поклонении женщине, старый капитан всегда был на высоте. Может быть, именно поэтому он так тепло относился к моей маме – жене своего второго помощника, которая по первому папиному зову, бросая все дела, на перекладных добиралась к нему и в засыпанный снегом маленький порт Теличики, что на севере Камчатского побережья, и в еще более северный Анадырь... А может, это доброе отношение к моей маме было своеобразной данью уважения моему папе? Ведь он – единственный из всего окружения Федора Куприяновича - не подходил ни к одному из определений капитана, делившего людей на две категории: “Варсахуил” - непробиваемо тупой и слабоумный человек; и “Еврэй” - в эту категорию у Федора Куприяновича попадали люди хитрые, когда-либо, в чем-либо обошедшие капитана Курмаза. И если к первой категории Курмаз относился с нескрываемым презрением, сопровождавшимся обильным матом, то ко второй – по-доброму, с усмешкой, а иногда и с легкой завистью.

Поскольку папа пришел в пароходство не “салагой”, только что закончившим училище, а бывшим боевым офицером, прошедшим через войну во Вьетнаме, он не был похож на других капитанских помощников, которые были старше его по годам. Он никогда не пытался “влезть под шкуру” капитану и если имел собственное мнение, то был готов отстаивать его, невзирая на авторитеты. А получилось еще так, что папа служил на подводной лодке вместе с зятем Федора Куприяновича, так что у старого капитана была возможность узнать, что за человек – сослуживец его зятя. Курмазу понравился мой папа, и Федор Куприянович дал ему рекомендацию на переаттестацию, необходимую для перехода из военных моряков в гражданские. А после - забрал к себе на судно “ревизором”, что на морском языке означает – второй помощник капитана.

В команде Курмаза всегда была жесткая дисциплина. И только мой папа единственный, кто позволял себе иной раз, не стесняясь в выраженьях, возразить Федору Куприяновичу, в тех случаях, когда считал это необходимым. Ведь он – второй помощник капитана – “ревизор” отвечал за все судовое хозяйство. А, может, дело было и в другом: никогда не имевший “любимчиков” на своем пароходе, старый капитан питал какую-то отеческую слабость к молодому, но уже так много повидавшему в жизни “ревизору”.

Летом папин пароход выполнял рейсы по Камчатскому побережью, не заходя во Владивостокский порт. Мы жили во Владивостоке. Поэтому для моей мамы единственной возможностью видеть своего мужа – был лишь вариант неотлучно находиться в рейсе, рядом с ним. И Федор Куприянович, понимая это, включал мою маму на лето в состав экипажа, на должность судового медика. К тому времени, когда папа пошел работать в Камчатское пароходство, мама закончила уже четыре курса Владивостокского мединститута. Она “все умела” и ничего не боялась: в первый же день, пока корабль еще стоял на рейде, только успев закинуть сумку с вещами в папину каюту, мама уже оперировала флегмону на ноге дневальной.

Когда мои родители обедали на судне, в кают-компании, Федор Куприянович, поглядывая на мою маму, постоянно приговаривал “Кушай, Танюша!” Мою маму тоже зовут Таня. Она у меня малень
кая, худенькая женщина и вот эта худоба ревизорской супруги не давала покоя капитану. Глядя на мою маму, Федор Куприянович деловито утверждал:
- Ты, Танюша, должна побольше кушать мучного и жирного. Потому что у врачихи должны быть большая задница и большие цыцки, чтобы вызвать у больных оптимизм и стремление к жизни!

Так наставлял ее старый капитан. Как иллюстрацию к этим отеческим заботам, он предлагал вниманию слушателей такой случай из своей жизни:

"Помню, была у меня как-то клиническая смерть. Привезли меня в больницу, а я почти умер. Но тут мне вкатили какой-то укол, и я открыл глаза. Смотрю, а перед моими глазами огромнейшая жопа. Я слабеющей рукой эту жопу мац-мац. Врачиха вздрогнула и ко мне поворачивается. Бог ты мой! Какие у нее были цыцки!!! Я уж двумя руками к ним потянулся - ну, думаю, в рай попал! А врачиха мне и говорит: “О, куда тебя потянуло! Значит, будешь жить”. А вот ты подумай, была б она какая шкидла навроде тебя? Так, меня уже б и на свете не было. Так что слушай меня: врачиха должна быть с цыцками и чем больше цыцэк, тем приятней людям!"

Забавно вспомнить, но мамина зарплата судового доктора была выше, чем у моего папы – второго помощника капитана. Поэтому, добросовестно отрабатывая свои деньги, мама проводила всевозможные “оздоровительные курсы” для моряков, внедряя в обиход новую по тем временам “витаминотерапию”.

Не боявшийся ничего, “кроме триппера и уколов”, Федор Куприянович, в благодарность, делился с мамой своими воспоминаниями. Огромного роста, подтянутый, щепетильный во всем, что относилось к работе, капитан Курмаз был о себе весьма высокого мнения. Он отлично рисовал и держался в пароходстве особняком, деля всех окружающих на вышеупомянутые категории.

Во время войны именно его пароход сделал первый рейс в Австралию, тем самым, открыв новую для пароходства судовую линию. В Австралии советских моряков встречали, как героев. Федор Куприянович рассказывал об этом так:
- Пригласили всех нас на банкет. Я - красивый, молодой. Все женщины, конечно, смотрят на меня влюбленными глазами. У них ведь, у австралийцев все мужики жирные, такие же, как наш Михаил Иванович.

Начальник судовой радиостанции, пухленький диабетик Михаил Иванович, 35 лет проработал рядом с Курмазом и во всех рассказах капитана, фигурировал специально “для контраста”. Добродушный Михаил Иванович, при всем уважении к своему капитану, был еще и страшным подхалимом, поэтому не обижался на его шуточки и периодически прерывал Курмаза репликами в роде: “Да, Федор Куприянович, вы такой красивый были!” “Вы такой мудрый, Федор Куприянович - и умолкал лишь тогда, когда старый капитан, насладившись похвалой и лестью, давал ему отмашку:
- Да ладно, брось Михал Иваныч. Ну, не урод я был. Конечно же красивый…так вот приходим к австралийцам на банкет, а там – фуршет: всем надо есть, как лошадям - стоя. Мы поднабрались, а тут - танцы. Я, конечно же, выбрал себе красивую такую дамочку, рыженькую. Но они ж - эти еврэи, хитрые...

Мой папа прерывает:
- Какие же они евреи? Это ж австралийцы!
- Да брось ты, что же я, не вижу, что ли? У них вот так вот было: когда дирижер хлопнет в ладоши, надо свою даму отдавать тому, кто впереди, а себе взять то, что тебе подсунут сзади. Так вот, я сразу сориентировался, хотя и принял в тот день “на грудь” изрядно. Я вижу - сзади бабка. Сама старая, а вырез в платье до пупка, и вся в бриллиантах. Так вот, когда этот еврэй хлопнул, я свою рыженькую не отдал, а сделал вид, что, будто, по ихнему, по-австралийски, ничего не понимаю, и выскочил в танце на средину круга. Который впереди танцевал - еврэй, тоже - хотел мою рыженькую, руками мац-мац – но, ррраз и... впустую. А та старая, что сзади, видимо меня жаждала - залопотала недовольно. Но пришлось ей взять еврэя, а я запутался ногами в платье своей партнерши...
- Ну и что? – смеется папа, подзадоривая капитана.
- Что, что? Какой ты, Виталий, нетерпеливый... Запутался я в платье и упал. Вот что.
- Куда упал?
- Конечно, сверху!
- И что?
- Да ничего. Они ж культурные - сделали вид, что ничего не произошло. Я еще сверху слегка попрыгал, свою рыженькую помацал, ей видимо понравилось, смеялась.

Как-то попросил старпом занести Федору Куприяновичу домой пакет с корабля. В те годы с продуктами было трудно, но в судовой артелке всегда можно было купить что-то для семьи. Артельщик по фамиллии Малышко - здоровенный рыжий хохол, постоянно прерывавший речь вставками: Ото, ж...” - недовольно бросил на палубу корабл

я объемный сверток:
- Ото, ж! Як проклятий рубав те “грудынки”, уси туши переворочав. И чого ему та грудынка нравыця?

Мама с папой подхватили пакет с “грудынкой” и понесли эту ношу домой к Федору Куприяновичу, чья семья тоже жила во Владивостоке. Курмаз встретил их радушно, пригласил на чай. Папа передал ему пакет, а мама поинтересовалась: зачем ему 5 кг грудинки, если его жена - Таисия Васильевна заказывала предварительно мякоти на отбивные?
- Ты, Танюша, глупая, – ответил Курмаз, - Грудинка - это же и есть самая вкусная мякоть.

Тут он развернул пакет и в ужасе застыл: добросовестный Малышко вырубил грудины у всех туш, и перед взором Федора Куприяновича предстали мелко порубленные коровьи ребра, слегка припудренные мясом. В те годы коровы отличались особой стройностью.

Федор Куприянович обалдел:
- Виталий, что ты мне принес?
- Именно то, что вы старпому заказали.
- Ну, ладно, он - Варсахуил, но ты-то, куда смотрел?
- А зачем мне смотреть, может, у вас мечта была, кости погрызть?
- Но, я ж сказал “грудинка”. Ты ж мужик, должен был понять, что это от слова “грудь” - что у женщины мягкое и сладкое.
- Так, вы бы не камуфлировали, а прямо мне сказали - “нужно вымя”, я бы и проследил за тем, что вам артельщик нарубил...

Воспитанный “в духе половой ортодоксальности”, Федор Куприянович в 70 лет не мог понять современных изысков и при встрече жаловался моему папе, который к тому времени уже и сам был капитаном:
- Я эту молодежь, Виталий, не могу понять. Распущенные все они какие-то. Вот, как-то вечерком я пригласил буфетчицу на чай. Сидим. Пьем, разговариваем. Вдруг она хвать и в рот...
- Что хвать?
- Тупой ты, что ли? Ну, “это самое”. Сам понимаешь...
- Не, Федор Куприянович, я видимо, тупой, - смеется папа, - Как она могла схватить “вот это самое”, если, по вашим словам вы “сидели и пили чай”?
- Все тебе разжевывать нужно, - недовольно морщится Курмаз, - Ну, допустим, мы лежали…
- Ну, Федор Куприянович, конспиратор хренов. И что?
- Что, что? Цоп, говорю, прямо в рот и давай смоктить! Я ей и говорю: “Да плюнь ты эту гадость!” Я же привык, чтобы все было, как у людей!

Другой “корифей” Камчатского пароходства, как я уже говорила - являл полную противоположность "эстету" Курмазу. Не только высокий, но какой-то по-сибирски огромный, “дюжий мужик”, шумный матерщинник, с кулаками, равными по величине головам молодых пионеров - капитан Лабонин не признавал “внешний лоск”. По своему пароходу ходил в домашних, войлочных тапочках со стоптанными задниками. На судне у него было две книги для приказов. В одной он всем объявлял выговоры “для строгости, чтоб боялись”, а другая книга у него была “парадная” - для всяческих проверочных комиссий.

В семидесятые годы все воспитательные вопросы решал Партком пароходства, который непременно приглашал на все свои заседания капитанов судов, стоявших в тот момент у причала. Однажды, во время обсуждения какого-то моряка, “злоупотребившего алкоголем”, капитан Лабонин выступил с воспитательной речью:
- Я так понимаю: меру спиртному надо знать! К примеру, вот захотел ты выпить - ладно, выпил бутылку водки и ложись спать. Хочешь, чтоб на душе было повеселей - две бутылки выпил…А, хер с тобой, наконец три бутылки выпил... но, не напиваться же!!!

Эта блистательная речь, определившая “меру” моряцкой выпивки, стала крылатой, и на Партком Лабонина больше не приглашали. После очередного конфуза перестали приглашать старого капитана и в президиум собраний. А случилось так: в пароходстве отмечали юбилей победы над фашистской Германией. К радости “партийцев” пароход Лабонина, работавшего капитаном в годы войны, в тот день стоял у причала. Поэтому, Лабонина немедленно позвали в президиум торжественного заседания.

Актовый зал пароходства был украшен кумачом, приехало телевидение, в президиуме собрания сидели, с орденами и медалями, ветераны пароходства. Речь капитана Лабонина, выступавшего перед залом, была заранее известна и отрепетирована для телевизионной съемки. И вот, когда он прочел свой краткий доклад, девочка в красном пионерском галстуке должна была, по сценарию, задать ему вопрос. Подняв руку, пионерка “звонко” спросила его из первого ряда:
- Товарищ капитан, во время войны вы работали на торговом судне, вас бомбили, вы были беззащитны от вражеских самолетов. Скажите, было ли вам страшно?

Леонид Михайлович, совсем забывший те слова, которые он должен был ответить по сценарию, всплеснул огромными руками и оживленно, радостно ответил:
- Конечно, девочка-пионерочка! Конечно, страшно было! Ведь, если план не выполнишь - на фронт пошлют!!!

Это был позор. И вот, решили в пароходстве торжественно отправить старого капитана Лабонина на пенсию. Принимая у него дела, мой папа удивился - как же теперь Леонид Михайлович будет жить на берегу? Представить его сидящим на лавочке, рядом с другими пенсионерами было просто невозможно! Папа страшно жалел старого капитана, понимая, что без моря тому на берегу не жить...
- А что же делать, Виталий? – Лабонин сокрушенно разводил руками, - Выгнали ведь меня...
- Знаешь что, Леонид Михайлович, а ты к министру поезжай – вдруг посоветовал ему мой папа, - Запишись к нему на прием и скажи, что рано тебя на берег списали. На тебе ж еще пахать можно!
- А, ведь и верно! – тряхнул сединой Лабонин и отправился в Москву.

Там, впервые за много лет, надел на себя Леонид Михайлович парадную капитанскую форму, прикрепил все свои ордена и, отстранив мощной рукой секретаршу, ввалился в кабинет министра.

В те времена министром морского флота был Гуженко. Увидев ворвавшегося к нему Лабонина, он поднялся из-за своего стола навстречу капитану, а Леонид Михайлович, не тратя времени на приветствия, сразу же ухватил руку министра и, рывком легко прижал ее к столу. После чего, глянув в глаза Гуженко, по-детски спросил:
- Ну, как я тебя?

Министр опешил.
- А эти бляди, представляешь, меня на пенсию списали! Меня! А, ведь, я еще кого хочешь завалю!

Потрясенный министр срочным приказом тут же восстановил старого капитана на работе. Радостный Лабонин вернулся на свой родной пароход и, встретив моего папу, с благодарностью хлопнул его по стине:
- Ну, Виталий, ты хоть и бывший “вояка”, мать-твою-перемать, а иногда дельный совет даешь!

Папа обратно передал дела Леониду Михайловичу, накрыл стол, пригласил старпома и стармеха. И вот, решили они с ребятами на последок разыграть своего старого капитана - не реагировать на его густые маты, а употреблять исключительно утонченные выражения, вроде “будьте любезны”, “милости просим”, “откушайте сардинок”, “превелико вас благодарю”... и вести за столом разговор только “на культурные, возвышенные темы”. Леонид Михайлович терпел это застолье и страдал оттого, что никак не мог вклиниться в их разговор. Неловко ворочал огромное тело, таращил глаза на своих собеседников и, наконец, на замечание старпома о стойкости ароматов французских одеколонов, радостно выдохнул:
- Ага, а вот и я вам расскажу, про запахи… Поехал я со своими придурками - (это он имел в виду своих взрослых сыновей, один из которых только что стал капитаном), - кучить картошку. Покучили...Сели на пригорок поесть, а Мишка пошел в кусты…. – Тут Леонид Михайлович замялся, соображая, как бы покультурней выразить свою мысль и действия младшего сына? Наконец, нашелся: - Пошел он в кустики.... покакать...да...и насрал там целую кучу! Так я вам скажу: ТАКАЯ ВОНЬ СТОЯЛА! Ни чем невозможно было перебить!

Ребята рухнули на стол от хохота. А Леонид Михайлович хохотал вместе со всеми, совсем не понимая, что было причиной гомерического смеха? Но старый капитал оглушительно хохотал со своими помощниками, от счастья. Он действительно был счастлив - он снова был У СЕБЯ, СРЕДИ СВОИХ.