НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО И ОЧЕРЕДНАЯ ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

Северо-западный университет (Эванстон, штат Иллинойс, США)

РЭКЕТИРСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГОСУДАРСТВА

Парадокс западной эволюции к современной демократии и социально-правовому порядку состоит в том, что европейское государство в историческом зародыше неотличимо от организованной преступности, точнее (согласно уже классическому определению Чарльза Тилли), упорядоченного рэкета. Майкл Манн, а также Ч. Тилли (чья ставшая классической статья так и озаглавлена: "Становление войны и государства как организованная преступность" [6]) весьма убедительно показали, что феодализм и идущая от него современная государственность выросли из рационализации и упорядочивания первичного элементарного грабежа.

Дань, собираемая князьями и дружинниками, по сути была вымогательством в обмен на защиту от самих себя и от чужих рэкетирских организаций. Однако, если такого рода военная власть собирается просуществовать дольше простого набега, то ей потребуется какое-то идеологическое освящение (одна из статусно-ранговых религий, созданных в древнем цивилизационном ареале Средиземноморья, будь то католичество, православие или ислам), какие-то арбитры в спорах (епископы, сегодня у нас возродившиеся в виде воров в законе), и престижный кодекс социально-сдерживающих понятий. В сумме получается феодализм.

Чего не хватало всем неомарксистским теориям, так это признания решающего значения войны и милитаризации [об этом см. работы У. Макнила, напр.: 7]. В ходе огнестрельной революции XV-XVII веков на пространствах Европы побеждали новые централизованные государства, способные производить стандартизированное огнестрельное оружие в промышленных масштабах, содержать под ружьем значительную часть мужского населения, воспитать офицерскую прослойку, создать всепроникающую бюрократию, призванную финансировать новые армии. В результате, долгосрочное структурное превосходство оказывается на стороне тех государственных организаций, которые сочетали геополитическое преимущество относительно крупной территории (постепенно микро-княжества поглощаются более масштабными военными экономиками абсолютистских монархий) и находили в пределах своей территории концентрированные денежные и ремесленно-промышленные ресурсы, т.е. раннекапиталистические города. Так в Западной Европе началась сложная историческая соэволюция национальной государственности и капитализма.

Другая возможность возникновения пороховой империи открывалась государственным организациям с относительно бедным, но очень большим населением и территорией. В этом случае казенное оружейное производство создавалось путем централизованных изъятий по пословице “с миру по нитке”. Это ситуация всей Восточной Европе включая Россию, которая не унаследовала от римской империи развитой сети городов и дорог, поэтому центры торговли здесь были вынуждены жаться к княжеским крепостям. Была, конечно, и на территории России Новгородская республика, но эта историческая традиция оказалсь уничтожена как конкурентная.

Главной проблемой царской власти было физически добраться до рассеянных по лесам деревень. Но уж добравшись, не составляло особого труда обобрать почти беззащитных крестьян, принудить их обеспечивать потребление посаженного властью барина в качестве косвенной и произвольно подвижной платы за царскую службу (вместо регулярного офицерско-чиновничьего жалования в странах с более денежными экономиками и договорно-правовой защитой податных сословий). Со временем возникнет потребность сгонять крестьян на государственные стройки, уральские заводы и обложить их рекрутской воинской повинностью. С петровской эпохи России обретает колоссально большую армию и казенную промышленность, хотя деспотически управляемые и потому в целом малоэффективные.

ИЗМЕНЯЕТСЯ ЛИ РОССИЯ?

Если сказать только это, то вполне можно закончить вздохами, будто ничего в России испокон веку не меняется. Это уже распространненная оправдательно-осудительная (в зависимости от точки зрения) идеологема. Поэтому придется забежать вперед и раскрыть свой основной тезис.

Изменения происходили регулярно в виде все углублявшегося цикла догоняющего развития. Россия как минимум с петровских времен безусловно входила в европейскую капиталистическую миросистему п
усть лишь на уровнях военно-геополитического участия и культуры европейски образованных элит. Однако Россия не принадлежала к изначальной зоне формирования капиталистических рынков и развивалась методами территориальной империи. (Что вовсе не было исключением даже для Европы — достаточно вспомнить наших непризнанных сводных братьев-турок, чьи янычарские стрелецкие полки некогда наводили ужас на Запад, или Испанскую католическую империю с ее армадами и монополией на драгоценные металлы Нового Света.)

Если бы западноевропейская зона раннего капитализма погибла или почему-то остановилась в своем развитии, то Российской империи не было бы особой нужды постоянно догонять прогресс. Но в реальной истории последних столетий культурные, административные и технические новшества капитализма каждые несколько поколения приходилось воспроизводить под угрозой утраты признания России в качестве государства, равноправного западноевропейским.

Достигалось это всегда ценой слома социальных институтов и общественных классов, на которых покоился прежний государственный режим. Петр уничтожил стрелецкое войско, сделал православную церковь разновидностью госслужбы, насильственно переобучил и сильно разбавил аристократию своими выдвиженцами. Екатерина же стала Великой, потому что только при ней удалось петровский раскордаш упорядочить в новых абсолютистских формах.

Сперанский - Александр II – Витте - Столыпин (с другой стороны декабристы-Герцен-народники) так и не смогли полностью преодолеть унаследованный от екатерининского абсолютизма чиновно-помещичье-общиннокрестьянский блок. В итоге после целого века реформистских попыток и реакционных откатов империя окончила хаотичной Гражданской войной. Имперское государство было восстановлено в новой советской форме диктатурой маргинальных, и оттого особенно радикальных интеллигентов. Очевидно, в том хаосе наибольшие шансы победить имели левые или, напротив, фашисткого толка радикалы, не связанные ни с одним из классов прежнего общества, способные выдвинуть мощную популистскую идеологию, и не стесняющиеся применять террор по праву силы, осуществляющей магистральное движение истории.

Сталинская индустриализация позволила догнать Запад по военным показателям, но вскоре после триумфа 1945 г. выяснилось, что новое номенклатурное чиновничество не желало вечно жить в сталинском напряжении. Но еще важнее, что советское население, переделанное индустриализацией из крестьянства в образованных городских работников, желало наконец вкусить от материальной базы коммунизма, чей идеал на бытовом уровне неизбежно начинал напоминать не крестьянскую утопию, а образ жизни капиталистических средних классов.

Теоретически, можно было бы ввести террор и изоляцию албанского образца. К счастью для нашего поколения, выросшего в самые спокойные и зажиточные годы советской власти, политика албанского пути была несовместима с обязывающим положением сверхдержавы. Еще важнее, что усложнившиеся задачи требовали квалифицированного, значит неизбежно знающего себе цену и способного к самостоятельности работника. С исчезновением неприхотливого крестьянства был исчерпан последний резерв деспотической модернизации (что, кстати, сегодня в корне отличает Россию от Китая).

Текущий исторический цикл "догона" Запада начался еще хрущевскими реформами и оттепелью. Успех нового рывка зависит от преодоления деспотически-государственнической инерции и связанных с ней социальных групп — остатков традиционной номенклатуры в госаппарате и элитах вплоть до патерналистски-зависимого низкоквалифицированного труда. На сей раз успех определяется не одним лишь достижением паритета с ведущими капиталистическими армиями, но в еще большей степени, чем в петровскую или советскую эпоху, эффективностью воспроизведения социальных институтов и образа жизни, обеспечивающих западные экономические и культурные преимущества. Достичь этой цели без современных средних классов и соответсвующего им типа демократии едва ли возможно. А современной демократии и социально-правовых гарантий без государства все-таки не бывает.

СОЭВОЛЮЦИЯ КАПИТАЛИЗМА И ГОСУДАРСТВА

Теперь вернемся к исторической траектории Запада, чтобы пояснить, каким странным путем возникло социально-правовое государство из первоначально военно-рэкетирской организации, и поч

ему на Западе впервые в истории социальных систем был достигнут устойчивый технический прогресс. Оба вопроса сильнейшим образом мистифицированы расово-цивилизациоными построениями, предполагающими уникальное существование особой западной психологии. Здесь нам помогут новаторские работы И. Валлерстайна, Р. Коллинза, М. Манна, Ч. Тилли и П. Андерсона, образующих классический корпус Золотого века исторической макросоциологии 1970-90-ых гг. [См. масштабные синтезирующие итоги в: 1; 2; 3; 4; 5].

В Западной Европе во времена упорядоченной средневековой анархии сложились густые сети рыночных городов и денежные экономики, достигавшие многих сельских районов. В отличие от редкозаселенных и обширных империй (испанской, турецкой, российской, а также Польско-литовской), в западной части Европы основной политической и организационной задачей королевской власти было договориться с бюргерами-горожанами о нормированном изъятии части их продукта. Договариваться приходилось потому, что автономные сословия (английские йомены, скандинавские хуторяне, французские зажиточные крестьяне) но все-таки более всего именно бюргерские города обладали достаточными возможностями оказать серьезное сопротивление как самостоятельно, так и в союзе с аристократическими или церковными противниками короля. В то же время сельские и городские предприниматели были заинтересованы в нормализации центральной власти — все-таки лучше, когда в королевстве царит предсказуемый порядок и есть возможность оспорить произвол местного барона.

Так из союза централизаторской королевской власти и мелких собственников, заключавшегося в основном против баронов, сложились первые режимы правовых гарантии — абсолютистские монархии. Они создавались бессистемно, из множества местных конфликтов и прецедентов их разрешения, поэтому логической стройностью не отличались. Почти столетие буржуазных революций уйдет на политически запутанную и нередко кровавую борьбу в сущности за рациональное выпрямление писаного права и администрации западноевропейских государств.

Абсолютистское правовое государство и выросшая на его основе конституционная демократия исторически возникают именно как сумма правил и гарантий против собственного произвола, которые правящие военно-аристократические и, с XVI в., военно-бюрократические элиты будут принуждены давать своим подданным в обмен на согласие регулярно платить налоги и служить в армии.

Капитализм, по простейшему определению, которое имеется в учебниках, есть деньги, вложенные в достижение еще больших денег. Извлечение прибыли —дело, известное, как минимум, еще финикийским купцам. Однако те же купцы хорошо знали, насколько их капиталы соблазнительны для тех, кто практиковал грабительские способы добычи богатства и славы, поэтому брались только за наиболее высокодоходные операции, прежде всего в торговле относительно компактными, но исключительно дорогими предметами роскоши под патронажем самых сильных в округе обладателей средств принуждения — фараонов или персидских царей. Но даже самые хитроумные из финикийцев, карфагеняне, все же нарвались на военную машину римлян.

Позднее крупнейшие купцы научились ссуживать деньги королям под обязательства будущих доходов казны от налогов или особо доходных сырьевых монополий. Но силы олигархов и короны все-таки оставались неравны, о чем свидетельствовало банкротство известнейшей транснациональной компании Европы XVI века — торгового дома Фуггеров из Аугсбурга, покусившихся приватизировать испанские рудники в Перу. Выдоив Фуггеров досуха, мадридский двор в 1557 г. прибегнул к суверенному дефолту, объявив саму идею банковского процента “богопротивной”. Оспорить мнение Их Католических Величеств, как известно, решились в тогда еще полностью испанских Нидерландских провинциях, до предела насыщенных раннекапиталистическими городами и радикальными протестантскими движениями.

Прорыв наступил в тот момент, когда значительная масса западноевропейских мелких и средних предпринимателей постепенно выторговала либо, подобно голландцам и англичанам XVII в., в затяжных восстаниях и войнах с католической Испанией, обрела собственные буржуазные государства и достаточную защищенность. В результате ранние капиталисты настолько понизили свои коллективные издержки на безопасность и политический патронаж, что вскоре стали выгодны долгосрочные инвестиции в техническое переоснащение, и даже стала достаточно привлекательна низкая норма прибыли на массовых рынках железа и хлопковой ткани. В Западной Европе к XVIII в. промышленное производство и технические инновации впервые стали выгоднее караванной торговли предметами роскоши, ростовщичества и коррумпированного откупа королевских монополий.

Под давлением Наполеоновских войн оформится удивительный тип власти — государствам придется давать формальные гарантии, в сущности, против самих себя и создавать институты компенсации за последствия своих военно-мобилизационных усилий (например, пенсии вдовам и искалеченным войной ветеранам) в обмен на право изымать у подданных оговоренную часть их дохода и мужчин призывного возраста. По французскому примеру этот сдвиг в типе государственного управления будет оформлен объединяющей все бывшие сословия риторикой государственного патриотизма: появятся национальные гимны, флаги и могилы не королей и полководцев, но Неизвестного солдата.

Подведем некоторые итоги. В результате констелляции ряда конъюнктурных факторов в XVI веке возникает капиталистическая мироэкономика, но она первоначально действует внутри по сути своей еще постфеодального мира. На этой стадии капиталистические операции ограничены сферой королевских долгов, высокодоходной экспортно-импортной торговлей, и весьма ограниченным производством (что аналитически похоже на постсоветский “политический капитализм”). Остальные сферы пока действуют по не-капиталистическим логикам. Туда капитализм может вторгаться, изымать ресурсы, манипулировать условиями обмена (например, любимый пример И. Валлерстайна: польское крепостничество или португальская полупиратская торговля в Индиях [См.: 1, Т.1].

Капитализм в соединении с пушками и океанскими кораблями позволил европейским государствам ликвидировать всех своих конкурентов, и в первую очередь массивные аграрные империи Азии, начиная с Индии и кончая Китаем и Персией. Прочие эволюционные потоки (аграрные империи, кочевые объединения, родоплеменные группы) оказались буквально съедены этой крайне экспансивной сомутацией капитализма и военного государства (все государства до наступления XIX века были по сути и по главнейшей функции организациями для подготовки и ведения войн, как показал Тилли). Капитализм оказался глобальным уже к середине XVI века.

Наиболее успешный пример - Голландия, где, как показал Джованни Арриги, капитализм смог впервые овладеть государством изнутри [8, с.127-158]. Нидерланды были первым современным государством, которое сознательно создали капиталисты, по сути даже не вполне государство, а скорее купеческое акционерное общество по финансированию и организации собственной обороны, а затем (в Ост-Индиях) и нападения на сильнейшую державу своего времени - мировую империю испанских Габсбургов. Пример военного успеха крохотной, но очень богатой и рационально организованной Голландии (к Вестфальскому миру 1648 г. у Франции был флот в одну тысячу кораблей, а у голландцев - 17 тысяч) имел громадное воздействие на абсолютистские государства, которые начали (и, что интересно, оказались способны) перенимать голландские новшества.

Весь XVIII век идет перенимание новшеств капиталистической организации мануфактурного производства, армии и флота и даже пересаживание капитализма по всей Европе. Но уже начала работать логика миросистемных структур, прежде всего осевого разделения труда и, соответственно, деления экономико-географических зон на технически передовой центр и аграрную периферию. В итоге кому-то удается делать капитализм лучше других (тем, кто имеет выход на Атлантику, развитые города, церковную и светскую бюрократию, более автономное крестьянство и потенциально больше предпринимателей из нарождающегося “среднего класса”).

Спустя несколько десятилетий промышленная революция, в свою очередь, создаст такой военный потенциал, что не использовать его в расширении мировых рынков и установлении колониального господства будет противно логике капитализма. Британцы станут пионерами эпохи индустриально-военных завоеваний в Азии и Африке.

С окончательной победы над Францией при Ватерлоо в 1815 г. до возникновения единой Германии и мирового экономического кризиса 1870-е годы, Британия практически в одиночку определяла положение на мировых рынках и мировую политику. Это была очень стабильная и потому мирная конфигурация, прерывавшаяся лишь дважды, на волну романтических революций 1848 г. и на Крымскую экспедицию, когда потребовалось поставить на место николаевскую Россию, на основании былой победы над Бонапартом все еще считавшую себя гарантом абсолютистского порядка в Европе.

С 1870-х годов Британия была вынуждена разделить институциональное обеспечение мирохозяйства (а оно в те годы действительно становилось подлинно мировым) с клубом европейских великих держав, в котором роль мирового финансового регулятора и посредника играла семейная олигархия Ротшильдов. Экономические кризисы к 1896 г. были преодолены с установлением системы государственного регулирования и горизонтальных картелей в Европе и банковско-трестовой вертикальной интеграции в Америке. Европейское рабочее движение, некогда грозившее коммунистическим призраком, стало парламентски признанным партнером правящих элит. Наука и техника чуть не ежедневно преподносили удивительные сюрпризы, которые очень скоро превращались в новейшие высокоприбыльные сектора производства. Колониализм в Азии и Африке и индустриально-аграрное освоение американских и австралийских территорий создали мощные компенсационные клапаны для оттока избыточных товаров, капиталов, населения, а также военных, притомившихся в мирной Европе, где уже почти столетие занимались одними парадами.

На 1913 год господство европейского капитализма абсолютно неоспоримо. Европе удалось преодолеть свой внутренний кризис, вызванный разрушением старых патримониальных учреждений (от церкви и феодальной монархии до патриархальной крестьянской семьи, - всего, что так оплакивали консерваторы и что так беспокоило Дюркгейма с его идеями аномии). Установился некий новый “ancient regime” на основе интеграции пролетариата (“опасных классов”) в национальные государства. Этот период был поистине Belle Epoque, настолько близко (а скорее и куда более) отвечающий сегодняшним завышенным представлениям о глобализации, что становится не по себе, если вспоминать, чем эта эпоха окончилась в 1914 г.[см. блестящий анализ у М. Манна и Дж. Арриги: 3, Т.II, с.740-779; 8, с.159-238; общая панорама “длинного XIX столетия” филигранно выписана у Эрика Хобсбаума в его знаменитой трилогии: 9; 10; 11].