МОНОЛОГИ НА БОЛЬШОЙ ПУШКАРСКОЙ, 44

[редакция, составление и комментарии А.Избицера]

От составителя.

Я продолжаю публикацию в “Лебеде” циклов статей, связанных с именем И.Д.Гликмана. (См. “Преданья старины глубокой” - №265, “Об И.Д.Гликмане” - № 268, “Монологи на Большой Пушкарской, 44” – №№ 268 и 275, “О книге “Письма к другу” и не только о ней” - №№ 291, 298).

Этот, седьмой по счету, выпуск состоит из двух частей и содержит, по традиции, как устные рассказы Гликмана, так и тексты, продиктованные им для этого альманаха. Все эти материалы создавались, подчас, с изрядным промежутком времени. Поэтому некоторые, очень редкие повторы (в основном, информационного характера), кажется, оказались неизбежными из-за стремления И.Д.Гликмана в каждом случае быть предельно ясным для читателя. Я не стал от них избавляться. Подчас я соединяю записанные тексты с фразами из устных его бесед со мною. Это – не один непрерывный монолог, а несколько разрозненных воспоминаний, которые сам автор называет “новелеттами”. Я совместил эти новелетты в одном выпуске весьма условно, хотя, подчас, они и обладают внутренней линией, “сквозной темой”, их объединяющей.

Эти материалы представят, безусловно, интерес не только для т.н. “рядового” читателя, но и для профессиональных историков искусства – из-за редкости, необычности взгляда Гликмана на людей и события, из-за его свидетельств, и, подчас – без преувеличения фактов-откровений, содержащихся в его рассказах.

По необходимости, для т.н. большей полноты картины, я вплел однажды в ткань повествования и фрагменты из Писем к другу”.

Александр Избицер.

I

“Гетеанские торжества”

На дворе стоял 1932 год. Ровно век тому назад, в 1832 году скончался величайший поэт, драматург, прозаик, крупный мыслитель Иоганн Вольфганг Гете. Среди моих любимых художественных произведений Гете были “Фауст”, “Страдания юного Вертера”, “Эгмонт”, “Ифигения в Тавриде”. Эти вещи были в разное время омузыкалены, что придавало им для меня особую привлекательность. И я, разумеется, отнесся с огромным интересом к предстоящим траурно-триумфальным торжествам, посвященным Гете. Мне стало известно через И.И.Соллертинского, что Академия Наук решила устроить заседания в Ленинградской филармонии и что в заседании будут участвовать академики Николай Иванович Бухарин и Анатолий Васильевич Луначарский. Такое заседание действительно состоялось и я, будучи работником филармонии, естественно, оказался в зале.

Примерно за полчаса до начала я направился в Голубую гостиную, чтобы выкурить папиросу и был потрясен необычайным зрелищем. В гостиной, как при вспышке молнии, предо мной предстал воочию сам Николай Иванович Бухарин. Мне был знаком его облик по многочисленным фотографиям, которые публиковались в газетах и журналах. А тут он стоял у трюмо – человек, которого я в ту пору идеализировал. (Мне было около двадцати). Хотя Бухарин был выдающейся личностью, блестящим публицистом, философом, литератором, однако он был уже свергнут, наверное, Сталиным со своих высоких партийных постов и назначен главным редактором газеты “Известия”. При нем качество газеты резко улучшилось. Бухарин, например, приглашал в редакцию газеты для сотрудничества талантливых людей, в числе которых оказался молодой И.И.Соллертинский . Или на страницах издания появились яркие диспуты, как, например, о Шекспире, охватившие несколько номеров газеты. [ на фото: портрет И. Глимана работы Н.П. Акимова ]

В Голубой гостиной появилось несколько молодых людей, оказавшихся студентами Ленинградского университета. Они обратились к Бухарину с просьбой, чтобы он помог группе студентов пройти в зал филармонии, ибо билеты на этот вечер уже отсутствовали. Бухарин живо откликнулся на эту горячую просьбу и попросил администратора филармонии помочь студентам. Тот немедленно выполнил просьбу. Этот эпизод врезался мне в память и показался мне нелишним штрихом в идеализированном мною портрете Бухарина.

Вскоре раздались звонки, возвестившие начало заседания. Я поспешил в зал и устроился в ближнем ряду. Зал был переполнен. В директорской ложе сидел секретарь обкома, любимец Кирова, Угаров. Я не ста

ну перечислять имена академиков, которых было очень много.

На эстраду филармонии вышли вице-президент Академии наук В.Л.Комаров ¹, А.В.Луначарский и Н.И.Бухарин, встреченные дружными аплодисментами. Комаров прочел небольшой доклад о Гете как о ботанике. Я узнал, что автор “Фауста”, помимо всех своих талантов, был выдающимся ботаником. Затем Луначарский, вытащив из жилетного кармана блокнотный листочек и мельком взглянув на него, сделал превосходный доклад о Гете как литераторе. Но, по-видимому, гвоздем вечера ожидался доклад Бухарина и, действительно, ожидания не были обмануты. Бухарин в течение почти двух часов говорил о грандиозной личности Гете, цитируя по-немецки выдержки из его произведений.

Во время доклада от моего жадного взгляда не ускользнула интересная пантомима. Луначарский, несомненно, относился с глубочайшим почтением к Бухарину. Это подтверждается хотя бы тем, что Анатолий Васильевич во время доклада несколько раз подносил ему стакан воды, на что Бухарин, не отвлекаясь от доклада, благодарно кивал.

Через непродолжительное время доклад Бухарина был издан отдельной брошюрой. Признаюсь, что я был в восторге от блестящего бухаринского доклада. Может быть, я ошибался, а, может быть, был прав.

Бухарин недолго прожил после своего доклада. Сталин приговорил его к смерти, и в моей памяти каким-то образом сохранилась фраза Бухарина, обращенная из тюрьмы к Сталину. Она исполнена величайшего трагизма и звучит так: “Коба, зачем тебе нужна моя жизнь?”

Через год после гетеанского заседания скончается Луначарский, уцелев от злодеяний сталинского режима.

1 Владимир Леонтьевич Комаров (1869-1945) – ботаник, географ, флорист-систематик. Член-корреспондент по разряду биологическому физико-математического отделения, академик по Отделению физико-математических наук (ботаника), исполняющий обязанности непременного секретаря Академии наук, вице-президент с 31 января 1930 г. до 30 декабря 1936 г., президент с 29 декабря 1936 г. до 17 июля 1945 г.

II

Публикация следующей новелетты – дань светлой памяти Сергея Сергеевича Прокофьева, скончавшегося немногим более полувека назад, пятого марта 1953 года. Новелетты, которую я позволил себе озаглавить –

“Повесть о ненастоящем Прокофьеве”

1.

Мне сказали, что на-днях главный дирижер Мариинского театра Валерий Гергиев, которого нынче расхваливают всюду и везде, говорил по радио о предстоящем в Мариинке концертном исполнении оперы Прокофьева “Повесть о настоящем человеке” ¹. В своем радио-интервью он сообщил, якобы, что эта музыка впервые прозвучит в стенах Мариинского театра, что ранее она там не звучала. Но если бы Валерий позвонил Исааку Давыдычу, то он узнал бы, что стены Мариинки уже однажды слыхали эту оперу в концертном варианте, и случилось это в 1948 году на закрытой генеральной репетиции (она же была и т.н. “общественным просмотром”). Репетиция была назначена на дневное время. Управлял оркестром и певцами Борис Эммануилович Хайкин ².

Я присутствовал на этом представлении и сидел в партере вместе с Юрой Свиридовым. Мне казалось, что эта опера не была шедевром Прокофьева, но талант великого композитора то и дело давал о себе знать. Мое мнение разделял Свиридов.

Однако в антракте я понял, что атмосфера изрядно накалена и Прокофьеву готовится разнос. Меня это все встревожило. Я знал, к тому же, что у Сергея Сергеевича очень высокое давление и подумал, что ему опасно оставаться в театре. Я посоветовал жене Прокофьева, М.А.Мендельсон увести из театра автора – от беды подальше. Мира Александровна не сразу приняла это предложение, но после моих уговоров все же увела его в “Асторию”, где они остановились ³.

Я волновался и, к моему прискорбию, мои опасения оправдались.

Для предстоящего художественного совета в зале театра собрались многочисленные работники обкома, а также музыкальные ортодоксы, готовые осудить Прокофьева. Заседание художественного совета было перенесено из кабинета главного дирижера в большое фойе театра, где и состоялось издевательство над Прокофьевым.

К тому времени Мира Александровна, проводив Сергея Сергеича в гостиницу, вернулась в театр одна. Во время заседания она стояла в фойе, прислонившись спиной к белой колонне; стояла, раскинув руки, словно была распята – она будто бы принимала на себя то распятие, которому публично подвергалась опера и ее автор.

Ораторы, сменяя друг друга, состязались в брани. Особенно отличился Л.А.Энтелис – третьесортный критик с весьма дурной репутацией.

Леонид Арнольдович отрицательно относился к творчеству Прокофьева в целом и в кулуарах плохо отзывался даже об опере “Война и мир”. Помнится, он упрекал меня в том, что я не воспрепятствовал Самуилу Абрамовичу Самосуду начать репетиции этой оперы. “Как могли Вы допустить постановку “Войны и мира”?” - так он распекал меня ⁴. Впрочем, позднее, при Хрущеве, он, что называется, “перековался”.

1. Премьера состоялась 20-го июня 2002 года.
2. Дата генеральной репетиции-просмотра – 3 декабря 1948 года.
3. М.А.Мендельсон-Прокофьева была соавтором С.С.Прокофьева в написании либретто оперы – по повести Б.Полевого.
4. И.Д.Гликман в описываемое время занимал должность заведующего репертуарной частью Ленинградского Малого оперного театра (см. также “Послесловие” ниже).

Нет нужды пересказывать подробно его речь, где упреки в творческом бессилии автора, порочности его искусства шли в обнимку с обвинениями политическими. Вы превосходно знакомы с этой повадкой критиков ждановской закваски. Но в какой-то момент он стал обращаться к Сергею Сергеевичу. Я даже огляделся, испугавшись – не воротился ли Прокофьев в театр? Коду своей речи Энтелис соткал исключительно из оскорблений – мол, “Вы давно исписались”, “Вы способны создавать только мертворожденную продукцию” и пр. И внезапно оратор устремил взгляд в глубину аудитории и произнес свою бандитскую реплику:
- “ВЫ – ТРУП, ТОВАРИЩ ПРОКОФЬЕВ!!!”

Все обернулись.

“Трупом товарища Прокофьева” оказался один хорист из Малого оперного театра, сидевший в последнем ряду. Вы легко можете себе вообразить застывший в недоуменном ужасе взгляд этого несчастного, которого критик нежданно-негаданно извлек из глубины, из арьерсцены заседания и выволок на авансцену (выражаясь фигурально, разумеется), превратив его из мирного, неприметного соглядатая в главное действующее лицо своего неистового монолога-спектакля!

На плечах этого хориста блистала большая, абсолютно голая, как колено, голова. К тому же, он имел несчастье сидеть неподалеку от того места, где стояла жена Прокофьева. И поэтому бедный критик, не обладавший, в свою чреду, совершенным зрением, принял его за Сергея Сергеевича. Я помню, что хорист этот неизменно являлся среди почтенной публики на заседаниях подобного толка. Это, по всей вероятности, доставляло ему тайную усладу… Эдакий изрядный идиот.

Вслед за этим подлым выступлением последовали не менее подлые речи других ораторов. Спектакль в итоге был запрещен и некоторые вероломные исполнители были этому рады. Например, одна солистка сказала мне: “Как я счастлива, что запретили эту оперу – мне было противно ее петь!” Нет, вообразите себе, ей было противно петь песню “Зеленая рощица”! Эту песню поет в опере медсестра в госпитале, куда помещен Мересьев. Подумайте, столько лет прошло, а я помню эту чудесную песню:

“Зеленая ро-о-о-о-о-щица, что ж ты не цветешь?
Молодой соловью-у-у-шек, о-ох, что ж ты не поешь?”

Это – прокофьевская дивная обработка народной песни. А меццо-сопрано сказало мне, что ей было противно её петь. Потому что она, певичка эта – холуйка, дрянь!…

И румба там была замечательная – румба, которую по сюжету танцует Мересьев; я до сих пор помню эту румбу – она превосходно, хлестко написана мастером, большущим мастером Сергеем Сергеевичем Прокофьевым!

2.

В шестидесятых годах опере “Повесть о настоящем человеке” было впервые дано сценическое воплощение. Это произошло в Оперной студии Ленинградской консерватории.

В то время консерватория шефствовала над Ленинградской Военно-медицинской Академией. Ректорат и руководство Оперной студии пригласили подшефную Академию посетить, если не ошибаюсь, премьерный спектакль. Но консерватория сделала промах. Академия явилась в полном своем составе, в полном блеске и заполнила зал до отказа. Однако врачи, которые пришли в театр, чтобы отвлечься от своих ежедневных тягот, увидели на сцене в точности то же, что видели у себя в Академии денно и нощно – госпиталь, больничные койки, больных и прочее. Им не нужен был такой театр. Поэтому многие кресла в зале постепенно осиротели. И к концу спектакля оставался лишь начальник Военной академии с крошечной группой своих ближайших помощников. Нужно отдать должную справедливость их учтивости!

Послесловие.

"Бесценные" музыкальные суждения меццо-сопрано из Мариинки напомнили мне другой, более ранний эпизод.

В Ленинград из Москвы приехал Самуил Абрамович Самосуд – знаменитый дирижер, лучший, по мнению Д.Д.Шостаковича, интерпретатор оперы “Леди Макбет Мценского уезда”. Он приехал для постановки в Малом оперном театре оперы Прокофьева “Война и мир”. С.А.Самосуд, на мой взгляд, обладал прекрасной внешностью. Его улыбка была просто обворожительна. Говоря о превосходном пении Наталии Шпиллер (я знавал эту замечательную певицу - она выступала с неизменным успехом в Москве и Ленинграде; к тому же Наталья Дмитриевна была необычайно красива), он, тем не менее, улыбаясь, сказал, что музыка и пение - понятия разъединенные, о чем свидетельствует само название журнала, выходившего в дореволюционном Петербурге – “Музыка и пение”. Ироничная фраза Самосуда была воспринята всеми нами, находящимися в кабинете директора Малого оперного театра, с полным одобрением.

Кстати сказать, я был большим поклонником С.А.Самосуда – не только, как дирижера, но и как человека. Мне было приятно услышать из его уст отзыв о моем близком друге, дирижере Николае Семеновиче Рабиновиче. Самуил Абрамович сказал в присутствии работников Малого оперного театра, что если бы Николай Семенович обладал виртуозной дирижерской техникой, то его музыкальный талант вознес бы его на очень большую высоту и он мог бы стать соперником самого Тосканини. Я не мог удержаться от того, чтобы не поблагодарить Самосуда за его столь высокую оценку Николая Семеновича. Он, опять-таки улыбаясь, сказал: “Что правда, то правда”.

Я хочу напомнить моим будущим читателям, если таковые найдутся, что мое свидетельство о С.А.Самосуде относится к той поре, когда я заведовал литературной частью Малого оперного театра, являясь наследником великих завлитов – Ивана Ивановича Соллетринского и Адриана Ивановича Пиотровского.

Примечание. Портрет И.Д.Гликмана работы выдающегося театрального режиссера и художника Николая Павловича Акимова стал возможным для публикации здесь благодаря любезности Ирины Гай, которой я выражаю свою бесконечную благодарность. (АИ)

III

Значение редакционной статьи “Правды” “Сумбур вместо музыки” не может и не должно быть преуменьшено. Ведь, по справедливой мысли И.Д.Гликмана, статья эта – скажу своими словами – явилась первым испытанием на преданность советской интеллигенции Сталину. На странице 322 “Писем к другу” Гликман пишет: “Музыкальная общественность блестяще выдержала экзамен на бескрамольность и покорность. Она отреклась от своих взглядов и убеждений, признав газетную статью, инспирированную Сталиным, непререкаемой истиной, преобретшей значение догмата.”

Однако прежде, чем публиковать воспоминания И.Д.Гликмана, в т.ч., о поступках различных людей, связанных с этой статьей, я публикую материал, с позволения сказать, сенсационный. С тех пор, как Исаак Давыдович предоставил мне этот материал для опубликования на “Лебеде”, он уже стал известным в узких кругах музыковедов и сейчас готовится к обнародованию. Тем не менее, я пользуюсь обстоятельством, что явился тем, кто попросил Исаака Давыдовича написать его и, к тому же, стал первым, кому автор предоставил право публикации этого материала здесь.

1.

Из писем Юрия Нагибина

Тринадцатого декабря 1964 года Дмитрий Дмитриевич Шостакович писал мне –

“Дорогой Исаак Давыдович!
Очень советую тебе прочесть небольшую повесть Ю.Нагибина “Далеко от войны”. Очень эта повесть произвела на меня сильное впечатление. Если в Ленинграде ты ее не найдешь, я привезу ее с собой. Издана эта повесть издательством “Советская Россия…”

Я был знаком с Юрием Нагибиным по “Ленфильму” и меня порадовала похвала Дмитрия Дмитриевича. Об этом я в письме сообщил Юрию Нагибину и он мне ответил:

“Спасибо за письмо, доставившее мне искреннюю радость. Хотя повесть “Далеко от войны”, написанная много лет назад, – произведение, мягко говоря, весьма несовершенное. Но все равно отзыв великого Шостаковича драгоценен…”.

Далее Нагибин продолжает:

“…Я только что слушал в Милане его Четвертую симфонию. Дирижировал немец. Вы его наверняка знаете, а я уже забыл. Это – не гений, но очень сильный музыкант. И я был потрясен. Я – человек не музыкальный и очень трудно добираюсь до сути, а на этот раз добрался. Буду с нетерпением ждать публикации Вашей переписки с Дмитрием Дмитриевичем”.

В одном из писем Юрий Нагибин сдалал для меня сенсационное открытие, назвав подлинное имя автора гнусной, печально знаменитой статьи “Сумбур вместо музыки”. Я по каким-то соображениям называл автором редакционной статьи Давида Заславского, который был сотрудником ужасной газеты “Правда”. Он был язвительным, матерым журналистом, автором многих злобных фельетонов. Эта моя догадка получила среди моих знакомых довольно широкое распространение. Но оказалось, что я ошибся. Ибо Нагибин в письме ко мне пишет:

“Борис Резников, автор статьи “Сумбур вместо музыки”, был сотрудником “Правды”. В 1936 – 37-м он считался женихом Маши Асмус – падчерицы известного философа В[алентина] Ф[ердинандовича] Асмуса. За статью ему было отказано от дома. Бориса Резникова Господь покарал. В конце 37 года (тут я могу и спутать – в начале или вовсе в 38-м) он был арестован и попал в лагерь. Сидел он долго и вышел лишь после войны. В пору его жениховства он считался у них, в семье Асмусов, очень умным и одаренным человеком. Его ценил даже Борис Пастернак. Статья ошеломила и потрясла этих порядочных людей. Все они – Нейгаузы в том числе – порвали с ним всякие отношения. Вот все, что я знаю”.

Об этой растленной и подлой личности я ничего не знал и Нагибин потряс меня своим открытием даже много лет спустя.

2.

1942 год. Ташкент

Это было весной 42-года в городе Ташкенте, где жил и работал в Военной академии Евгений Арсеньевич Болтин. В первый год страшной войны Евгений Арсеньевич занимал крупный пост в совинформлюбо и, кажется, редактировал военную газету “Красная звезда”. Но случилось так, что он чем-то не угодил Мехлису, человеку из сталинского окружения, и Болтина отправили в Ташкент в качестве полковника, понизив его в должности.

Евгений Арсеньевич посетил меня по приезде в Ташкент и вручил мне солидный пакет натурального кофе, посланный Дмитрием Дмитривичем Шостаковичем из Куйбышева. Болтин был знаком с Шостаковичем и по пути в Ташкент заехал в Куйбышев к Дмитрию Дмитриевичу, который и вручил ему эту посылочку. Для меня это было сюрпризом, ибо мы пили чай, заваренный не то свеклой, не то брюквой. Татьяна Ивановна, моя жена, предложила блестящему полковнику чашку брюквенного чая. Будучи интеллигентом до кончиков ногтей, Евгений Арсеньевич, по-видимому, давясь от отвращения, этот “чай” испил.

Болтин вручил мне, помимо кофе, коробку превосходных папирос. Это было для меня потрясением, ибо я курил самокрутку с какой-то древесной отравой.

Короче говоря, с этого вечера я подружился с очень симпатичным и очень интеллигентным полковником Болтиным.

Однажды осенью 42-го ко мне зашел Евгений Арсеньевич и пригласил посетить его вечером этого же дня, где будет, по его словам, “один известный писатель”. Я поинтересовался его именем, но Евгений Арсеньевич, улыбнувшись, сказал, что будет хранить это до вечера в секрете.

Когда я пришел в дом Болтина, там сидел Валентин Катаев, с которым меня и познакомил хозяин дома. За ужином с выпивкой зашел разговор о поэзии и Катаев с сарказмом отозвался об Анне Ахматовой, упрекнув ее в безнравственности. Я был горячим поклонником Ахматовой и пренебрежительный отзыв Катаева возмутил меня до глубины души. Я бросился на защиту Анны Андреевны, сказав Катаеву – “Как Вы смеете говорить о великой поэтессе в подобном тоне? Вас-то скоро забудут, а ее будут читать вечно!”. Катаев взорвался и набросился на меня – “Кто Вы такой? Ничтожество, какой-то доцентишко осмеливается так говорить о знаменитом писателе!”. Евгений Арсеньевич всеми силами старался погасить вспыхнувшую ссору, что ему удалось лишь отчасти. В общем, вечер был испорчен.

Назавтра утром Болтин пришел ко мне извиниться за выпад Катаева.

Наши с Катаевым пути больше не перекрещивались, но уважения – ни как писатель, ни как человек – впоследствии он у меня не вызывал.

3.

О М.М.Зощенко

Катаев и к Зощенко относился скверно, глядел на него свысока, как на маленького человека. Это на Михайлу-то Михайловича, который был оплеван и объявлен живым трупом! А впоследствии, в своей книге “Алмазный мой венец”, Катаев нашел, чем бахвалиться – он, видите ли, пригласил Зощенку в кафе “Норд” на Невском и угостил его тортом! Голодного, изгнанного отовсюду, нуждавшегося собрата по перу вельможный, преуспевающий литератор угащивает кофе с тортом!

Я поддержал Зощенко в меру своих скромных сил, когда после первого, “сталинского” разгрома, который, было, утихомирился, Михаил Михайлович снова попал в беду. Он, как Вы помните, сказал на встрече с английскими студентами, что он не может принять то, что его назвали подонком и прочее. И его ответ стал известен в прессе, и Зощенко снова начали громить. К своему стыду, Константин Симонов начал упражняться в брани, держа свою речь в Союзе Писателей. Это, повторюсь, был уже второй разгром. [ на фото справа: Д. Шостакович и И. Гликман у могилы М. Зощенко]

Я мечтал о том, чтобы на “Ленфильме” был поставлен фильм по Зощенко. Я позвонил Михаилу Михайловичу и предложил ему написать сценарий для фильма. Он был в восторге от этого предложения и написал пять новелл для пятичастного, по его замыслу, фильма. Сценарий очень поддержал Юрий Павлович Герман, член художественного совета Ленфильма, и потом – Юра Макогоненко 1), который тогда был начальником сценарного отдела Ленфильма.

И с Зощенко был заключен договор.

Об этой затее прослышал Шостакович, который немедленно согласился писать музыку на этот, еще не известный ему сценарий. Даже бесплатно. Мне также позвонил из Москвы Игорь Владимирович Ильинский – он очень хотел сниматься в этой картине, во всех пяти новеллах. Он сказал, что готов немедленно приступить к съемкам.

Оставалось найти режиссера.

Я обратился к Григорию Михайловичу Козинцеву и сказал – “Григорий Михайлович, поставьте эту картину!” Он сказал – “Вы знаете, я боюсь, что не справлюсь – это не в моем стиле”. Тогда я говорю – “Григорий Михайлович, если Вы не можете, то обратитесь к своим студентам. Пусть пять Ваших учеников поставят по новелле”. Он сказал – “Я подумаю”.

К моему сожалению, Козинцев мое предложение в конечном итоге не принял.

Одну новеллу принял Аркадий Райкин, который показывал это на сцене.

Вообще Зощенко мне часто звонил и спрашивал – “Ну как, как там – нашли режиссера?”. Я утешал его и говорил – “Мы найдем, не беспокойтесь, все будет хорошо”. А он так и не дожил. И этот сценарий поставлен не был.

Я помню, что Дмитрий Дмитриевич как-то пригласил Зощенко к себе, на Кировский проспект, дом 14. Но это было, пожалуй, до войны. В гостях также был И.И.Соллертинский. Он рассказал какую-ту смешную историю и Зощенко рассмеялся. Хотя он никогда не смеялся, когда читал свои вещи. Он был угрюмый юморист, какими были великие юмористы далекого прошлого.

1) Георгий Пантелеймонович Макогоненко (ум. в 1986 г.) – крупный историк русской литературы, профессор кафедры русской литературы ЛГУ, ее заведующий (1965-1982). О нем – в ближайшем выпуске “Монологов”.

Из книги “Письма к другу”

“…В последние годы жизни Дмитрий Дмитриевич с крайним раздражением реагировал на многочисленные просьбы написать воспоминания об ушедших деятелях искусства. Он мне говорил: “Ну зачем ко мне обращаются с такими просьбами, ведь я не литератор? И вообще, кому нужны эти так называемые воспоминания? Надеюсь, что после моей смерти Ирина (Антоновна) не будет обивать чужие пороги и просить, чтобы обо мне написали “воспоминания””.

Я беру в кавычки слово “воспоминания”, так как оно неизменно произносилось с оттенком пренебрежения и иронии. Вместе с тем Дмитрию Дмитриевичу хотелось написать “кое-что”, как он выразился, о Михаиле Михайловиче Зощенко: “Вот о нем я, пожалуй, попробую написать, если хватит умения”. Но это пожелание не было осуществлено”.

(из Предисловия)

“Шостакович очень высоко ценил и любил творчество Михаила Михайловича Зощенко, стремился иметь у себя все сборники его рассказов и вообще все, что вышло из-под пера этого выдающегося писателя.

Когда в августе 1946 года по жесточайшей прихоти Сталина над Зощенко разразилась катастрофа и он был объявлен живым трупом, то есть исключен из Союза писателей и Литфонда, выдававшего продовольственные карточки, когда само имя его стало запретным (оно, как и имя Анны Ахматовой, не попало в трехтомный энциклопедический словарь, вышедший в 1953-1954 годах), Дмитрий Дмитриевич тяжело переживал эту расправу.

В десятую годовщину со дня кончины М.М.Зощенко за мной заехал на машине Дмитрий Дмитриевич и мы отправились в Сестрорецк, к могиле писателя, чтобы почтить его память. У меня хранится фотография, на которой мы, погруженные в грустную думу, сняты у могилы. Я отчетливо помню, что в те минуты из далекого громкоговорителя неожиданно зазвучал Первый фортепьянный концерт Чайковского. Шостакович сказал: “Эта музыка здесь уместна. Она по-своему утверждает Михаила Михайловича. Он безвременно умер, но как хорошо, что он пережил своих палачей – Сталина и Жданова”.

Таковы были подлинные и такие многозначительные слова Шостаковича, произнесенные у могилы многострадального замечательного писателя. Было бы некоторой натяжкой назвать М.М.Зощенко близким другом Дмитрия Дмитриевича. Их личные отношения были хорошими, но ограниченными в общении, в свиданиях и встречах. Вот почему я не думаю, что Михаилу Михайловичу, при всей его проницательности, был вполне доступен сложный внутренний мир Шостаковича, которого он глубоко чтил. Помнится, что Дмитрий Дмитриевич был тронут благородным поступком Зощенко, связанным с публикацией позорной статьи “Сумбур вместо музыки” (январь 1936 года). Незадолго до этого вышла “Голубая книга” Зощенко, и он по прочтении статьи тотчас же принес свою книгу Софье Васьильевне (Дмитрий Дмитриевич еще не вернулся из архангельской гастроли) с подчеркнуто полемической по отношению к статье надписью, в которой автор изничтоженной оперы был назван “гениальным композитором”. Не будь этой статьи, возмутившей Михаила Михайловича, он бы, вероятно, сделал более нейтральную надпись, ибо патетическая интонация, по-моему, была чужда его стилю.

(Комментарий к письму Д.Д.Шостаковича от 17 февраля 1960 года)

4.

О И.И.Дзержинском

В начале 30-х годов композитор Иван Иванович Дзержинский пользовался поддержкой и покровительством Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, который был всего лишь на три года старше своего протеже. Но имя “Шостакович” было уже всемирно известно.

Шостакович познакомился с клавиром оперы Дзержинского “Тихий Дон” по роману Шолохова и привел Дзержинского в Малый оперный театр, к главному дирижеру С.А.Самосуду, который, по совету Дмитрия Дмитриевича, принял “Тихий Дон” к постановке в Малый оперный театр. Спектакль был встречен с успехом и вскоре клавир оперы “Тихий Дон” вышел в свет с посвящением - “Шостаковичу от автора”. Это посвящение было искренним, ибо Дзержинский понимал, какую роль сыграл Шостакович в судьбе его оперы.

Но вот прошло короткое время и появилась отвратительная, издевательская редакционная статья “Правды” “Сумбур вместо музыки”, в которой был разгромлен великий композитор Шостакович. Что же сделал Дзержинский? Он совершил позорный акт. При повторном издании клавира “Тихого Дона” Дзержинский снял посвящение Шостаковичу.

Но этим предательство Дзержинского не ограничилось. После триумфального исполнения вокального цикла Шостаковича “Из еврейской народной поэзии” Дзержинский написал письмо-донос, в котором было указано, что Шостакович превратил филармонию в “еврейскую синагогу”. Он афишировал это письмо не только в узких, но и в широких кругах. Письмо-донос было забыто, а цикл Шостаковича живет полной концертной жизнью и в наши дни.

5.

“Мне это прошло даром…”

Когда Александр Николаевич Вертинский приехал в Ленинград, его концерты имели сенсационный успех. Публика буквально ломилась в зал, где он выступал. Люди старшего поколения помнили еще Вертинского по его дореволюционной концертной деятельности.

Дирекция Малого оперного театра, где я заведовал литературной частью, решила пригласить Вертинского на банкет, в кабенет директора. Вертинский охотно откликнулся на приглашение. Он явился вместе со своей женой – женщиной какой-то невиданной, невероятной красоты. Она не проронила за весь вечер ни единого слова, сидела с царской осанкой, высоко держа голову и навеяла мне образ грузинской царицы былых времен.

Для Вертинского была выставлена бутылка первоклассного коньяка, ибо было известно, что он питал большое пристрастие к этому напитку. Вертинский пришел без своего аккомпаниатора и, разумеется, отказался петь. Он сказал, выпив несколько рюмок (аудитория была узенькая): “Позвольте, я вам прочту несколько не опубликованных еще мною стихотворений”. И он с большим декламаторским искусством прочел свои стихи. Все присутствующие в кабинете захлопали. Директор театра шепотом попросил меня сказать тост в честь Вертинского и я, подняв рюмку, произес короткую, но, как мне кажется, удачную речь, в которой воздал должное не актерскому, не композиторскому, а именно поэтическому таланту Вертинского. Ему было приятно выслушать этот тост и он пожал мне руку в знак благодарности.

Все были довольны, однако присутствовавший в кабинете Иван Иванович Дзержинский отозвал меня в аванложу – она соединялась дверью с директорским кабинетом. Когда мы уединились, он упрекнул меня за мой тост. Он сказал, что я не имел права восхвалять белоэммигранта и что мне это даром не пройдет. Но мне это прошло даром.

IV

Впервые сейчас прозвучит слово Гликмана на тему, затронутую совсем недавно в “Лебеде”. Его свидетельство бесценно – нет нужды говорить, почему. Эту, заключительную новелетту выпуска я позволю себе предварить словами Балтазара Грасиана:

“Ложь всегда добирается первой, привлекая дураков своей неисправимой вульгарностью. Правда же всегда тащится в конце, плетется, прихрамывая, по руке Времени”.

О С.Волкове

Я, право, не знаю, стоит ли рекламировать Соломона Волкова. Потому что о его книге о культуре Петербурга очень хвалебно отозвались Андрей Битов и Яков Гордин. Они в восторге от него, от того, что – подумайте! – этот самый <…> Волков настрочил о культуре Петербурга! Да что он с ней общего имел? Я расскажу Вам, как он появился в Ленинграде. Послушаете?

Соломон Волков появился в Оперной студии Ленинградской консерватории в качестве второразрядного оркестранта. Он без особого труда узнал о моей дружбе с Д.Д.Шостаковичем и поэтому искал со мной встречи. Он жалобным тоном поведал мне о том, что ему не дают ходу, рассказал о тяжелой судьбе своих родителей, живших, кажется, в Риге. Я, по вежливости, посочувствовал ему. Впрочем, он и в другие жилетки плакался. Он плакался, он ныл, он стенал!

Тогда в Оперной студии началась подготовка к постановке талантливой оперы “Скрипка Ротшильда” Вениамина Флейшмана, погибшего на фронте. (Незадолго до окончания войны Д.Д.Шостакович завершил эту оперу своего любимого ученика и оркестровал ее).

Я принимал очень активное участие в этой подготовке. Волков попросил допустить его, или – позволить ему – участвовать в этой подготовке. К сожалению, его участие – хотя сам по себе Волков был в ту пору совершенно незначительной фигурой – сыграло негативную роль в судьбе этой замечательной оперы, ибо он поднял закулисный шум, педалируя еврейскую тему, которая и так вызывала много вопросов у противников постановки.

Я помню, что мне пришлось произнести очень горячую речь в защиту оперы на заседании ученого совета Ленинградской консерватории, который должен был утвердить постановку. Меня поддержали некоторые члены ученого совета, но их было меньшинство. Спектакль не был разрешен.

“Скрипке Ротшильда” не повезло и в Москве. Ее предлагал в Большой театр Д.Д.Шостакович, состоявший в ту пору консультантом этого тетра. Но его хлопоты не увенчались успехом, о чем он очень жалел¹.

Впоследствии мне стало известно, что Волков перебрался в Москву, вошел в доверие к ленинградскому композитору, ученику Шостаковича, Борису Тищенко, который и привел его в дом Дмитрия Дмитриевича.

И однажды Дмитрий Дмитриевич, при встрече со мной, спросил: “Скажи пожалуйста, кто такой Соломон Волков?”. Этот вопрос он задал с юмористическим акцентом, имея в виду странное сочетание имени с фамилией. Этот вопрос Дмитрий Дмитриевич задавал мне трижды, причем – в неизменной редакции: “Кто такой Соломон Волков?”. Дмитрий Дмитриевич не мог тогда предположить, на что окажется способен этот Волков ради коммерческой выгоды, и впустил его в свой дом.

Впрочем, имя Волкова не упомянуто ни в одном из почти трехсот писем Шостаковича ко мне. А ведь Дмитрий Дмитриевич в своих невероятно населенных, наполненных многочисленными именами письмах писал мне, подчас, даже о людях, с которыми был едва знаком…

1. Концертное исполнение оперы состоялось 20 июня 1960 года в Москве (Всесоюзный дом композиторов) – из примечания И.Д.Гликмана к письму Д.Д.Шостаковича к нему от 3 января 1944 года.