КАНТОНИСТ

Герой наш был бы равнодушен к кино, если бы не относился к нему с опаской. Знаковая система этого жанра ему слишком напоминала жизнь. Режиссер, как ему казалось, поневоле ограничен в выразительных средствах, и поэтому главная проблема режиссуры – увести фильм от слишком откровенной лжи, если не халтуры. Что же до многочисленных советских фильмов, к примеру, об армии мирного времени и всеобщего призыва, или так называемая “рабочая тема”, то эти картины ничего, кроме лжи не содержали, и потому герой наш размышлял не о них, и не принимал их во внимание как созданные в другом жанре.

Тем не менее, только благодаря этим фильмам трицать лет назад из городка, где на вопрос “кто вы” большинство отвечало “инженер”, наш герой был призван на службу. Советская Армия показалась матери нашего героя чем-то вроде крепкого мужского вида спорта, где шварцнеггеры в погонах состязаются в силе справедливости, согласно которой всегда побеждает не служба, так дружба. Надо отдать матери должное: только убедившись в полной сыновней профнепригодности к карьере инженера, вскричала она в сердцах: Иди в армию, балбес. Пусть там из тебя сделают человека!”. Не исключено, правда, что она вскричала не “балбес”, а “барбос”, а может даже “бАлбес с ударением на первый слог, что делает это обидное слово уменьшительным. Но в свете дальнейших событий это представляется несущественным.

Всем в городке было ясно, что человек не бывает просто так, а существует, благодарение небесам, в качестве второго тромбона, старшего инженера, солдата, красивой женщины, машиностроителя, заместителя директора или просто воскресного кинозрителя. Потому его всегда сопровождают крепкая взаимовыручка, пламенная любовь, регистрация по месту жительства, мирное небо и хорошие, внимательные отношения на работе.

Все оставшееся из накопленного цивилизацией к семидесятым годам 20 века находилось у горожан за кадром, представлялось лишним, неудобным в обращении, а то и просто неуместным, наподобие странного слова “органолептический”, употребленного приезжим лектором в отношении такой нужной вещи, как дегустация вин.

В-общем, если не густопсовый холоймес, то полишинель в шкафу.

Тем не менее, жил наш герой, назовем его Степан, влюбленным читателем Иммануила Канта и начинающим поэтом.

Друзья его были не те, что по несчастью, и под мудрым маминым руководством он встречался с девушкой своей мечты, пока, из неких высших соображений, или по старой привычке сыновнего повиновения, переходившего в грустное почтение, не явился в военкомат по месту жительства.

С этого момента он не имел право ни ходить, ни сидеть, ни лежать, ни стоять, ни говорить, ни молчать, ни спать и ни есть без приказа, либо разрешения, полученного от специальных людей из иерархии военных карьеристов, в большинстве лишенных чувства юмора, а следовательно - и чувства меры. Домой он из военкомата не вернулся, а был сразу переведен в часть, где прошел так называвемый курс молодого бойца, сваливаясь от голода, безнадежности и бессонных ночей. Первое время его тайно избивали по ночам кавказские старослужащие и очередной дежурный прапорщик, днями же он маршировал по плацу, и маршрут этот должен был означать одно: ты стал защитником родины, хранителем мира и покоя на планете, о чем он и писал матери по воскресеньям. Его переписка с матерью и любимой девушкой тщательно и с удовольствием перлюстрировалась в канцелярии части.

Присутствие в нем знания ненависти, страха и унижения многие годы спустя заявило Степану о себе с неопровержимостью армейской татуировки. По прежнему пребывая на теле в виде архангела Гавриила, поражающего маленького, явно страдающего дракона, татуировка оставалась единственным доказательством того, что Степан и есть тот самый балбес, или барбос, или даже Баальбек, безвестно скрипевший снежком в карауле у станционных складов, таращась в зведное небо тридцатилетней давности.

Будучи ко времени начала повествования от роду лет 50-ти, он решил отпустить бороду по примеру людей того же возраста из своего круга. На пятый день его квартирная хозяйка, очевидно испытывая по этому поводу некоторую обеспокоенность, спросила, почему он не бреется. “А вы почему не бреетесь?”, за неименеем гербовой, спросил Степан. “Потому, что не растет”, расмеявшись, сказала

хозяйка. “А я – потому что растет”, отрезал он.

Оба допустили бестактность, которая парадоксальным образом сгладила неравенство их опыта там, где все равны перед лицом абсурда, и где всякое совпадение знаков и букв почитается случайным. Он вдруг подумал тогда о жизни, как бы подумал об армии: “Проблемы ли это, если они осознаются неразрешимыми? А если да, то кем и для чего ставятся?”

Хозяйка пригласила его к себе на чашку чая, где случайно разбила стакан, сказала, что завтра будет 38 градусов тепла и, решив попотчевать анекдотом в тему, радушно осведомилась, не еврей ли он. “По прадедушке”, сказал Степан, “все мы кантонисты. А вы?”. “А я из Смородинска”, скромно сказала хозяйка, поправляя волосы, “жалко, что вы кантонист. Мне говорили, что вы философ. Я их никогда не видела”.

Хорошо хоть не назвался философом, подумал Степан. Пользуясь случаем, она бы наверняка спросила, эволюционирует ли разум, что такое бестактность в исполнении объективной реальности и почему молния убивает мужчин вдвое чаще, чем женщин. Sancta simplicimus.