ОТ НАЦИОНАЛЬНОЙ УТОПИИ К НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕЕ

Георгий Киреев по образованию - историк. Работал в школе, заместителем главного редактора городской газеты "Новости Костомукши", главным редактором городской телекомпании. Читал лекции и вел семинары по истории и социологии в Костомукшском филиале С-Пб ГУ (затем филиал Петрозаводского госуниверситета). 48 лет.

Пожалуй, энтузиазм в поисках национальной идеи, который столь был заметен в конце прошлого века в России, стал угасать.

Тогда же, в 90-х, едва развеялся прах после крушения советского мира, вдруг стало очевидно, что вместе с ним утрачено и то, что скрепляло нас хотя бы отчасти не только силой, но и верой – общая идея. С ее утратой наше движение стало очевидно неодухотворенным. Мы идем вперед, озадаченные вполне правильными установками: рынок, правовое государство, гражданское общество, однако во всем этом отсутствует душа и потому движение наше мертво, как движение зомби и столь обезображено забвением маленьких и больших человеческих ценностей и в первую очередь забвением самоценности отдельной человеческой жизни.

Национальная идея – дух и воля нации. Нет идеи – нет одухотворенной воли. Осознано это было довольно скоро, однако предреканиям второго рождения” нашей национальной идеи не суждено было сбыться. По крайней мере, сегодня можно констатировать два очевидных факта:

1.Росийские власти весьма быстро охладели в своем стремлении стимулировать национальное идееискательство.

2.Призыв властей сформулировать общенациональную идею как-то мало подвигнул российскую интеллигенцию на ее поиски.

Невольно приходит на ум что, то ли идея быстро нашлась, но ее просто недосуг внятно растолковать народу, то ли взявшись толковать, ученый люд ее же и смутился. Я читаю у православного и национального философа Арсения Гулыги признание русской идеи утопией, и меня никак не может утешить его успокоение (или самоуспокоение?): “… утопий не надо бояться. Мы живем в эпоху, когда утопии сбываются. Не только утопии зла и насилия, но и утопии добра и мира”. (См. Арсений Гулыга. Русская идея и ее творцы. М., “Алгоритм” 2003 г. стр.431)

Однако проблема как раз и заключается в том, что все утопии “по замыслу” обещают “добро - мир”, однако, в конечном счете, именно из-за своей утопичности все они и оборачиваются “злом - насилием”. По крайней мере, история человечества подтверждала сие неоднократно до возведения факта в ранг закономерности: воплощенные утопии, будь то немецкий национал-социализм, советский коммунизм, еврейская земля обетованная, или талибский Афганистан рождают зло, какими бы благими намерениями не руководствовались архитекторы и прорабы этих утопий.

Так все же: есть ли у нас своя национальная, российская идея и если есть, то что она нам несет? Вопросы эти могут показаться наивными: да вся русская философия и теософия можно сказать проникнута именно русской идеей! Если немецкие (французские, итальянские, американские и т.д.) философы ищут универсальные законы бытия, то наши, проникнутые духом национального провиденционализма, почти всегда были заняты поиском непременно самобытной идеи, которую должно возвести в ранг общечеловеческой.

Если обратиться к истории российской национальной идеи, то уже изначально она была сформулирована с претензией на понятное для юного государства мессианство как теологическая идея “истинной святости”.

Еще в X веке митрополит Илларион, воздавая хвалу князю Владимиру за крещение им русской земли, подчеркивал, что с этих пор именно Русь становится хранителем Христовой истины и благодати. Впрочем, теологической эта идея была только по форме, по содержанию это - чистая политика, вернее идеологическое подкрепление молодой русской государственности.

И многим c той поры и вплоть до наших дней хотелось бы представить “утверждение православного начала” как образец для если уж не всемирного, то хотя бы всехристианского подражания. (см. например статью П.Бойко “Этапы эволюции русской идеи в отечественной историософской мысли” ).

В обоснование “истинной святости” православной Руси было написано не мало, как впрочем, и в обоснование истинной святости католицизма, иудейства, ислама и т.д. Но при этом стоит отметить: историческая практика до сих по

р не рассудила межконфессиональные претензии на истину в последней инстанции и они остаются до сих пор столь же острыми, как и спорными. Причем настолько, что невольно подозреваешь апологетов той или иной “святости” не в стремлении открыть универсальную истину, а в обычной и мелочной конкуренции земных церквей. Говоря современным языком, в “маркетинговости” апологетических усилий.

Да и сама российская историческая практика явно вступает в противоречие с заявленной претензией. Хотели явить пример святости, а на поверку дали миру пример бесовщины, возведенной в советские времена в ранг государственной политики, и потерпели национальную катастрофу.

Во второй половине XIX века, на подходе к национальной зрелости, в золотой век российской культуры, когда еще не остыли и юношеские страсти, происходит ощутимая трансформация национальной идеи. В современной историософии символом этого времени принято считать идею Соборности (к ней мы еще вернемся), однако справедливости ради, стоит отметить, что большее значение все же имело тогда иное определение русской идеи. Совершенно ясно он было выражено К.Аксаковым в “Дополнении к записке "О внутреннем состоянии России".

"I. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя и государствовать не хочет.

II. Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограниченную власть государственную.

III. Взамен того русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа".

О том же говорит и В.Соловьев, в статье "Когда был оставлен русский путь и как на него вернуться. (По поводу "Записки о внутреннем состоянии России" К.С.Аксакова"): "...путь этот, по нашему глубокому убеждению, так хорошо выраженному К.С.Аксаковым, состоит в том, что, не ища для себя политической власти, русский народ ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, народной жизни внутри себя. Предоставляя государству царство от мира сего, он, как народ христианский, избирает для себя иной путь, путь к внутренней свободе и духу - к Царству Христову."

В аксаковском определении "русской идеи", стоит подчеркнуть самое главное, самый ее стержень - принципиальное разделение власти правительствующей и народа, несоединимость их, практически непроницаемая разграниченность между ними. И эта идея была отнюдь не умозрительной, она вполне адекватно отражала самобытность нашего пути развития.

Именно на основе этой идеи российское государство зиждилось почти на всем протяжении своей истории! Образно говоря, русский народ всегда, от основания Руси и по дни сегодняшние, держал по отношению к власти кукиш в кармане. Отчего же? По промыслу Божию или в силу вполне рационально объяснимых обстоятельств?

Обратимся к раннему периоду становления государственности у восточных славян, когда была призвана власть внешняя - варяжская. Здесь не суть важно, была ли у нас государственность до варягов. Важно и совершенно бесспорно то, что именно с варяжского призвания устанавливается стабильность русской государственности. Привнесена ли она извне или является “самородной” - это не должно быть предметом национальной гордости или стыда. Нет ничего унижающего в способности усваивать опыт всего человечества. Скорее наоборот, динамизм развития любой нации зависит от готовности воспользоваться как трамплином для опережающего прыжка в будущее социальными наработками других народов.

Германцы, переняв основы греко-римской цивилизации не чувствуют себя неполноценной нацией и никогда не мучались проблемой, скажем, чужеродности римского права, лежащего в основе их общественной самоорганизации.

Мы же, увлекшись "ура-патриотическим" спором о "самочинности" своей государственности, упустили главное, что дало нам призвание варягов - начало традиции чужеродности и отчужденности государственной власти от тела народной жизни.

Традиция эта крепла и развивалась и во все последующие времена нашей истории. Но если до монголо-татарского ига на Руси все же преобладали элементы демократические, то иго обусловило окончательный переход к обустройству общественной жизни, основанному на отделении "государствующих" элементов от народных. Источник власти на Руси во времена владычества монголо-татар уже не вечевое призвание на княжение, а совершенно инородная воля, обозначенная ханским ярлыком.

И даже после свержения ига мы так и не смогли до конца преодолеть дух чужеродности властвующих элементов по отношению к народной жизни. Он продолжал определять нашу судьбу вплоть до начала ХХ века. При этом в отдельные периоды русская идея воплощалась даже до трагикурьезной буквальности, как это было при Иване Грозном, отделившем через опричнину правительствующий слой от народной земщины.

И как это ни покажется парадоксальным, но именно Петр I, которого чаще всего обвиняют в отходе от исконного пути, как никто другой укрепил именно это самое "русское направление" организации национальной жизни.

Покончив с боярством и автономностью церкви, создав и укрепив чиновническое начало государственности, Петр I отнюдь не загонял нас в европейство, он лишь доводил до совершенства наше исконное мироустройство.

Однако свое идеальное воплощение вплоть до создания особого правительствующего уже даже не сословия, а класса "русская идея" получила в советское время. Оторванность правительствующей партии от народа была настолько разительна, что пришлось увешать всю страну лозунгами-заклинаниями "Народ и партия едины", скрывая отталкивающе откровенное расчленение нации.

Увы, идея "особинного" пути в народной массе и правящих умах жива до сих пор, проявляясь в столь популярном у нас мнении: демократия не для нас и поэтому она нам вредна.

В общем, при пристальном, вдумчивом взгляде на русскую историю мы видим на всем ее протяжении вплоть до наших дней вполне реальное воплощение "русского пути", по которому мы начали идти, естественно, еще до того, как он был обозначен понятийно Аксаковым и Соловьевым. И главные его черты (здесь я позволю себе уточнить славянофилов) следующие:

1.Отчуждение государственного механизма от общества, его чужеродность по отношению к телу самой народной жизни.

2.Расчленение нации на элементы правительствующие и собственно народные.

В этом определении существа воплощенной в нашей государственности русской идеи я сознательно не даю аксаковский третий ее элемент о предоставлении русским народом себе нравственной свободы, свободы жизни и духа.

Ибо этой "свободы духа" никогда и не могло быть у нас именно из-за первых двух положений аксаковской формулировки "русского пути". Славянофильская идея нравственной свободы и чистоты народа, отстраненного от самоорганизации собственной общественной жизни - идея порочная изначально и потому ее реализованное бытие возможно только в том виде, в котором и осуществилась она в нашей истории.

Однако в чем же "врожденный" порок этой идеи и почему вообще она по сути - самое главное наше национальное зло а не национальное спасительное достояние?

Прежде всего, стоит отметить, что воплощенная у нас “русская идея” неизбежно ведет к проявлению в нашем государственном механизме самых гнусных его черт.

- Будучи в структуре общественной жизни элементом отделенным, лишенным естественной, неопосредованой обратной связи с подвластным ему народом, государственный аппарат неизбежно влечется к самодостаточности. Не включенный же в структуру отправления власти народ, становится элементом "лишним" и даже мешающим самодвижению государственной машины. Целью управления при этом перестает быть совершенствование организации общественной жизни, оно (управление) становится самоцельным и самодостаточным.

- Являясь элементом самодостаточным, правительствующие структуры неизбежно стремятся к иерархической самоорганизации, которая наиболее рационально обеспечивает и упрощает движение властного механизма. При этом система неизбежно стремится к завершенности в форме тоталитаризма: одна власть - одна идеология (в том числе и религия) - единый (так проще им управлять) народ.

- Являясь элементом отделенным, к тому же лишенным согласно славяноофильской концепции нравственной силы и, следовательно, нравственного авторитета, государство неизбежно осуществляет отправление своей власти через насилие.

Не менее разлагающе действует подобная система и на все общество.

Она порождает двойную мораль и полную ее "аннигиляцию" в пограничном слое соприкосновения элементов правительствующих и собственно народных. Отсюда коррупция, недоверие к чиновникам и парламентариям, признание чуть ли не за доблесть обмануть власть, обвести ее вокруг пальца.

Однако более всего трагичен по своим последствиям стоящий в центре этой воплощенной "русской идеи" принцип отделения народа от политической жизни (которую можно определить как искусство общежития) и утверждение, что именно это отделение и позволяет обеспечить нравственную чистоту народа, выделяющую, якобы, нас в кругу других наций.

Можно сколько угодно спорить о достоинствах и недостатках различных типов общественно-государственных систем, но реальная жизнь давно уже показала, что долговременный динамизм и прогресс наций может быть обеспечен только там, где самоорганизующая деятельность становится стержнем общественной жизни, где сформировано гражданское общество, основанное на индивидуальной ответственности.

Нет самоорганизующей деятельности - и источником движения общества становится уже не внутренний, "встроенный", саморазвивающийся механизм, чутко реагирующий на малейшие изменения общественных запросов, а машина внешняя, управляющая с помощью различного рода приводных ремней, будь то партии, органы политического насилия или церковь. И личная гражданская ответственность за все происходящее каждого "Я" неизбежно подменяется безответственностью стадного "Мы".

Все это действует буквально разлагающе на наше национальное достоинство, предлагая всегда готовое оправдание беспросветной нищеты и необустроенности нашей жизни такой удобненькой формулой: "нами так управляют". Дескать, мы тут ни причем, сами-то мы хорошие, да вот только хронически не везет нам на правителей! Как будто мы сами не чувствуем, что механизм отчужденный неизбежно перерождается в механизм чуждый, равнодушный к чаяниям отделенного от него народа.

Нравственное влияние самоорганизующей деятельности по обустройству национального общежития (а это и есть собственно политическая деятельность) стоило бы подчеркнуть и потому, что без нее не может быть народом пережита и подлинная ответственность за судьбу Отечества.

Особое влияние русская идея оказывает и на состояние внутренней народной свободы. У Николая Бердяева, все мировоззрение которого зиждилось на остром переживании необходимости обретения внутренней свободы, есть блестящее определение: "Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри, и свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла". И далее: "Свобода не есть самозамыкание и изоляция, свобода есть размыкание и творчество, путь к раскрытию во мне универсуума".

Однако в контексте воплощенной у нас "русской идеи" даже бердяевская свобода не более чем внутренняя свобода канарейки в клетке, которая упивается своей песней, не желая видеть прутьев, делающих ее свободу совершенно иллюзорной.

Давно уже подмечено, что свобода в России, до сих пор неизбежно приобретала черты либо анархизма, либо свободы внутри индивидуального самоизолированного и идеального мира.

Свобода в государстве воплощенной русской идеи предполагает не овладение обстоятельствами, а отстранение от обстоятельств.

Говоря о влиянии "русской идеи" на жизнь народа, нельзя не отметить и еще одно немаловажное для нашей истории и ее перспективы обстоятельство. Отстраненность от самоорганизации общественного бытия обрекает нас на неразвитость конструктивного опыта коллективных действий по обеспечению социального партнерства и организации национального общежития.

Отсутствие такого опыта порождает тенденцию "пойти в разнос" в случае малейшей потери контроля правительствующих элементов над народными. Отсюда все наши русские страшные в своей стихии бунты, все наши революции и проклятие гражданской войны.

Конечно, может показаться, что все сказанное выше исторически запоздало и собственно "русская идея" в том виде, каком она виделась славянофилам века XIX, давно уже покоится на идеологическом кладбище, чтобы тревожить ее надгробие свежими эпитафиями.

Увы, это далеко не так. И не только потому, что на самом деле мы стали расставаться с этой своей особинностью только на самом пороге третьего тысячелетия. Проблема заключается в том, что "нежелание государствовать" живет в нас уже генетически. Оно является благодатной почвой для взращивания национал-социализма, явления разного рода “спасителей отечества”. Оно выплескивается в каком-то прямо фрейдистском народном порыве отдаться сильной личности.

Тревожный симптом живучести в нас этой болезни - патологически скептическое отношение у значительной массы народа к демократическим принципам самоорганизации, изумительная расположенность отстраниться от участия в обустройстве местного и национального общежития.

Проклятие "русского пути" прослеживается также в генетической связи с абсолютизацией идеи государственности, которая является принципиальнейшей для национального обустройства в его "русском" варианте. Русский человек всегда представлялся человеком государственным, не различающим понятия Отечество и Государство.

Я думаю, что порочность воплощенной “русской идеи” при всей благообразности ее аксаковской формулировки стала пониматься уже тогда, когда она была еще только “выписана” из естества российской действительности. Поэтому уже следующее поколение российских философов стало видеть национальную идею в ином свете. Русская идея была сформулирована как идея Соборности.

Однако в отличие от аксаковской дефиниции, эта шла в основном уже не от рефлексии и “прочтения” сложившегося национального духа, а скорее от “приписывания” ему определенных исключительных начал.

Естественно, приписыванием собственной исключительности, грешит не только российская ученость и теософия. Однако российский вариант этого греха интересен тем, что истово от него открещиваясь, мы все же пребываем в нем и свой невроз “истинной святости” подаем как доказательство нашей же способности явить пример соборной терпимости.

Чего только стоит утверждение в нашей особой религиозности! Вот у Розанова: “Церковь есть не только корень русской культуры… она есть и вершина русской культуры”. Однако что же на это скажет поляк, иранец, индиец и еще многие другие народы? Ведь Польша и католицизм, Индия и индуизм не менее нераздельны, чем Россия и православие. И в такой же степени, как мы говорим о том, что русская нация выросла из православия и сохранилась во многом благодаря ему, мы можем отнести это к евреям, сохранившим свою национальную самобытность и добивающимся государственности благодаря иудаизму, и к полякам, которые спаслись католицизмом под натиском протестантской Германии и православной России. Просто в определенных обстоятельствах религиозное обособление есть форма самосохранения нации, и это общая закономерность.

Поэтому на самом деле, наши философы и теософы мыслят себя религиознее остальных только потому, что у нас, по их мнению, “истинное христианство” - православие, а у остальных – заблуждение.

Однако утверждение в нашей особенной религиозности - пустое самовосхваление не только потому, что в ней нет на самом деле ничего исключительно русского. Проблема еще и в том, что мы предали свою религиозность (чего не сделали те же поляки даже в состоянии “народной демократии”), соблазнившись большевистским атеизмом, снимающим столь обременительные нравственные пределы.

Большевики вообще лучше русских философов разобрались в русской натуре. В отличие от них они не домысливали и не приукрашивали свойства русской души, а использовали ее реальное состояние. И там, где Соловьеву, Флоренскому и прочим было видение Соборности, братской любви и пр., Ленин, Троцкий и Сталин разглядели реальную стадность, идущую от общинности крестьянского бытия, или, если хотите, как более благообразно выражался Лев Толстой, роевое начало русского народа.

(Продолжение следует)