СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ ЧЁРНОГО МОРЯ

21-08-2003

Нет, не получается удержаться на как бы научной точке зрения – не тот предмет. Вот я написал – “двести тысяч квадратных километров”. Действительно, примерно столько земель перешло в конце концов от империи полумесяца к новой державе улетевшего с Босфора на север двуглавого орла, а потом к нерушимому до поры Союзу серпа и молота. Территория нынешних суверенной Молдовы с мятежными Приднестровьем и Гагаузией, Черновицкой, Одесской, Николаевской, Херсонской, Крымской и Запорожской областей незалежной Украйны, нескольких районов Ростовской области, Краснодарского края, Страны Души и автомата Калашникова Абхазии, Западной Грузии до Сурамского перевала, и Аджарии в конце списка российских завоеваний и нашего движения с запада на восток вдоль берега Черного моря. Но разве может перечисление сказать о том, чем остались в памяти эти области, края и республики за прожитую жизнь?

Веселые, как будто игрушечные, Черновцы c горбатыми улочками, с выстроенным чешским архитектором особняком православного митрополита, в котором при Советах разместился здешний университет. Мы были тут с тобой порознь. Ты заехала сюда, когда путешествовала с нашим подростком-сыном по Карпатам, а я двумя годами позже – на какую-то фантастическую Всеукраинскую конференцию по химической якобы кибернетике. И мой доклад и то, что излагали другие, были конечно, полной чепухой какая же может быть украинская, да еще и химическая кибернетика? Но жили и заседали мы в горно-лесном доме отдыха под названием “Валя Кузьмина”, куда ехали от здания универа по прелестной дороге – хатки, распятия на перекрестках, холмы, убранные по осени поля с копнами и громадными кучами яркооранжевых тыкв. Я привез тогда в Москву большой пакет свежих грецких орехов размером с большое яблоко каждый и ореховую настойку в небольших бутылочках в форме деревенской каплицы с “луковичной” крышей.

А в Кишинев впервые мы приехали с тобой вместе, путешествовали после окончания вуза и перед тем, как я улетел в Хабаровск служить свои два года. Помнишь ночной ресторан “Каса Маре”, вино в глиняных кувшинах и клезмерский оркестр, весь разместившийся на огромной крестьянской, на всю семью кровати? Оркестр играл мелодии здешних народов, все больше о любви Ионела к Мариоре, Хаима к Рахили и Петруся к Оксане. А мы и наши друзья ели кушанье под роскошным названием “Токанья дю порк ку мэмэдигуцэ ши пепень”, что собственно, означало гуляш с мамалыгой и соленым огурцом, пили “Мерлу” и тихенько подпевали оркестрантам. Троллейбус шел к вокзалу по улице Роз и мы подумали, что ездить на работу по улице с таким названием просто обидно.

Еще раз я приехал в этот город зимой, спустя двадцать два года на ТРИЗовские курсы к Борису Злотину, Город был по-прежнему хорош, но по главной улице серой лентой драповых пальто и спортивных курток двигалась демонстрация с лозунгами из неумело выведенных латинских букв и горящими жгутами свернутых газет. “Чемодан-Вокзал-Россия скандировали демонстранты. Вечером у памятника маленькому, но гордому Штефану Великому я встрял в беседу с местными активистами с вопросом: Ссорясь с русскими как нацией, на чью помощь они рассчитывают в дальнейшей жизни?” Услышав сразу два ответа, про братьев из-за реки и про опору на собственные силы, я понял все окончательно, и теперь жалобам на разрушенную экономику и холодные дома из этого суверенитета я сочувствую, но помочь могу не больше, чем грузинам или таджикам. “Ты этого хотел, Жорж Данден! уж если претендуешь быть частью семьи латинских культур, надо бы хоть Мольера читать. А Злотин, к слову, живет теперь, по-моему, в Детройте и обучает американцев все тому же ТРИЗу, во имя Генриха Альтова и пророков его. Хороший мужик, увлеченный, как и положено тризовцу.

А до Кишинева был Измаил, куда мы плыли ночью на палубе парохода, как помнится, “Белинский”. Помню гитару на корме – шестидесятые ж годы. Помню звездное небо над нами. Про нравственный закон внутри как-то не отложилось, но были мы молоды, веселы, любили всех вокруг, а друг друга в особенности – так какой еще нравственности? Была Килия, где мы впервые увидели через реку зарубеж, ничего особенного, низкий и, наверное, болотистый берег, а, впрочем, чего ждать от Румынии? Следующую заграницу я увидел осенью также через речку в стереотрубу из Благовещенского укрепрайона. Тоже ничего такого, домики, лес,
котельная с жутко высокой трубой, портрет Мао высотой метров десять.

Было еще Вилково, “Дунайская Венеция”, местная девчонка на базаре рассказывала нам, как готовят вилковский деликатес, “морожено-соленую” селедку. А мы с тобой, Симой и Татьяной ели здоровенных яркокрасных раков и дивный каймак, пили красное крестьянское вино и гадали – вернемся ли когда-нибудь сюда? Не вернемся. Ночью из Кишинева поезд на Одессу, уже под утро по вагону ходил проводник и кричал истошным голосом: “Бендери! Бендери!”, со сна было совершенно непонятно, что это – имя самостийного атамана, профессия или название города? Так и остался в стороне, теперь уж, конечно, навсегда, Белгород-Днестровский. Туда мы так и не попали, хоть и стремились. Так он и сохранился в сознании неоткрывшейся сказкой – белым городом Аккерманом над тихой лиманной водой.

Одесса. Как-то и не верилось, что этот город существует взаправду, с обкомом, вытрезвителем, теплосетями. Казалось, что – вместе с Зурбаганом, Читта дель Соле и Глуповым он живет только на страницах много раз читанных книг. Оказалось – взаправду. Когда мы с тобой в начале августа вышли из поезда на Одесском вокзале, то знали, что Семен живет на даче, на одной из станций Большого Фонтана, знали даже номер дома, только улицу помнили смутно – не то Леваневского, не то, наоборот, Ляпидевского. Номер трамвая тоже как-то стерся. А на остановке на вопрос: Как проехать на Десятую Станцию Фонтана?” - тетка в босоножках ответила нам вопросом: “А зачем вы туда едете?”. Мы поняли, что книжки, анекдоты и наш друг Сима нас не обманывали. Все именно так. Нам понравился город, особенно центр, его белые c желтым особняки итальянских и греческих коммерсантов, забавный народ, строго соблюдающий в повседневной жизни требования легенды, говорящий с тем самым подчеркнутым акцентом из довоенного кинофильма и добросовестно размахивающий при разговоре руками, особенно, если видят иногородние.

Но мы там все-таки не остались, не хотелось большого города. После возвращения из Бессарабии мы оставили Симу с его преферансом на 10-ой Станции и уехали в Очаков. Вот это таки была черноморская глушь тогда, в 68-м! Помнишь старуху-украинку, рыбачку и вдову рыбака, которая сдала нам комнату с топчаном в своей старой беленой хате на обрыве над самым берегом? Эта была совершенно натуральная. Коричневые морщины, вековые мозоли, седые усики и вечерние рассказы про старинную жизнь, про то, как ловилась на переметы рыба, как отвозили ее евреям, а те уж возили в Одессу или солили на месте в бочках. Мы еще посмеялись с тобой потом, подумав, что евреи, когда подались в науки и искусства, подвели прочие народы, оставив их напрочь без торговых работников. Берег в те годы был совершенно пуст, казалось, а, может, и вправду было так, что эти поросшие полынью и колючкой обрывы, стометровой ширины песчаные пляжи, усеянные половинками раковин, и пахучая кайма водорослей, вынесенных последним штормиком, так и тянутся, не прерываясь, от Одессы до Очакова только для нас двоих.

На самом деле – уже для троих. В следующий раз мы увидели этот пляж вместе с нашим Саней. Нам казалось, что прошла целая жизнь. Теперь-то мы знаем, что совсем не целая, не больше четверти. Производственное объединение “Сибнефтегазпереработка отправляло нижневартовских старшеклассников в Запорожскую область. В спортивно-трудовой лагерь собирать совхозные фрукты и накачивать организм на долгую зиму солнцем и витаминами. Только северянин, наверное, может оценить как следует эти два южных сокровища – солнце и фрукты. Организация этого дела была, конечно, как всегда, но особенных жалоб не было даже от нашего критикана-сыночка. Единственно, это он обличал местных хохлов за нерыночность: “Я ему говорю – Что ж Вы, дядя, стакан по пятьдесят копиек продаете? Вот и не берут. Вы подставьте к дереву лесенку, наберите побольше черешни, пока ее дрозды не склевали. Продавайте по тридцать – с руками оторвут! – А он мне – Ни. Ей цена пятьдесят. – Так всё дроздам и досталось!

Лагерь был совсем рядом с областным центром, Запорожьем, Александровском некогда, где мой дед после окончания гимназии служил казенным раввином и читал Бебеля и Плеханова. Георгия Валентиновича он однажды даже увидал вживую, когда, бросив раввинство, подался учиться на доктора в Базельском университете. В Александровск дед, конечно, уже не вернулся. Для лиц с высшим образованием черты оседлости не было и он поселился в казачьем Армав

ире, где вошел в круг избранных преферансистов вместе со станичным атаманом, отставным генералом Гулькевичем и директором гимназии. Но я тогда об этом запорожском следе нашей семьи как-то и не вспомнил. Мы пообедали в якобы-казачьем ресторане на Хортице (помнишь сонного официанта, которого парень из-за соседнего столика наименовал “лыцарем”?), сели на “Комету” и отправились вниз к Очакову по зеленой от водорослей воде Каховского водохранилища.

Слева остался екатерининский Херсон, который нам с Сашкой запомнился еще по длинному лету семьдесят девятого года. Тогда мы с ним решили, что дальше терпеть его неумение плавать невозможно. Все-таки, уже десять лет. Я взял свой северный отпуск за два года  двенадцать недель. Мы выбрали с ним по карте Скадовск с его мелким заливом, не особенно модными пляжами, рыбой и абрикосами. Добрались туда как раз через Херсон с переправой через Днепр паромом. В первый день сын сделал шаг вперед от берега – и начал тонуть на глубине метр тридцать. Каждый день удлиняли мы с ним дистанцию заплыва от нуля до ста метров и дальше. Когда через месяц пловец проплыл вдоль Джарылгачской косы больше километра, время от времени отдыхая на спинке, мы решили, что для начала хватит. И в этот же день мы увидели в море с внешней стороны косы призрак парусника-барка в полном вооружении. Это, конечно, был “Товарищ”, легендарный трофей войны, ныне учебное судно Херсонской мореходки. Мы с Сашей приняли эту живую сказку как указание судьбы, что не надо терять время, и засобирались в Ялту.

В дороге бедного парня укачало, а я еще от большого ума накормил его абрикосами – так что в Перекопе мы чуть не отстали от автобуса. Его продолжало мутить до самого Симферополя, но уж там мы пересели в троллейбус, окна были открыты, степная жара очень скоро сменилась перевальным ветерком – так что наш сынок пришел в себя и смог оценить скалы, горный лес и дальний вид на море из Нижней Кутузовки, где будущему фельдмаршалу в майорском звании выбило глаз мушкетной пулей при отбитии турецкого десанта. Потом Алушта, Гурзуф, арка Никитского ботанического сада и мы спускаемся через экзотическую флору к нижним воротам, чтобы еще через пару километров нас встретили Андрей и Валентина, в прошлом году поменявшие двухкомнатную на улице Дунаевского на четверть дома с садом в Магараче. Незадолго прошел дождик. Листья всевозможных пальм и агав, кусты лавровишни и можжевельника у ограды, травка, а главное, высоко тянущийся к небу склон Яйлы, все это блестело на солнце и было как дивная декорация к сказке, а не то – к фантастической истории a la Александр Грин.

Что ж тут удивительного, если слабогрудый подпольщик из унылой Вятки раз и навсегда влюбился в Крым и в Черное море и всю свою жизнь пытался еще дополнительно подкрасить их чудо простодушными фенечками вроде слов “Зурбаган”, “Гель-Гью”, “Фрези Грант” и действительно бьющей по воображению идеи алых парусов? Конечно, сделать паруса из магазинного алого шелка можно – ходить под ними нельзя, они разорвутся и улетят даже при слабом ветре. Но вдохновляет. Недаром, все-таки, он стал любимым писателем романтической и сентиментальной Оттепели нашей юности. Летом 64-го, когда я впервые попал в Ялту, то многое видел глазами Грина, особенно в Севастополе и Восточном Крыму. А на следующее лето мы как-то прошли с приятелем пешком от Коктебеля до Старого Крыма, подкрепляясь в пути сухариком по девяносто копеек литр и персиками. Посмотрели могилку писателя, древний собор и вернулись на попутке.

В Севастополе я побывал еще в первый мой приезд к морю в восемнадцать лет. Это было в один из кратких периодов его “открытости” для приезжих. Я как раз раз тогда чуть не нарвался на неприятности именно, что по поводу “города русской боевой славы”, когда встрял в объяснения энтузиастки-экскурсоводицы на Малаховом кургане про то, что-де – “враги, дважды осаждавшие Севастополь, ни разу не смогли сломить мужества его защитников”. Вместо промолчать я ляпнул, что вражеская задача, видимо, была не в сломлении духа, а в физическом взятии города – что и было выполнено оба раза, точно так же, как у Фрунзе в ноябре1920-го и у Толбухина в мае 44-го. В общем, пришлось нам с дружком во избежание её истерики экскурсию покинуть и отправиться смотреть военные корабли в бухте, сказочно красивые в своей ремонтной суриковой грунтовке – как кленовые листья на осеннем пруду.

Ялта, набережная с горячим бульоном в будочке, снятой Губенкой в твоем любимом “Из жизни отдыхающих”, и с безумно экзотическими для нас коктейлями (“Огненный шар”!) в подвальчике “Магнолия”, с концертами тогдашних звезд, вроде Миансаровой, в открытом зале Сада имени Чехова, с чебуреками и пивом в кафешках над пляжами, с рукотворной Поляной Сказок и природной сказкой водопада Учан-Су. Ялта, конечно, заслужила быть той феерией “сладкой жизни”, которую нарисовал Аксенов в “Острове”, как Золушка заслужила быть иностранной принцессой на балу. Но не судьба, так и проходила почти век в затрапезе! Что ж, наши девчонки тоже были на высшем уровне, если снять с них кузнечной работы изделия Миншвейпрома, просто посторонним это было неизвестно. Но заплеванные ялтинские пляжи не смогла украсить даже появившаяся там в семидесятых шашлычная шхуна “Эспаньола”, где можно было сняться на память на фоне карронады или бугшприта перед принятием на грудь, что и отметил в своей песенке Макаревич. Мы с ребятами всегда уезжали или уходили из города на пляжи Ливадии, “рядом с Политбюро”, или в Никиту. А то и дальше.

За мысом Ай-Даниль, под которым мы когда-то, еще до заповедника и уж задолго до Чернобыля, наколупывали мидий, чтобы печь их на углях, положив на какой-нибудь проржавленный железный лист, дальше Гурзуф и Артек. Надо же было так случиться, чтобы нам сказочно повезло – в тот единственный раз, когда мы с приятелями перелезли через ограду лагеря и за двадцать копеек на мороженое выманили у пионера пароль, чтобы отговариваться от Юных Друзей Пограничников – именно тогда мы увидели живого Юрия Гагарина, идущего по аллее Морского лагеря к умывальнику в бриджах, сапогах и майке, как и положено пилоту на отдыхе. А потом мы забрались на Аю-Даг, загорали на скале, курили “Шипку” и смотрели на море, прозрачное с высоты, как просветленная оптика народного предприятия “Карл Цейсс”.

Еще дальше на восток Алушта, где тачал свои многотомники знаменитый советский письменник Сергеев-Ценский. Бог ему судья, но если Пушкин называл Емелю Пугачева своим оброчным мужиком, то классик ХХ века обращался с героями Севастопольской обороны, как Френкель со своими зэками. При зрелище адмирала Нахимова или матроса Кошки, разоблачающих, по приказу автора, николаевское крепостническое самодержавие и коварные планы англо-французских империалистов целлулоидным языком газеты “Литература и Жизнь”, становится их жалко до слез. Ну, да аллах с ним, но зато в Алуште у обочины можно в конце января набрать подснежников в баночку из под майонеза и, если не будет задержки рейса, через шесть часов отдать их тебе в Москве. Больше про Алушту вспомнить почти и нечего, но если сесть на автостанции в рейсовый автобус, то через три часа выйдешь в Судаке.

В Судаке мы с тобой встретились пятого или шестого августа шестьдесят шестого. Точнее теперь уже не определишь. Ты вместе с тремя однокурсницами из МИСИ снимала комнатку недалеко от судакского рынка, а мы с моими дружками собрались в Феодосии: я и Мишка приехали электричкой из Владиславовки, где сошли с уфимского поезда на Симферополь, и пили пиво на вокзале, дожидаясь московского скорого, на котором ехали Женя и Витя. План-то у нас был отправиться в Коктебель, который я очень рекламировал, упирая на веселую жизнь дикарской палаточной вольницы “Отеля “Фортуна” и “Карадагской республики”. Но в беседе за пивом отъезжавшие назад студенты из МАИ доложили нам, что из-за очень сухого лета с водой в карадагских родниках худо, а под судакской генуэзской крепостью теперь можно селиться без проблем, если не залезать в запрещенную погранцами зону тридцати метров от берега. Так что роскошная Женькина нейлоновая (в 66-м году!), рыжая палатка установилась как раз ровно на тридцать первом метре каменистого подъема к крепостной горе, чуть правее от места, где кончается городской пляж.

Познакомился с вами, по-моему, гиперактивный энтузиаст Миша. У меня-то к третьему дню пребывания уже вроде бы завязывался роман с местной девой, приехавшей под родительский кров с садом и винным подвалом на каникулы из Симферопольского меда. Но знакомство с тобой сразу прикончило все мои романы в Крыму и дома, на Урале. Я никого не видел, кроме тебя. Собственно, я и тебя почти не видел, потому, что в первый же вечер, когда мы целовались на скамеечке у вашей хаты, ты присела на мои очки. Так я и проходил этот месяц – без окуляров и с розовым туманом в голове, под совместным наркотическим воздействием влюбленности, крымского лета и шампанского. С утра наша четверка отправлялась в столовую “Троянда”, где заряжалась на целый день дешевыми калориями в виде жареной рыбы с двойным гарниром и манной каши. Зато вечером мы угощали наших девушек персиками и дивным новосветским брютом из непривычных полулитровых бутылочек по вполне доступной цене – глупые западные немцы забраковали по каким-то причинам партию этого божественного напитка и по этому случаю его распродавали на месте – в Новом, собственно, Свете, и в Судаке. В апреле мы с тобой уже слушали Мендельсона, а Оксанка с Женькой морочили друг другу голову еще года три и только тогда поженились, после моего возвращения из армии, как помнится.

Много лет я мечтал, что мы с тобой вдвоем пройдем под парусами вдоль побережья от полусонной Феодосии, через Коктебель, Судак и далее по местам боевой славы своих шестидесятых к Ялте, завернем, конечно, к Андрею в Магарач, а потом за мыс Сарыч в Балаклаву и Севастополь, а может и дальше, в Евпаторию, Ольвию, Очаков и к Одессе. Понятно, что этого уже не будет никогда. Раньше мешал пограничный режим, а теперь – дай Бог, чтобы нашлось время и силы покатать внуков по соседнему озеру, а не то, чтобы предпринимать такие маршруты далеко за океаном. Но вдоль другого крымского побережья я однажды прошел, с краснодарским приятелем Юрой, по прозвищу Малыш, от Керчи до Геническа на полуигрушечном надувном катамаране Альбатрос. Солнце, волны, маленький семиметровый парус исправно несет нашу лодку на запад вдоль северного берега Керченского полуострова, под Казантипом мы попали в штормик, чинили потом шверцы и гик в какой-то автомастерской на строительстве будущего, как тогда, до Чернобыля, предполагалось, атомного сердца Крыма.

На Арабатской стрелке мы с Малышом сварили себе кашу, развели кубанский белый ром холодным чаем и только собрались ужинать, как село солнце и на нас обрушилась пара миллиардов мелких и очень злобных сивашских комаров. Мы быстро дочерпали кашу из мисок, стоя по горло в Азовском море, свободной рукой отмахиваясь от стаи, минуты за три спустили лодку с пляжа на воду и опомнились уже в километре, где от нас, наконец отвязались вампиры. Дальше мы шли ночью не ближе пяти-шести кабельтовых от косы, сменяя друг-друга у румпеля. По-первости правил я, как имеющий некоторый опыт хождения под парусом, потом объяснил своему напарнику, что Полярная должна быть над правой вантой – и заснул провалом, как под наркозом. Когда проснулся, первые слова мои были: “Слушай, мы где, собственно?”. Стоял такой густой туман, что не видно было не только нужной звезды, а, помнится, и ванты. Еще как-то можно было угадать – где Луна. Мы долго собачились насчет направления движения земного спутника по небосводу, пока не определились, что идем не параллельно стрелке в запланированный Геническ, а перпендикулярно ей и верней всего, что в сторону Бердянска. Часа четыре мы потом пилили на запад, пока не услышали в утреннем тумане шум прибоя у искомого географического объекта. На крайнем северном конце знаменитой косы в поселке, так и называвшемся Стрелковое, мы с Малышом купили на пляже молоко и пирожки у очень красивой девчушки, крымской татарки. Поселок числился за Херсонской, а не за Крымской областью и там было полно соплеменников девочки. Все-таки, это был кусочек земли их предков, единственный, разрешенный им для проживания, в отличие от Ялты, Бахчисарая или Алупки, где даже прославленный Султан Амет-Хан не имел права жить рядом со своим бюстом дважды Героя Советского Союза.

В другом углу Меотийского озера – так и не увиденный мной Таганрог. Два дня был в командировке, облазил причалы, толковал с какими-то жлобами в городской управе и управлении порта – а чеховско-раневского городка у моря так и не разглядел. Ну, а что я увидел в Чимкенте, Ачинске или Гамбурге? Два с половиной года как в тумане: бумаги, переговоры, самолеты, факсы, звонки, джин-тоник. Нет, ну Вас на фиг, ребята, с вашим бизнесом, так и жизнь пропустишь! Этот вариант не для меня. А вот другой, совсем рядом ... Райцентр Азов, средневековая венецианская Тана, страбоновское “торжище варваров”, “В устье Дона стоит Танаис, древних греков восточный оплот ...” Есть у меня в Ростове родственник, муж кузины Светы, бывший следователь по особо важным, кандидат юрнаук по кражам на Ростовском желдорузле Олег. Родом он казак из Маргаритовки и большой донской патриот, так, что даже не захотел когда-то переезжать в Москву для работы “важняком” на Огарева, 6. Лет двадцать пять, наверное, назад мы с ним приезжали в Азов к его друзьям-охотникам.

Я тогда подумал, что вот - еще одна несостоявшаяся линия жизни: жить в таком вот курене, работать главным инженером районной нефтебазы, строить хозспособом новый склад для масел, купить мотоцикл, ездить на рыбалку, на охоту и на раскопки - кадрить археологинь, пить выморозки и закусывать соленым кавуном и рыбцом. Чтобы солнце и насекомый звон вокруг. А во дворе диковинная птица индокур. Как там у Визбора – “И так несправедливо, что жизнь всего одна”. Отсюда, с Азова началось русско-турецкое противостояние в Причерноморье, палили пушки, взрывались мины и контрмины, казаки, янычары и драбанты генерала Гордона разыгрывали дымный и кровавый пролог к буйному царствованию Преобразователя. Не знаю, как сейчас, а в семидесятые в это верилось с трудом, райцентр тихо спал на солнышке под приятным солоноватым ветерком с залива.

Я ведь увидел именно Азовское море, как первое в своей жизни. По пути к Черному в августе 64-го, когда заработал на цеховом ремонте неделю отгулов и отправился в Ялту именно так, как надо это делать впервые в жизни – не самолетом, а на верхней полке. В Краснодаре я чуть не отстал от поезда, знак мне был, что в этом городе много бывать. После Краснодара станция Крымская-“рубль ведро”. Это потому, что казàчки всё по рублю за ведро продавали: и вишни, и груши, и яблоки, и абрикосы. Только благородный персик шёл по три рубля за ведро, да и то при торговле можно сбить цену до двух с полтиной. Поезд через Тамань и Керчь, тогда ещё через Керченский пролив ходил железнодорожный паром. Пока ждали, я купил вяленых бычков за рубль нитка. Пока паром шел через пролив, я вышел из вагона, “Рижское” холодное пиво, бычки, ветерок солёный дует, так было хорошо!

А последний раз я увидел пролив, паром, причалы “Крым” и “Кавказ” много лет спустя, как финал нашей с тобой последней крымской поездки. То есть идея у нас с тобой была провести в гостинице “Ялта” недельку и потом отправиться к Татьяне на Кубань теплоходом, я еще все тебе морочил голову воспоминаниями о поездке палубным пассажиром в обратном направлении, из Цемесской бухты к ЮБК на покойном “Нахимове”. Так что сразу после размещения и звонка Андрею о нашем приезде мы прогулочным шагом отправились по шоссе Дражинского в порт, чтобы купить билеты – ну, уж на этот раз в приличной каюте, как подобает солидной семейной паре. В кассе нас ошарашили сообщением, что Крымско-Кавказская линия умерла, ненадолго пережив Советскую власть. Билеты продавались только в Стамбул, Трабзон и Синоп. “Берите билеты до Синопа, – посоветовали нам, – а там пересядете на новороссийский паром. А прямых рейсов нет”. Таков был неожиданный итог двухсотлетнего экономического освоения Северного Черноморья братскими славянскими народами. Сначала, еще при Лёке Брежневе, перестали ходить через Керченский пролив железнодорожные составы, потом вместо десяти авиарейсов в сутки, пусть и на АН-24, между Симферополем и Краснодаром настала тишина и вот теперь морское сообщение между российским Северным Кавказом и украинской ныне Тавридой идет только через порты бывшей метрополии, как при балетном хане Гирее. Через Синоп, главное дело, вот уж, действительно, город русской славы!

На автостанции, правда, оказалось, что автопаром действует и мы взяли автобусные билеты через наш с тобой памятный Судак, Феодосию, пролив и Тамань за совершенно непонятную сумму в купонах, что-то вроде цены завтрака с манной кашей, кефиром и салатом из цибули. Конечно, мы с тобой уже слегка подотвыкли от того специфического типа комфорта, который предоставляет “Крымавтотранс”, но, как говорится – не из графьёв, а куда деваться! Как-то все-таки доехали. Самым ярким впечатлением была как раз новая государственная граница. По дороге в Крым мы ее так и не заметили, потому что таможенники и пограничники обеих держав ночью деликатно не потревожили СВ, сосредоточившись на других вагонах. А вот зато на переправе мой понтовый сингапурский порт-плед пришлось открывать на обеих таможнях: и у хохлов, и у москалей, при том, что баулы, узлы и рюкзаки прочих пассажиров прошли так. Всё правильно – нехрен выделяться. А вот погранконтроль на пароме заходил всего один раз. На зеленых фуражках стражей границы были старые советские кокарды, так что мы так и не знаем – какое из новых государств интересовалось в тот раз нашими документами. То ли они вообще для экономии держат одну заставу на двоих?

Что уж говорить о Краснодаре? Слишком многое связывает меня, да и отчасти и вас с Сашкой, с веселым городом на берегу Кубани. Всё-таки – четырнадцать лет проработал я в тамошней ВНИПИГазпереработке, то есть, конечно, в её сибирском филиале. Работа, друзья, воспоминания о всяких забавных и не очень приключениях в разных теплых и заснеженных местах на свете с участием Эрика, Володи, Татьяны, Вити и других живых и нынче уже мертвых краснодарских приятелей. Но есть эпизод, который забыть невозможно. Мы сидели на кухне у Васьки, на девятом этаже их дома на улице Атарбекова. Вдруг оказалось, что Алёне нужны лучок, петрушка и укроп к салату. Я еще только начинал ездить в те края, поэтому сопроводил хозяина вниз на лифте без понимания ситуации. Но вот когда он нарвал все это на своих грядочках во дворе, с границей, обозначенной обрывком телефонного провода – я был сражен. Только когда мы уже вернулись к Алёне, за первым стаканом домашнего вина я убежденно сказал: “Кубань – не Россия!” И пояснил: “Чтобы в нашей стране вот так в открытую куркуль проклятый что-то развел? Да ни в жисть! Соседи должны не то, что раскрасть, а каблуком все повытоптать, чтоб не разводилось. И не надо мне ля-ля, что у них тоже есть. Они должны вас раскулачить – а вы ихнее с корнем!”

Самый, конечно, кайф в головном институте – это координационные конференции в бухте Инал. Это чуть южней, чем Фальшивый Геленджик, где мы с тобой и с пятилетним Сережкой были в сентябре девяносто третьего в санатории Военно-Морского флота. Отдыхающие каперанги и каплеи проводили вечера у телевизора, обсуждая потягушки ветвей власти, матеря персонально главнокомандующего и министра обороны, но и удовлетворенно вспоминая, что с долгами начальство недавно расплатилось сполна. Так что можно уже тогда было бы догадаться, что желающих пострелять по Белому Дому за приличное вознаграждение найти при умении можно. Мы телевизора по вечерам избегали и больше гуляли. Помнишь, как мы сидели вечером в парке – и вдруг, Бог знает откуда, мимо нас на уровне голов один за другим полетели нетопыри, штук сто, как нам показалось от неожиданности. Наш мальчик никогда ничего подобного не видел и даже не сообразил испугаться, только обалдело смотрел и потом спросил: “Дедуля, а кто это?” – Разъяснение про летучих мышек его, в общем, удовлетворило и он без осложнений отправился в кроватку, пересчитав и погладив, по обыкновению, перед сном своих пластмассовых уродов, которых он покровительственно называл: “Монстрики мои любимые!”

Я и в тот раз съездил в Инал на денек, в последний уж раз, когда оттуда за мной заехал Юра-“Малыш” на своем “Жигуле”. Для газоперерабатывающей науки и ее проблем в переходный период я уже был, конечно, отрезанным ломтем. Но так хотелось еще раз встретиться с Татьяной, Юркой, Сережей, Володей из Гипровостокнефти и Геной из СибНИИ НП. Много лет мы вот так встречались в сентябре на берегу бухты, делились всякими новостями и тем, что считали своими удачами, травили по вечерам байки за сухим винцом в домишках институтского пансионата, купались при луне в море и договаривались о новых работах за сигаретой, пока обсыхали на деревянных топчанах. Чертов рынок многое поломал, да и мы не сильно помолодели за эти двенадцать лет, но Татьяна, по слухам, все еще проводитмеждународные, с украинским и киргизским участием, совещания каждую осень, урывая для этого время и силы от личного бизнеса. Мне уж там не побывать, а хотелось бы всех увидеть напоследок. Ну, кто жив, конечно. Не суждено.

Вот однажды после окончания такой конференции мы с моим троюродным братом Мишей, приехавшим туда из московского главка, решили устроить себе мини-отпуск. Дело было в четверг, билеты у нас с ним были на вторник, продолжать пьянку с остальными в городе не хотелось. Так что мы проехали вместе со всеми на институтском автобусе пять километров до пересечения дороги на Краснодар с сочинским шоссе и вышли. Проголосовали попутке зажатой в руке синей пятеркой и уже через пятнадцать минут ехали на каком-то ведомственном КАВЗике на юг. Дорога шла через неплохо знакомые нам обоим места. Вот, например, Лермонтово рядом с Туапсе, славное санаторием “Нефтяник Сибири” и знаменитым ведомственным пионерлагерем. Летом восьмидесятого вон на том пляже аккуратный блондин в импортных плавках, ученый, как оказалось, секретарь Краснодарского НИИ сельского хозяйства за стаканом таманского рислинга небрежно спросил: “Кстати, говорят, у вас там в Сибири нефть скоро кончается? Что же вы там делать будете?” Ах ты ж, сука! Я, вообще-то, не специалист в легкой светской “козери”, а больше по части шершавого языка плаката. Ну, и высказал: “Что мы будем делать – тут проблемы нет. Когда фонтан кончается – тут только и начинается работа по добыче нефти. А вот вы все что будете тогда делать, когда вас народ спросит? Просидели тут, ни хрена не делая, пятнадцать лет за спиной нефтяного экспорта. Хлеборобы! Где, к едрене фене, ваши небывалые урожаи – имели ж возможность за эти годы, пока Тюмень страну кормит, дело наладить? А вы тут все, вместо, понимаешь, Борланду нос утереть своими технологиями, винцо на пляже пьете, труженики сельского хозяйства! Где хлеб для трудящихся? Или хоть Нобелевскую премию покажи, ученый!” Бедный парень аж напугался, думал, наверное, я его бить начну.

А вот и до Адлера добрались. Как раз прошлой зимой мы сюда с нашим филиальским директором Толей залетели по пути из Нижневартовска в Краснодар. Я еще в самолете и на промежуточной посадке в замороженном самарском Курумоче все морочил ему голову рассказами про благородную рыбу форель, которую разводят в адлерских прудах, что она-де очень хороша жареной под сухое белое вино. Сели – и обнаружили, что из-за неожиданной обвальной метели в Краснодаре первые самолеты туда будут только к завтраму, а на поезда билетов в кассе нет на двое суток вперед. Ну, нам, собственно, и торопиться некуда, ученый совет будет только послезавтра. Устроились, как жертвы стихии, в аэропортовскую гостиницу, бросили в камере хранения чемоданы – и для начала в буфете взяли знаменитой жареной форели и, естественно, бутылку беленькой. Что такое? Оказалась рыбка совершенно несъедобной, что, представлялось, и быть не может. Ан может! Они оказывается, что делают, умельцы? Жарят всё как бы во фритюре независимо от породы, масла ни разу не меняя. Ну вот, если теперь в этом жире пожарить редкую рыбу породы скумбрия залежалая, а потом туда же запустить, как выше указано – то и будут ржавый селедочный вкус и вполне благородная цена. Зато расходу масла экономия. Экономика какой должна быть? Вот именно. Вот ведь в Штатах, как впоследствии оказалось, вследствие гримас капитализма дешевле прудового траута трудно и рыбку найти, всего раза в три дороже курятины.

Плюнули мы с Толиком и поехали на такси завтракать в Гагры. В ресторан “Старая мельница”. До сих пор в глазах открытая веранда, зеленый склон напротив, наш столик, уставленный по моему заказу, пока спутник отвлекся на звонок по автомату в Краснодар, всякими кавказскими закусками: хачапури, лобио белым, лобио зеленым, лобио красным, абхазским специалитетом – “колючкой под ореховым соусом”, гоми и гурийской розовой капустой в ожидании, когда будут готовы шашлык с баклажанами, луком и помидорами и настоящая, неотравленная форель под соусом сацибели. И печаль в глазах моего бедного начальника, кацапская душа которого требовала к водке обязательной селедки с луком и полукопченой колбасы. Впрочем, попробовав того, что имелось, он быстро утешился, тем более, что шашлык и рыбку там, в “Старой мельнице” готовить умели. Говорю в прошедшем времени, потому, что в развеселом 92-м году танкисты Тенгиза Китовани сожгли прямой наводкой ресторан, который стоял в стратегически заметной точке на южной окраине Гагр. Восстановить его, сколько знаю, так и не восстановили.

Правда, что ни зимой 82-го с директором Толей, ни осенью 83го с кузеном Мишкой мы ничего такого не могли бы себе и вообразить. Мы провели вечер в демонстративно романсовом, “О, мо-о-оре в Гаграх!”, вечнозеленом городке, переночевали на каких-то матрацах в снятой у старухи-гречанки комнатке, а наутро отправились в Пицунду и проторчали там целый день в прибалтийской сосновой роще рядом с пляжем и высокими интуристовскими корпусами. Туда тоже не вернуться никогда и даже леонидсоловьевские слова про – “Ты не вернешься, ты вспомнишь” – утешают плохо. Как ни вспоминай – все равно, оттесняя твои собственные сосны, песок, солнце первых дней октября и теплую спокойную волну вылезает чужой, вероникин сон: “Сердцу снится Пицунда накануне войны ...”

В Новом Афоне, там был потрясающий кофевар на набережной недалеко от жэ дэ станции. Вывеска была “Кофе по новоафонски”, что, конечно, должно было означать тот же самый кофе по-восточному, какой варят армянские частники-умельцы по всему черноморскому побережью. Но антураж! Но крошечные мельхиоровые турочки с деревянными втулочками на ручках! Мастер брал их сразу обеими руками в митенках по десять штук, ворошил ими раскаленный песок в жаровне. Поднимал и опускал. После третьего подъема пены готовый продукт наливался в маленькие чашечки и подавался восхищенным зрелищем клиентам. Мы тоже взяли, конечно. Попробовав, Миша с детской обидой смотрел на меня, а я его утешал: “Ну, знаешь, из ячменя лучше не получается, как ни старайся. Зато красиво, а?” Мы компенсировали разочарование чудными хачапури лодочкой и “Тетрой” из бумажных стаканчиков на той же набережной.

Кстати, мы с ним совсем не видали мяса за эти четыре дня. Правда и то, что свежевыпеченный шоти с белым рассольным сыром, хачапури, жареная рыбка, виноград, инжир – это все имело место под местное вино и полную освобожденность от забот. Но шашлык или, скажем, сациви как-то нам ни разу не встретились. Разгадку мы узнали уже в конце своих коротких каникул. Уже взяв билеты на вечерний самолет до Краснодара, мы сидели в прославленном Фазилем Искандером ресторане, разместившемся в круглой турецкой башне в порту и беседовали о жизни, еде и напитках с полной немолодой русской официанткой. Вот она нам все и разъяснила. Когда мы завели речь о шашлыке, она, всплеснув руками, сказала: “Ой, да вы что, мальчики? Тут же недавно был Георгиевский тракт – так все мясо поели на два года вперед! Возьмите рыбку, пока есть”. Не сразу, но мы все же сообразили, что она имела в виду недавнее празднование двухсотлетия Георгиевского трактата, положившего начало той самой истории мирного и военного российского Закавказья, конец которой, мы тогда и предположить не могли, придет всего через восемь лет.

Мы последовали ее совету, а после обеда отправились на рынок и оттуда, груженные фейхоа и мандаринами, в аэропорт, чтобы навсегда покинуть Абхазию, Грузию и вообще те земли, которые тогда назывались Закавказьем, а теперь, говорят, переименовали себя в Южный Кавказ. Вот и все путешествие. Южнее, в Поти, Мингрелии, Имеретии и Аджарии я не бывал никогда . Так и знаю об этих, очень, повидимому, симпатичных краях из книг и чужих рассказов: от моего отца, от его приятеля Гаврилы Гореченкова, служившего на Батумском НПЗ директором перед войной, от Константина Паустовского, от веселого и вежливого молодого аджарца Рашида, с которым много встречался по службе в начале 90-х, от Владимира Солоухина, от основателя Батумского ботанического сада профессора Краснова и более всего от Нодара Думбадзе, автора романа и сценария чудесного фильма про бабушку, Илико и Иллариона.

Ну, так все ж не посмотришь. Спасибо уж за то, что и так дали немало увидеть на белом свете от Надыма до Акапулько. И в том числе отдельное, как говорил юморист, спасибо за веселые разноцветные края, протянувшиеся между Дунаем и Кодори, примерно на сто тридцать пять градусов окружности с норд-веста до оста для компаса, находящегося в центре Черного моря, на полпути между Севастопольской и Синопской бухтами.

Комментарии

Добавить изображение