ПАВЕЛ МАЦКЕВИЧ: ВГЛУБЬ ВЕКОВ

В одном из своих интервью ваш покорный слуга заявил, что кроме Библии, "Войны и мира" и подшивки "Сад и огород" давно уже ничего не читает. В сказанном не было или почти не было никакого лукавства. В названных книгах сконденсирован весь духовный, нравственный, психологический, психофизический и аграрный опыт человечества. Остальное, выражаясь словами Достоевского, "главное, но не самое главное". Поднимаясь или опускаясь к изначальным знаменателям бытия, неизбежно ревизуешь мир окружающей тебя культуры и изумляешься, насколько она вторична. "Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это уже в веках, бывших прежде нас и повторится после" (Еккл., 1, 10). Приглашаю тебя в свой домашний кабинет, читатель. Ты обнаружишь, что, за исключением стола, стула, компьютера и пустых пивных банок вместо книг, ничего не обнаружишь. К концу нельзя не впасть, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но иногда автор все-таки берет в руки ту или иную книжицу и тогда уж прочитывает ее до конца. Да вот, например: "Кровные" Павла Мацкевича. Чтение состоялось после недавнего выступления этого писателя в веб-альманахе "Лебедь", где он разделал под орех кривляк-постмодернистов и тем заслужил у вашего слуги априорную симпатию.

После чтения эти симпатии усилились. Перед нами феномен жреческого увлечения русской историей, а именно той дальней ее гранью, когда Россия не была еще Россией, а какой-то полумифической домонгольской Киевской Русью с малопонятными этническими корнями. Чтобы написать такой роман, нужны годы подвижнического рытья в забытых Богом и людьми библиотечных архивах. Кого-нибудь из здесь присутствующих интересуют все эти Ярополки и Святополки, собачившиеся на заре веков за престольную власть? Уверен в единодушном "нет". Откровенно говоря, автор к этому "нет" присоединяется. - Зачем же тогда?

О, не спрашивайте об этом ушибленного своим предметом мономана-сочинителя. На него не действуют никакие резоны. Трудно даже предположить, что в сегодняшнем деловом, промышляющем, насквозь прагматичном мире остались подобные подвижники. Так и видишь их, ежедневно приковывающих себя к компьютеру и по двадцать пять часов в сутки пишущих свой Роман под вздохи и проклятья домочадцев, крутящих за их спиной пальцем у виска. Остановись, несчастный! Стены твоего жилища покосились, комнаты не прибраны, детишки не кормлены, в холодильнике пустынная зима, жена вот-вот уйдет к другому… - не слышит. Он весь в чаду образов и слов. Он пишет, пишет, пишет и в конце концов добивается невозможного: превращает "вещь в себе" в "вещь для нас".

Таков Павел Мацкевич и его роман. Постепенно втягиваешься в совершенно чуждую тебе действительность и становишься как бы ее участником. Полузабытые персонажи школьной истории наливаются румянцем и жизненными соками, обретают трехмерность, начинают дышать тебе в ухо, хватать за рукав и тащить в свои кровавые разборки. "Эффект присутствия" - вот как это называется, но достигается только абсолютным, сомнамбулическим погружением автора в материал. В случае с "Кровными" это условие выполнено с пугающим переизбытком. Пожелаем Павлу Мацкевичу благополучного возвращения в его одесское "сегодня", а сами пребудем еще некоторое время в этом средневековом славянском "позавчера", изумляясь жестокости тамошних нравов. Отнюдь не лепотная нестеровская картина разворачивается перед нами. А кровавая война всех со всеми, подковерная интрига, коллекция жестокостей и отрубленных голов. От воплей истязуемых и истязующих по всему роману стон стоит, а от школьных представлений о "Руси-матушке" и "Киеве-батюшке" не остается следа. Хороши "батюшки" и "матушки", жертвовавшие в борьбе за власть собственными чадами, возлюбленными, братьями и сестрами! Впрочем, братья и сестры тоже хороши, отнюдь не демонстрируя друг к другу малейших родственных чувств.

Роман начинается с предсмертных размышлений Владимира Великого, крестителя всея Руси, о своем наследнике. По причинам, которые здесь долго объяснять, Владимир вознамерился передать великокняжеский скипетр не старшему из двенадцати законнорожденных и незаконнорожденных сыновей, а младшему, Борису. Но на Святой Руси царит такой удельно-династический кавардак, что Борис предпочитает сохранять отцовское завещание втайне.

Завязывается кошмарный исторический гиньоль. Старшие братья Бориса, рассевшиеся по новгородским, псковс

ким, ростовским и прочим княжеским "столам", начинают повальное взаимоистребление. Никто никому не верит до конца. Жестокость и хитрость побеждаются только большей жестокостью и хитростью. Каждый, кто проявляет в этой семейном геноциде хоть какие-то человеческие привязанности, обречен на страдания и смерть. Павла Мацкевича можно было бы упрекнуть в нагнетании страстей, если бы ни изощренная фактографическая оснастка романа. Чувствуется, что автор перетер сотни и тысячи архивных страниц, прежде чем предать их беллетризации. Боже, каким все-таки кровавым было русское средневековье! Из каких оно складывалось предательств и смут!

Но таково вековечное вещество власти. Ее "тогда и там" ничем не отличается от "сейчас и здесь". От исторических хроник Шекспира волосы тоже встают дыбом. Не менее кровавым было и французское, и испанское, и любое другое средневековье. Основоположниками любой нации и государства являлись личности с начисто атрофированным геном жалости к собственным сородичам, соплеменникам и вообще к человеку. Это нам, обитателям житейских равнин, представляется невозможным зарезать родного брата за какой угодно престол. "Там", наверху, это происходит ежечасно. Иван Грозный, убивающий сына, или Сталин, доведший до самоубийства жену - вот цена и норма пребывания во власти. Роман Павла Мицкевича свидетельствует об этом с беспощадной убедительностью. С другой стороны приходит в голову, что по-другому и не должно быть. Правитель обязан быть жесток, ибо только так творится порядок среди земных стад. Предоставленные самим себе, они начинают путаться в трех соснах, предаются языческим беснованиям - и далее см. "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина. Вспомним, какой глуповский шабаш не замедлил воцариться на территории СССР, как только к власти пришел мягкотелый Горбачев.

Будучи сверхплотно записан реалиями и деталями средневекового быта, роман Павла Мацкевича ограничен почти исключительно пространством княжеских палат. Народ на его страницах отсутствует, или, говоря словами Пушкина, безмолвствует, да дело в том, что он и в реальной истории был и пребудет бесформенной массой, строительной глиной в руках у властного меньшинства. "Чернь", "смерды", "пролы" - вот его синонимы в разные века. Автору этих строк довелось немало лет провести среди так называемого простого люда и каждый раз поражаться абсолютной девственности его представлений обо всем, что выходит за пределы его урочища, насущных трудов и забот. Нужно быть величайшим человеколюбцем и иметь прозорливость Льва Толстого или автора "Записок охотника", чтобы усмотреть в этой простодушной плазме зачатки сложноцветного бытия. Увы, вашему покорному слуге Господь не отпустил такого таланту. Создателю "Кровных" - тоже.

Зато он отпустил ему дар въедливости в историческое и "чужое". Даже словесная ткань романа неуловимо отдает чем-то старославянским, хотя, к чести Павла Мацкевича, он не злоупотребил словарной архаикой. Впрочем, злоупотребил описаниями тогдашних дознаний и расправ:

"С него неспешно, лоскутами, сдирали кожу, аккуратно посыпали раны мелкой солью, причем не гнушались тщательно втирать ее в кровавое мясо, ломали по одному ребра. Напоследок вздернули на дыбу и оскопили. Вися на веревке, перекинутой через блок у потолка с грузом, привязанным к левой ноге, время от времени отпускаемый и резко подтягиваемый вверх, от чего кости выходили из своих сочленений, он все же начал говорить."

Прервем цитату и пощадим дамские уши и глаза. Но если изъять из романа подобные сцены, он сократится едва ли не на треть. На ту же треть следовало бы сократить и историю человечества, а, впрочем, почему? Оно таково, каково оно есть, и больше никаково. Прошу поверить старой литературно-критической крысе, которой кого-нибудь похвалить, что соляной кислоты напиться: Павел Мацкевич, сам того не подозревая, написал онтологический роман.

01.12.2003