МОДА КАК РИСТАЛИЩЕ

[ К трехсотлетнему юбилею Санкт-Петербурга ]

Петербург, этот, по мнению Андрея Белого, нерусский столичный град, всегда был Парижем российской моды.

Считается, что мода на европейское платье и западные манеры пошла с реформ Петра Великого, в прорубленное им окно и хлынуло все заграничное. Но на самом деле, истоки этой моды надо искать еще до основания Петербурга, в Москве. Идея, что русское платье некрасиво и неудобно, за него иностранцы зовут нас варварами, а особенно нерасчесанные волосы делают нас мерзкими. смешными, какими-то лесовиками, эта идея родилась задолго до Петра. Сергей Мих. Соловьев пишет, что европейская цивилизация давно уже раскинула свои сети на русских людей, приманивая их к себе удовольствиями и удобствами жизни. Часы, картины, удобные кареты, театральные представления - вот чем понемногу приготовлялись русские люди к преобразованиям. Путешествующие бояре привозили из-за границы разные “художества”. Такое просвещение сразу же вызвало протест охранителей старинного уклада жизни. Один ревнитель старины глубокой пишет: “Боярин Ртищев казал нам голландское художество: бегают персоны, заголились, брюхасты да мордасты. Я говорю: “Девки купаться собрались?” А боярин говорит: “Умолкни! Это “Ангельский собор”.

Уже при Борисе Годунове начинается подражание иностранцам в одежде и бритье бород, которое продолжается при царе Алексее Михайловиче. Воспитателем у него был западник Морозов, шивший своим воспитанникам царевичам немецкое платье. И тогда же началась настоящая война ревнителей старины с новой модой, которую царь проиграл. Они употребили все свои усилия, чтобы искоренить “еллинские, блуднические, гнусные обычаи” .и достигли своих целей, когда правительство в угоду им стало отнимать чины за бритье бород.

В 1681 году царь Федор Алексеевич издал указ всем дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо прежних длинных охабней и однорядок - никто в старой одежде не смел являться в Кремль. Патриарх Иоаким опять восстал и начал отлучать за брадобритие от церкви. Его преемник Андриан издал гневное послание против брадобрития, “еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам”. Этой позиционной войне не было видно конца, и Петр Великий решил положить ей конец привычными для него методами. Он выводит бороды и русское платье насильственным путем. В Преображенском дворце, разговаривая с вельможами, Петр собственноручно обрезывал им бороды, пощадив только самых почтенных стариков. Кто все-таки не хотел бриться, платил немалую пошлину - богатые купцы 100 рублей, дворяне -60, простые горожане - 30 ( лошадь в ту пору стоила около 3 рублей). Но хитромудрый Петр пытается при этом обезоружить старомодников идеей, взывая к их патриотизму. Он убеждает, что длинное платье мешало проворству рук и ног стрельцов, они не могли ни работать хорошо ружьем, ни маршировать. Он говорит, что для того велел “пообрезать сперва зипуны и зарукавья, а потом сделать новые мундиры по европейскому обычаю, что старая одежда больше похожа на татарскую, чем на сродную нам легкую славянскую. “

А как тяжела и неудобна была женская одежда, видно из описания Алексеем Толстым венчального наряда незадавшейся царицы Евдокии, первой жены Петра.. Боярыни и подружки “ накладывали на невесту легкую сорочку и чулки, красного шелка длинную рубаху с жемчужными запястьями, китайского шелка летник с просторными, до полу, рукавами, вышитыми травами и зверями, на шею - убранное алмазами, бобровое, во все плечи ожерелье. Поверх летника -широкий опашень клюквенного сукна с 120 финифтяными пуговицами, еще поверх -подволоку, сребротканую, на легком меху, мантию, тяжело шитую жемчугом”. Бедная Евдокия чуть не задохнулась.

Путешествуя инкогнито , в платье плотника по Европе, Петр внимательно присматривался не только к научным и техническим новинкам, но и к обычаям и моде. Знакомство это заканчивалось иногда конфузом. В городке Коппенбурге Петр впервые попал в большой свет на ужин, устроенный в его честь курфюрстинами. Петр очаровал хозяек, перепоил их по - московски, танцевал, причем московские кавалеры приняли корсеты своих немецких дам за их ребра, приподнял за уши и поцеловал 10-летнюю принцессу, будущую мать Фридриха Великого, испортив ей всю прическу.

Но начало было положено. Отправляя в Европ
у дворянских отпрысков на учебу, Петр наказывал перенимать все полезное и интересное, в том числе и новинки моды и исскуства.Надо сказать, пользы от этого было не очень много. Василий Ключевский пишет, что эти неподготовленные и равнодушные путешественники, разинув рот, смотрели на европейские нравы, порядки и обстановку, не отличая подлинной культуры от фокусов и пустяков. Один московский князь подробно описывает ужин в каком-то амстердамском доме, с раздетой догола женской прислугой, а увидев храм св. Петра в Риме, не придумал ничего лучшего для его изучения, как вымерить шагами его длину и ширину. Князь Куракин,попав в Голландию, так описывает памятник Эразму в Роттердаме: “Сделан мужик вылитой медной с книгою на знак тому, который был человек гораздо ученой и часто людей учил, и тому на знак то сделано”.

Тех, кто учился усердно и перенимал с умом европейские обычаи, по возвращении часто ждали ненависть и насмешки. Ревнители старины не сдавались. Особенно много нареканий вызвали Петровские увеселительные собрания - ассамблеи, и надо сказать, не без оснований. Это была чудовищная смесь “парижского с нижегородским”. В романе Пушкина “Арап Петра Великого есть описание одной такой ассамблеи, на которой молодые блистали всею роскошью моды, а барыни постарше старались хитро сочетать новый образ одежды с гонимою стариною, в результате чего чепцы сбивались на соболью шапочку, а робронды и мантильи как-то напоминали сарафан и душегрейку. В доме боярина Ржевского вовсю оттягивались, пародируя новую моду. Шутиха Екимовна, на вопрос, где она была, отвечает, что “наряжалась для божия праздника, по царскому наказу, на смех всему миру, по немецкому маниру”. Сестра хозяина ведет речь строгую: “Ведь посмотреть на нынешних красавиц, и смех , и жалость: волоски-то взбиты, что войлок, насалены, засыпаны французской мукою, животик перетянут так, что еле не перервется, исподницы напялены на обручи, в колымагу садятся бочком, в двери входят - нагибаются. Ни стать, ни сесть, ни дух перевести - сущие мученицы, мои голубушки”.

При этом одетые по европейски женщины сидели на этих ассамблеях, как на Востоке, отдельно от мужчин. Заезжий иностранец жаловался: сидят как немые и только смотрят друг на друга”. Бояре и дворяне, боясь гнева государя, брили бороды, ходили в европейском платье, по утрам вместо привычного медового пива с отвращением пили чай или кофе, но в некоторых малостях все-таки не сдавались. Если в Петербурге дворяне здоровались на западный манер - мужчины, отставив назад одну ногу, размахивали перед собой шляпою, женщины приседали в книксене, то в Москве приветствовали друг друга по старинке - троекратным поясным поклоном. Купчихи продолжали чернить зубы - старинный идеал красоты. Петербургские дамы издевались над этим варварством, зато лепили на лицо мушки из тафты или бархата. Мушки - это настоящая шифрограмма. В углу глаза она означала: “Я вами интересуюсь”, на верхней губе -”Я хочу целоваться”.

Бледно-призрачный, с нездоровым климатом Петербург требовал очень много косметики. Юрий Мих.Лотман уверяет, что “северные парижанки”, как звали петербургских дам, тратили в год не менее полпуда румян и белил. В моду, задержавшуюся, надо сказать, до сих пор, вошли любовники и кормилицы для детей. Не кормит грудью детей, имеет любовников - одно с другим связано. Лев Толстой позднее обрушит всю мощь своего таланта на тех и других. Анна Каренина не вскармливает детей , она и жена плохая. Наташа Ростова -кормящая мать и прекрасная жена. И, заметьте, первая - из Петербурга, Наташа -московская.

Чванливой холодности петербургского света Толстой противопоставляет сердечность, теплоту и непосредственность московского дворянства. Принято было считать, что московское дворянство укоренено в семейственность, быт, дом и русскую почву. Петербург же любит свет, улицу, театр, кофейню, вокзал, словом, все общественное. Но, думается, Толстой понимал всю поверхностность таких противопоставлений.

Ведь царь Петр вводил не только платье, парики и корсеты. Он вводил европейский этикет. Второй книгой, напечатанной гражданским шрифтом, была “Приклады, како пишутся комплименты разные”. С этих “Прикладов много лет списывались образцы писем на разные случаи жизни. Затем по распоряжению Петра перевели и издали “Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению”. Правила поведения при дворе и в обществе предписывали добродетель, приветливость, смирение и учтивость. Младый шля
хтич должен быть обучен языкам, конной езде, танцеванию, шпажной битве, красноречию, в книгах должен быть начитан. А также повеся голову и потупя глаза по улицам не ходить, глядеть весело и приятно, в сапогах не танцевать, в обществе в круг не плевать, а на сторону, в комнате или в церкви в платок громко не сморкаться, перстом носа не чистить, губ рукой не утирать, руками по столу не колобродить, ногами не мотать, перстов не облизывать, головы не чесать, ножом зубов не чистить.

Эта ничтожная, по мнению Ключевского, немецкая книжонка сделала однако огромное дело в воспитании вкуса, культуры, а главное - духовного склада русского дворянства. Вместе с этикетом формировалось достоинство, всегда отличавшее петербуржцев и помогавшее по-царски держаться в любых обстоятельствах. Лев Толстой напишет потом в неоконченном романе Декабристы” о вернувшейся из Сибири жене декабриста, что несмотря на долгие годы, проведенные ею в тяжелейших условиях “нельзя было представить себе ее иначе, как окруженную почтением и всеми удобствами жизни. Чтобы она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она спотыкнулась... - этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно. Отчего это так было - не знаю, но всякое ее движение было величавость, грация, милость для всех тех, которые могли пользоваться ее видом...”

Война против европейской моды никогда полностью не прекращалась, хотя старомодники проигрывали ее постоянно. В новую столицу, как и в старую Москву хлынули парижские мастера и модистки. На Невском в Петербурге и на Кузнецком мосту в Москве десятками открываются французские лавки Аме, Арман, Венсен, Моро, Шальме и множество других. Состав их постоянно менялся. Появляются первые модные журналы. Первый - “Модное ежемсячное издание или библиотека для дамского туалета”, где впервые появились гравюры с изображением модных картинок - это были авторизованные копии с французских гравюр. Затем - другое издание “Магазин Английских, Французских и Немецких новых мод”. В этих и других модных журналах печатались Майков, Кирсанов, Сумароков, т.е. лучшие поэты и писатели того времени. Позднее “Современник также постоянно будет публиковать краткие обзоры мод и модные картинки. Знаменитые писатели не чуждались этой темы. Стал популярным, например, фельетон И.А.Гончарова “Письма столичного друга к провинциальному жениху”, где есть небезызвестный пассаж: “У скупых и неопрятных людей есть... готовая фраза: “Я лучше бедному 5 рублей подам, нежели брошу на какие-нибудь белые перчатки, чтобы надеть один раз”. Не верь, лицемерят: ни бедному не подадут, ни перчаток не купят”. Упрекая своего адресата за то, что зная греческую и римскую историю, не постиг ее эстетики и живет в быту дикарь дикарем, Гончаров пишет: “Переложи ты эти купальни, пиры, ткани и прочее на новейшие нравы - и выйдет тонкое белье, изящный и свежий покрой платья, тонкий, здоровый стол, наконец, умягченные нравы, человеческое обхождение между собою - словом, умение жить”.

В конце 18 века в моду входят духи. Одна за другой открываются французские парикмахерские. После 1812 года самой модной становится прическа a la Titus - завитые и поднятые вперед волосы, очень короткие сзади. Волосы зачесывались на лоб в подражание бюстам римского императора Тита. Затем эта прическа сменилась английской короткой стрижкой. Модная прическа стоила дорого. Французский парикмахер Гелио брал за стрижку 5 рублей, а за дамскую куафюру - 15 рублей ассингациями.

Если в 18 веке петербургские щеголи и щеголихи ориентировались на Париж, то с 1810 года началась мода на английский стиль и в одежде, и в поведении - небрежном и дерзком. Не случайно Онегин одет у Пушкина как лондонский денди. Он и есть - сибарит и денди. Пушкин описал нам его кабинет: “Все, чем для прихоти обильной торгует Лондон шепетильный и по Балтическим волнам за лес и сало возит нам, все, что в Париже вкус голодный, полезный промысел избрав, изобретает для забав, для роскоши, для неги модной, все украшало кабинет философа в осьмнадцать лет”.

Денди без лорнета - не денди. Онегин в театре “двойной лорнет, скосясь наводит на ложи незнакомых дам”, а это - нахальство.

Карнавальную, праздничную составляющую петровских реформ развила его дочь, императрица Елизавета. Балы и маскарады, увеселительные куртаги и спектакли, которые Елизавета обожала, потянулись нескончаемой чередой. На маскарадах дамы одевались в мужское платье, мужчины - в женс
кое. Одна современница писала, что на этих маскарадах мужчины были злы, как собаки, не справляясь со своими громадными фижмами. Роскошь и грязь при этом соседствовали. После смерти императрицы в ее гардеробе нашли более 15 тысяч платьев и ни одной целой простыни, а также кучу неоплаченных счетов. Фрейлины в Царском селе жили по 4-5 в одной маленькой комнате вместе с прислугой, при этом у каждой драгоценностей было при себе на 10-12 тысяч рублей.

Время от времени государи делали реверансы в сторону старинной русской моды. Екатерина Вторая обязывала являться на придворные праздники в сарафане и кокошниках. Николай 1 отметил годовщину своего царствования балом в Таврическом дворце, на котором императрица и придворные дамы были в сарафанах и кокошниках. Николай 1 был тогда озабочен поиском общей национальной идеи и начал с кокошников. Не будем к нему строги - в этом предприятии с чего ни начинай, все кончится ничем. Но эти уступки национальному стилю, пароксизмы национального чувства были кратковременными и ничего в модной жизни Петербурга не меняли.

Французская мода сменялась прусской ( при Павле 1), затем -английской, затем опять надолго французской. В 20-х годах 19 века в моду вошел “непристойный” молодежный танец вальс, тоже завезенный в Петербург из Европы.

Война против европейской моды, рассадником которой был Петербург, вспыхнула с новой силой с тридцатых годов 19 века. Теперь она была лишь частью сложных идейных битв между славянофилами и западниками. Славянофилы, протестуя против Петровской Руси и петербургского периода, пытались восстановить в том числе и старинное русское платье. Константин Аксаков, один из самых яростных противников Петербургского стиля жизни, последовательный, как пишет Александр Герцен, до детства, решил показать пример: первый опустил панталоны в сапоги, надел рубашку- косоворотку, где-то откопал и натянул на голову старинный убор - мурмолку. Ядовитый Петр Чаадаев тут же распустил слух, что Константин оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина.

Итак, весь 18 и19 века законодатель мод -Петербург продолжал следовать европейской моде. В начале 20 века он предложил нашим барышням нежную бледность, затемненные глазные впадины, мистическое лицо. Глаза и губы стали красить сильнее, появились накладные ресницы, делавшие глаза такими загадочными. Короткие стрижки и короткие юбки завершали облик. Впечатление было ощеломляющим. Французский кинорежиссер Жан Ренуар вспоминает свою встречу с женой брата, актрисой Верой Сержиной. Вера явилась сообщить ему о смерти его матери. Она была коротко подстрижена и в юбке до колен. “Новый облик Веры меня настолько поразил, что я не сразу понял смысл рокового известия”...

И это, повидимому, было последнее европейское вливание “нерусского града Петербурга в русскую моду. Революция положила конец гламурной войне западников и славянофилов. Если на первых страницах романа Алексея Толстого “Сестры Даша - в белом кисейном платье, то на последних, послереволюционных - в вязаной кофте и синей суконной юбке. И так одевается вся Россия - дань безликому равенству.

Не то уж ныне...Рассадником европейской моды стала Москва. Сюда хлынули в первую очередь модельеры со всех концов света. Но сюда же устремились и Китай, и Турция со своим ширпотребом. В этом постмодернистском хаосе все дозволено и принимается все. Но если все дозволено и все сгодится, то... ...Я все оглядываю толпу - не мелькнет ли где юная дама в белом платье, вышитом гладью, в большой шляпе из белого газа с черной лентой и широким шелковым поясом, завязанным большим бантом на спине?... Нет, не видно...Как грустно, господа!