"ЛЮБЛЮ СВОЙ ГНЕВ"
30-01-2003Окончание. Начало в № 349 от 16 ноября.
Жизнь Лидии Корнеевны была обременена памятью, и поэтому больше всего она ценила в слове его воскресительную силу, способность на какое-то время возвращать утраченное.
"Человечески переживать иные раны можно только этим путем". 16
Так написал Герцен в предисловии к "Былому и Думам". Его судьбу тоже не обошли утраты и разочарования.
Не удивительно, что оба писателя в разные времена с разным опытом пришли к родственному ощущение этого опыта. А слово их - через беллетристику и публицистику - к документальной художественной прозе, к двум главным книгам: "Былому и Думам" Герцена и "Запискам об Анне Ахматовой" Чуковской.
Самое очевидное сходство двух этих непохожих книг в том, что обе они записки.
В "Новом словаре русского языка" Т.Ф. Ефремовой вторым значением слова "записки" дается такое: литературное произведение в форме воспоминаний, дневника. Как и во всех коротких определениях здесь учтены главные черты особенных произведений, называемых записками. Но можно к нему кое-что добавить. Как правило, за словом записки стоит уникальная форма произведения, в которой смешиваются множество разных форм. Часто бывает, что дневники иллюстрируются письмами, перемежаются воспоминаниями и дополняются совсем недавними размышлениями и наблюдениями автора. А иногда писатель, будучи не в силах противостоять напору своей фантазии, позволяет воспоминаниям соседствовать с вымыслом.
Все чудные, неповторимые, самобытные записки русской литературы ("Записки охотника", "Записки из Мертвого дома" и т.д.) объединены свободолюбием, непокорностью законам какого-либо жанра.
Герцен называл "Былое и Думы" записками в предисловии к книге, публикациях "Колокола", письмах, надо думать, в разговорах. Вслед за ним так называла "Былое и Думы" Чуковская в своей книге-исследовании. Записками же она назвала книгу об Анне Ахматовой.
В названии Чуковской, как и других названиях в русской литературе, содержится важная информация о произведении. Это, во-первых, указатель той безжанровости, о которой я говорила прежде, а во-вторых, отсылка к "Былому и Думам" - аллюзия. Почему именно к "Былому и Думам", спросите вы? Потому что жизнь Чуковской была пронизана Герценом, потому что записками она многократно именовала его книгу, и в ее сознании слово это не могло к ней не прикипеть, потому, что в ее книге по-новому воплотились некоторые свойства "Былого и Дум".
Обе книги писались самой жизнью. Они начали создаваться намного раньше рождения их замысла. Оба автора очень рано ощутили потребность останавливать время в слове. Им обоим известно было чувство ответственности перед историей, странное, как будто лишнее в юности, и естественное, оправданное всей жизнью в старости.
В 1841 году за одиннадцать лет до начала работы над "Былым и Думами" Герцен писал Огареву: "Наши письма важнейший документ развития; в них, время от времени, отражаются все модуляции, отзываются все впечатления на душу"17.
Ему быстро открылось коварство памяти, незаметно подменяющей наше отношение к прошлому. Он хотел видеть жизнь, такой, какой она на самом деле была, а не придуманной памятью.
Лидия Чуковская пошла по этому пути еще дальше Герцена.
Как-то, узнав о знакомстве Лидии Корнеевны с Ахматовой, К. И. Чуковский спросил ее: "Я надеюсь, ты понимаешь, что следует записывать каждое ее слово"? 18
Разумеется, она понимала. Ничто не уходит из жизни так скоро и бесследно как голоса и звуки.
"Ближайшее писание к разговору" - такое определение "Былого и Дум" нашла в письме Герцена к Тургеневу Л.К. Чуковская и выделила, как наиболее верное.
"Былое и Думы" и, правда, собрание всевозможных разговоров, от самых обыкновенных, сконструированных, воссозданных автором по памяти, до эпистолярных, вырастающих из переклички писем, в которых сохранились голоса юности, дыханье времени, ощущение отдельных минут жизни. В конце книги, когда думы почти совсем вытесняют былое, становится особенно заметным еще один вид разговора: монолог с оборотом к читателю. Так Герцен приглашает читателя в свою книгу, не собеседником, но слушателем. Он вручает ему свои истины и размышления, как лектор - студенту, с надеждой на понимание и продолжение в нем.
"Былое и Думы" - очень некнижная книга, в ней запечатлена рядом с речью множества ее героев, живая речь главног
о героя, ее автора, иногда построенная, пронизанная единоначатиями, ораторская, произносимая как бы с трибуны, громоздящая, как этажи, период на период, чаще - застольная, комнатная, полная юмора, отступлений, шуток, каламбуров, намеков - но всегда непринужденная, естественная, чуждая окостенелым формам специфически книжного стиля"19.
Эти слова написала Л.К. Чуковская о "Былом и Думах", а вот, что она написала о "Записках об Анне Ахматовой":
"Большое значение придаю я устной ахматовской речи - пронзительной, глубокой, пророческой, иногда исполненной юмора, часто неистовой и всегда - афористичной. На мой взгляд, устное творчество Анны Ахматовой подлежит сопоставлению с её стихами и прозой"20.
"Записки об Анне Ахматовой" как и "Былое и Думы" очень многоголосая книга, в ней диалоги заменили повествование.
У Лидии Корнеевны Чуковской был замечательный дар слышать своего собеседника. Среди случайных слов, интонационных пауз, междометий она умела найти его речевую манеру и записать не просто слова, а впечатление, производимое речью.
Писательскому слову Чуковской всегда была присуща большая разоблачительная сила. В ее записях люди открываются с самых разных сторон, во всей полноте достоинств и недостатков, не только такими, какими сами хотели бы казаться. Заряд правдолюбия в ее словах настолько велик, что свойство это не теряется даже тогда, когда она использует слова, чтобы скрыть за ними чей-нибудь неблаговидный поступок или собственные обиды и переживания. Рассказывая, например, о годах без Ахматовой в предисловии ко второму тому записок - о делах, встречах, - она написала в действительности о своей боли, разочаровании, тревоге. Не между строк, а поверх.
Но, сказав об эмоциях и голосах, создающих необыкновенную жизненность записок, нельзя забывать и о звуках.
Впрочем, не знаю, правильно ли, логично ли, называть молчание звуком. Но, может быть, если молчание "слышится повсюду" оно имеет право так называться?
"Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что, в них воспроизводятся полностью одни только сны. <…> Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует"21.
Конечно, Чуковская и Ахматова постоянно говорили о застенке, ощущением которого были полны их дни. Л.К. Чуковской отсутствие этих разговоров даже казалось недостатком ее книги (не дневника). Это не так. Само время вписало туда свой звук. Отсутствуя, он присутствует в их литературных беседах. В "Записках об Анне Ахматовой" запечатлелось характерное молчание эпохи.
22
Л.К. Чуковская написала молчание Ахматовой, но не только этим заслужила благодать. Книга ее еще и памятник времени. И в этом снова просматривается сходство с "Былым и Думами" Герцена. Однажды Лидия Чуковская заметила о "Былом и Думах", что эта книга "из личной биографии автора превратилась в главу из биографии рода человеческого"23. Слово "биография" употреблено здесь совсем не случайно. Несмотря на то, что "Былое и Думы" уверенно можно называть исторической книгой, в которой отражены события общественной жизни России и Европы, главное место в ней отведено человеку. Почти в каждой из множества жизней, проходивших перед взглядом Герцена, он усматривал нечто, о чем недурно было бы знать потомкам. Для Герцена не было большей ценности, чем индивидуальность, ничто не занимало и не восхищало его больше своеобразия человеческих натур. Поступки по чести, гениальные мысли, мелькнувшие вдруг, маленькие геройства, подвиги любви и дружбы, - все, что большая история никогда не внесет в свой реестр, Герцен старался сохранить в своей книге памяти. В "Былом и Думах" история соединилась с литературой. Герцен написал прошедшее в лицах и судьбах, "отражение истории в человеке, случайно попавшемся не ее дороге"24.
В сложноструктурированных "Записках об Анне Ахматовой" история предстает в двух измерениях: на сцене и за сценой. Во-первых, она отражается в судьбе Ахматовой. Отчасти по собственному решению, отчасти по неизбежности она разделила участь своего народа. Смерти, расстрелы, аресты, тюремные очереди, война, эвакуация, немота. Двадцатый век словно стремился расписаться в ее биографии. Дневник Чуковской охватывает почти тридцать лет дружбы с Ахматовой и почти тридцать лет жизни. Можно легко представить, как во время работы над записками вставали перед Чуковской эти годы из ее дневников, какое множество пережитого с Ахматовой или без, но тогда же, высвобождала память. И наверное, на Л. К. Чуковскую, как и на Герцена наступало чувство необходимости отдать долг прошлому, написать о людях, чьи любовь и благородство поддерживали в те годы, и напротив о других, чья подлость делала их труднее и гаже. Так появился раздел "За сценой".
Конечно же, "Записки" - книга, прежде всего об Ахматовой. Л.К. Чуковская ни разу не погрешила против своей героини, ущемив ее права в пользу собственных мыслей или воспоминаний. Очень щепетильно соблюдая самой для себя заведенную субординацию личного и ахматовского в книге, Чуковская дала разделу "За сценой" скромное название комментария и, следуя правилам о комментариях, четко увязала его содержание с датами дневника, ахматовскими событиями, разговорами, кругом. В системе литературных определений комментарий есть некое информационное дополнение, существование которого облегчает читателю понимание основного текста. Но "За сценой" вовсе не дополнение, а органичная часть книги. У этого раздела есть свое имя, своя концепция, и особенный только ему присущий внутренний драматизм. Его можно читать как вместе с основным текстом, так и отдельно. Причем, присоединяясь к дневнику или даже вплетаясь в него, он делает повествование многомерным и неоднозначным. Читателю приходится работать с удвоенным напряжением, так как в большинстве описываемых в "За сценой" ситуаций, Чуковская требовательно ставит перед ним задачу определения своей нравственной позиции. В конечном счете, раздел "За сценой" это списки добра и зла Лидии Чуковской, ее книга воздаяний, где каждому "по делам его". Там нет беспристрастных суждений, простых перечислений фактов, все, что Чуковская успела написать для этого раздела проникнуто ее эмоцией, ее отношением. Вместе ахматовский дневник и "За сценой" создают достоверный и одновременно личностный историзм "Записок об Анне Ахматовой".
Стремлением авторов дать читателю "посильное представление о той непосильной эпохе"25 обусловлено еще одно общее свойство "Записок об Анне Ахматовой" и "Былого и дум" - их необычайно синтетичная форма. Эпоха явление слишком масштабное, чтобы воплотиться в чьей-то отдельно взятой судьбе, и даже если она и выразилась в ней достаточно характерно, у читателя документальной книги всегда есть искушение не заметить ее, посчитать описанное частностью. Герцен и Чуковская оба стремились к достоверности и обобщению, поэтому, взяв за основу судьбу, они предусмотрительно окружили ее судьбами, не одному, а многим людям дали они высказаться на страницах книг и не одно свидетельство призвали в подтверждение своего ощущения эпохи. В "Былое и Думы" кроме собственно воспоминаний Герцена вошли письма, статьи, отрывки из дневника Н.А. Герцен. В последнее и самое полное издание "Записок об Анне Ахматовой" кроме дневника - обильные и самоценные примечания, статьи Лидии Чуковской и Ганса Вернера Рихтера, записи разговоров с эвакуированными детьми и, конечно, стихи.
Вообще же о литературном родстве Чуковской и Герцена можно говорить намного подробнее и больше. Нет, например, нужды высматривать через линзу герценовское в публицистике Л.К. Чуковской, в ее знаменитых открытых письмах. Ее гнев, пафос, категоричность, совестливость, непримиримость словно взяты из герценовской палитры. Публицистика Чуковской и Герцена - родные сестры. Я нарочно взяла "Софью Петровну" - первый серьезный шаг Л.К. в литературе и "Записки об Анне Ахматовой" - ее главную, на мой взгляд, книгу, чтобы показать читателю каким постоянным и неослабевающим было влияние Герцена на Чуковскую в течение всей ее жизни. При желании в форме и содержании любого произведения Лидии Чуковской можно найти следы Герцена. Она не просто училась у Герцена. Герцен стал опорой ее вдохновения. Примечательно, что прежде замысла "Софьи Петровны" Чуковская хотела написать повесть о поэте Михайлове, импульсом для создания которой, по ее свидетельству, стала заметка Герцена под названием "Убили", о гибели поэта на каторге26. В "Софье Петровне" от первоначального замысла ничего не осталось, но слово - убили - звучит как одна из важнейших тем повести. Оттого эта коротенькая заметка и обратила на себя внимание Л.К., что выраженное в ней отношение Герцена было созвучно ее тогдашнему умонастроению. Слово Герцена, его идеи, его реакции на события всегда находили в Лидии Чуковской живой отклик и, главное, будили в ее сознании нечто совершенно самостоятельное. Между Чуковской и Герценом зародилась литературная преемственность. Таким образом, его влияние на Лидию Чуковскую имело значение не только для ее духовной жизни, но и для русской литературы в целом.
Рассказывать о том, каким оно было, я начну издалека, точнее, из 1870 года, когда в журнале "Заря" была опубликована статья Страхова "Литературная деятельность Герцена", в которой он высказался о Герцене так:
"По <…> своему душевному строю, по своим чувствам и взгляду на вещи Герцен был от начала до конца своего поприща пессимист, то есть темная сторона мира открывалась ему яснее, чем светлая; болезненные и печальные явления жизни он воспринимал с несомненно большей живостью и чуткостью, чем всякие другие"27.
Свое мнение Страхов пространно и убедительно аргументировал, что не помешало английской исследовательнице Айлин Келли спустя много лет подобрать для Герцена определение прямо противоположное данному Страховым. Она назвала его "антипессимистом"28.
В характеристиках двух исследователей, на первый взгляд, исключающих друг друга, на самом деле нет никакого противоречия. И обе их можно применить одновременно и к Герцену, и к Чуковской.
Трудно не согласиться со Страховым. В русской литературе нет писателя столь же знаменитого своими разочарованиями, как Герцен. Его готовность пожертвовать любым своим достоянием ради истины в значительной степени подкреплялась тем, что жизнь не давала иллюзиям загоститься у него. Но дело, разумеется, не только в том тяжелом пути к трезвомыслию, который прошел Герцен. В конечном счете, времена и судьбы определяют форму пессимизма, а его присутствие объясняется исключительно свойствами натуры. У таких творческих натур, какими были Герцен и Чуковская пессимизм возник не из случайной перетасовки генной колоды, когда человеку выпадает быть более предрасположенным к печали, чем к радости, не из тяги к саморазрушению, не из привычки бередить душу уколами грусти, а потому лишь, что темная сторона жизни больше нуждалась в их участии. Пессимизм, как объяснял в той же статье Страхов, есть способность "всемирного боления за всех". Очень наглядный и милый образчик того, как зарождается "всемирное боление за всех" записан в дневнике Корнея Чуковского:
"Вчера с Лидочкой по дороге (Лидочка плакала с утра: отчего рыбки умерли): - Нужно, чтобы все люди собрались вместе и решили, чтоб больше не было бедных. Богатых бы в избы, а бедных сделать бы богатыми - или нет, пусть богатые будут богатыми, а бедные немного бы побогаче"29.
План переустройства мира маленькой Лиды Чуковской помимо прочего хорош тем, что высвечивает основополагающее свойство ее характера, перешедшее и во взрослую жизнь: готовность трудиться для того, чтобы изменить ситуацию к лучшему. Вот как раз это свойство, бывшее у Герцена тоже, совпадает с определением антипессимизма Айлин Келли. Антипессимист, пишет она, осознает всю тяжесть положения, но оставляет надежду на счастливый исход.
Не просто оставляет надежду, но работает для него! Сострадание писателя не пассивно, это деятельность, направленная на определенный результат, это борьба словом, чтобы сделать мир лучше. В полемике об эффективности такой борьбы скептики устали тратить иронию. Ни разоблачители нравов Брантом и Эразм Роттердамский, ни создатель великой "Утопии" Томас Мор, ни вдохновенный Данте, ни всеобъемлющий Шекспир, ни безжалостный Гриммельсгаузен, ни эпически-грандиозный Толстой, ни пугающе-проницательный Достоевский не спасли мир, не искоренили снедающего его зла. Так к чему же еще дерзания? Пора опустить руки. Но…
"Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в "то, чего нет на свете", а в то, что должно быть на свете. Пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она прекрасна"30.
Слова эти могли бы показаться оптимистическим бредом, если б не знать, что написаны они умным, несчастным, злым Блоком. Пусть в них запечатлелась революционная эйфория, мне они показались наиболее подходящими для Герцена и Чуковской, потому что в них утрированы две основные точки их мировоззрения - знание ужаса жизни и вера в то, что его все-таки можно, хоть ненадолго, хоть не везде победить.
Оба они жили в безжалостные времена, оба не принимали жизнь, которую видели, оба выбрали слово выражением своих взглядов. Как ни банально прозвучит в этом контексте - их основной задачей было будить умы, совесть, все остальные задачи были отодвинуты на второй, а то и на третий, четвертый план. Человеку свойственно плыть по течению. Мы часто, щадя себя, признаем недолжное нормой. Заставить совесть говорить, а сострадание действовать - задача достойная настоящей литературы.
В конце концов, может быть, слово это то единственное, благодаря чему светлое до сих пор может тягаться с темным в нашем мире. Решить что-то между людьми можно только словами. Со слов начинаются любые интересы, дружба, любовь. Слово способно воссоздавать разрушенное, останавливать падение. Если оглянуться назад, то у слова больше побед, чем у любого другого средства убеждения.
"Где не погибло слово, там и дело еще не погибло"31 .
- 16 А.И. Герцен, "Былое и думы", т. 1, стр. 25, М., "Художественная Литература", 1969
- 17 А.И. Герцен, письмо Герцена - Огареву от 11-26 февраля 1841г., Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 22, стр. 98-100, М., АН СССР, 1954-1965
- 18 Лидия Чуковская, "Памяти детства", Сочинения в двух томах, т. 1, стр. 246, М., "Гудьял-Пресс", 2000
- 19 Лидия Чуковская, "Былое и думы" Герцена", стр. 151, М., "Художественная Литература", 1966
- 20 Лидия Чуковская, "Записки об Анне Ахматовой", т. 1, М., "Согласие", 1997
- 21 Там же, стр. 11
- 22 Анна Ахматова, "Последнее слово подсудимой" из "Седьмой элегии", ред. июня 1958 г., Собрание сочинений в шести томах, т. 2, стр. 598, "Эллис Лак", М., 1999
- 23 Лидия Чуковская, "Былое и думы" Герцена", стр.14, М., "Художественная Литература", 1966
- 24 А.И. Герцен, "Былое и думы", т. 1, стр. 544, М., "Художественная Литература", 1969
- 25 Лидия Чуковская, "Записки об Анне Ахматовой", т. 3, стр. 7, М., "Согласие", 1997
- 26 Там же, т.1, стр. 74
- 27 Николай Страхов, "Литературная деятельность Герцена", "Заря", № 3, стр. 94, 1870
- 28Айлин Келли, "Герцен против Шопенгауэра: ответ пессимизму", "Новое литературное обозрение", № 49, стр. 139, 2001
- 29 Корней Чуковский, Дневник 1901-1929, стр. 64, М., "Современный писатель", 1997
- 30 Александр Блок, Собрание сочинений в восьми томах, т.6, стр. 14, М. - Л., 1962
- 31 А.И. Герцен, "С того берега", Собрание сочинений в восьми томах, т.3, стр. 229, М., "Правда", 1975
Loading...
