НАКОЛКА

[Из цикла “Стройбат”]

Ротный художник-ленинописец, военный строитель Алексей Горобец, изгнанный из рая Ленинской комнаты командиром четвертой роты, шмыгал мочалом кисти по отечной стене комнатушки в лабиринтах пятиэтажки на окраине 10-го микрорайона в городе Омске.

Депортация была унизительной и публичной.

При скоплении стаи салаг капитан Горохов доволок художника за шиворот «вэсэухи» до казарменных врат и отвесил ему поджопник хромовым сапогом:

- На стройку, сссскотина! – сопроводил капитан отлучение лапидарным напутствием.

- Товарищ капитан, я же еще «Памятку молодому воину-строителю» не оформил! И Ленина рисовать не закончил на стенде «Соцобязательств»! Из политотдела приедут – а наглядной агитации не хватает. Товарищ капитан!

- На стройку, грррю, ссскотина! В бригаду к Нишанову! – рявкнул Горохов и занёс для нового выстрела бывалую ногу.

Лёха рванул что было сил в сторону серой пятиэтажной коробки.

А повод-то был, по сути, пустяшный. Просто под горячую ногу попался.

Ну, набил он морду Ваське Суворову - до одутловатости тыквы и цвета незрелого баклажана.

Но ведь за дело набил!

Позорил Василий доверенную ему родиной честь служить в военно-строительной роте. Нагло звездил в своих письмах родителям, друзьям и подругам, что служит лётчиком-истребителем в составе боевой эскадрильи и каждый день бороздит голубые просторы на конке-горбунке по кличке МИГ-22.

Однако имелся в этой невинной на первый прикид истории нюанс, из-за которого Лёха, собственно, и сгорел. Вместе с почтарём Курдюком – ротным почтальоном Курдюмовым – Алексей занимался ежевечерне, с наслажденьем маньяка, перлюстрацией писем, кои молодые бойцы, ещё не притёршиеся к шершавой лямке армейского подневолия, в изобилии испускали во все концы и начала великого СССР.

После вечерней поверки Лёха и Славка Курдюк запирались в Ленинской комнате, выуживали наугад из почтовой сумки солдатские письма и при помощи чайника и электроплитки пытали их паром, пока конверты не выворачивались бумажной душой наизнанку, расползаясь по линиям склейки, и не выдавали катам мысли своих наивных творцов.

Натешившись вдоволь, приятели заклеивали эпистолы казеиновым клеем и вновь отправляли их в почтовую сумку.

Каждую среду почтарь таранил суму в штаб батальона, где вываливал её в прорезь ящика на амбарном замке с надписью «ОЧТА» (первую букву слизало время) и летел сирым пёрышком в роту.

Однажды друзья наткнулись на письма Васьки Суворова, который рассылал их целыми стопками родителям, корешам и многочисленным бывшим подругам.

Из романтических измышлений Васьки Лёха и Славка узнали, что служит тот в боевой лётной части, является отличником стоевой подготовки, дослужился уже до сержанта и гарцует по небу на серебряных скакунах с белыми и пушистыми хвостами.

Славка оглушительно греготал, когда натыкался на такие пассажи: «Ну всё, Лена-Света-Наташа-Марина-Танюсик, срочно прекращаю писать – очередная учебная тревога! Хотя, может быть, боевая?», а Лёшка напротив – злился и матерился.

Однажды при читке новых признаний воздушного аса Лёха не выдержал, выскочил из Ленкомнаты, поднял с верхней палубы шконки Василия, потрепал его жесткими пальцами по румяным щекам и вдохнул ему в ухо огнедышащим шёпотом:

- Лётчик-истребитель Суворов! Подъём! Боевая тревога! На нашу страну напали американские ястребы! Сорок пять секунд на подъем. И не забудьте захватить парашют, товарищ сержант. А потом – живо в МИГ-22! Жду вас в ангаре. В умывальнике, то есть.

Пышущий гневом, но внешне невозмутимый Лёха, - вразвалочку, кулаки в карманах ушитых брюк, - похилял с Курдюком в направлении умывальника, где искони свершалось солатское кривосудие в форме мочилова.

Василий же с побледневшим лицом и сердцем стал суетливо, но в режиме автоматической сборки, облачаться в чистое платье, не забыв намотать на толстые ноги портянки и отправить их в сапоги – в этом деле он поднаторел, как отличник отбойно-подъёмной сноровки.

Горобец ещё раз тыркнул кистью в кусок стены над окном, сокрушив удачным плевком неподатливую лакуну.

Бросил кисть бирюзовым началом вниз в оцинкованное ведро с последками краски и присел на поддон.

Уморился до третьего пота.

Задумался глубоко, словно затянулся махоркой до днища прокуренных лёгких.

Избил. Носяру Соворову изломал.

Ну и что? Каждый день в роте кто-то кого-то метелит.

Да ладно бы, если б комроты его без выгибона на стройку прогнал, а то ведь после разбирательства на ночь в сушилке, гадёныш, запер – вроде как в карцер-цугундер. А Лёха с ясельного малолетства до тошноты темноты боялся. Так до взрослости из себя этот страх и не вытравил. Причём дрался свирепо и отутюженных потом не жалел. Потому что злобы в нём было по самую пробку. Откуда – он и сам не ведал. А вот темнота его самого утюжила. Та ночь взаперти пыткой ему обернулась. Но он не скулил и не выл от ужаса - черпаковского гонора хватило выдюжить. Однако трёх тусклых гостей, которые один за другим в темноте перед ним вытанцовывали, особенно одного – малюсенького, как жучок-паучок, с прицокиванием и прищёлком - до сих пор вспоминал ожогами ледяного озноба.

Глянул в окно.

Ничего занимательного. Салаги резво шуршали метёлками по загаженному строительными отбросами тротуару. За ними со скуки усердно наблюдал замполит Шарипов.

Лёха услышал, как кто-то зашаркал по лестнице двумя-тремя этажами ниже.

Колька Мороз что ли тащится?

Сигаретку стрельнуть желает?

Застеклённые рамы в окна уже вдолбили, и полы в квартирах уже начерно настелили (гражданские столяры накрыли нециклёванные ещё паркетные блоки грубой бумагой, забросав ее стружками и опилками – опасались, что маляры загадят их мастерство), однако в дверные проемы навесили пока только временные щитовки, которые раскачивало сквозняком, как флюгера ветром.

На ночь по понятной причине на стройплощадке оставляли трёх сторожей. Одного деда и двух молодых.

Заступив на пост, дедушка давал молодежи строгий наказ и отбивался где-нибудь на поддоне, завалив его душистой сосновой стружкой – получалось не хуже пуховой перины.

А молодые до утра рыскали по стройке волкодавами. Не дай Бог, если что-нибудь пропадет! Сначала дед накажет, а потом по очереди: командир отделения, взводный и ротный. Хорошо хоть замполит недрачливый попался. Повизжит только с гыркающим акцентом, но по харе драться не будет. Душа-человек! С высшим математическим образованием.

Фанерная дверь тихо мяукнула, и в лёхину комнатушку просочился занюханый мужичок.

Несвежий серый костюмчик с расхристанным пиджачком. Неглаженая рубашка с пучеглазыми пуговицами. Чёрные полуботинки с капроновыми шнурками. И кепочка - цвета гречневой каши.

Полуалкаш-полулимитчик-полувдовец.

- Дядя, дверь с той стороны прикрой. Дует, - флегматично посоветовал мужичку Горобец с поддона.

А у самого уже кулаки зачесались, и в паху закололо – вот на кого можно выплеснуть унижение.

- Я – по делу, - стремглав успокоил Лёху мужчинка и сразу взял быка на рога. – Говорят, ты наколки бацаешь? За капусту, само собой. Орла мне зафуячишь? На грудь. Сколько возьмёшь?

Лёха заелозил на ершистом поддоне.

- Пятёра и пузырь водяры. Граммов сто впустую уйдет - на дезинфекцию.

- Ага. Понял. Согласен.

Мужик был податлив и немногословен.

- Куда приходить-то?

- Да прямо сюда и приходи. Завтра. В то же время и в тот же час.

- И что – всё при тебе будет? Нитки там, иголки, тушь. Или что своё тащить надо?

- Дядя, я тебе сказал. Пятёра и пузырь водки. Остальное – забота мастера. Да ты садись. Не бойся. Закурить есть?

- Ага. «Лайка».

- Ну, давай хоть полаем. Бойцам еще возьму парочку – ничего?

- Ничего-ничего. Да бери хоть всю пачку. Я ж понимаю. Три года сам отпахал.

- На флоте, что ли?

- Ага.

- И как там? На флоте?

- Да как и везде. Скучно очень.

Леха без стеснения совести засунул пачку в карман солдатских штанов.

Закурили.

Помолчали.

Мужик снял кепочку и навесил её на угол поддона.

Не таким уж и старым без кепочки выглядел. Лет под тридцать. Не более. Но зашибал, видно, ахово. Причем какой-то пронзительно вредный напиток. «БФ», «Поморин», политуру, а, может, местный одеколон.

- Я, это, первый раз колюсь. То есть наколку себе делаю. Как это? Больно?

- Не-а, мы же сначала пузырь разопьем. Вот тебе и анестезия. Ну, оставим граммов с полста на дезинфекцию. И потом, я орла по шаблону делать буду. А с шаблоном татуй строгать – одно удовольствие.

- Ага, - кивнул мужик. – Это как – по шаблону?

- Метод такой. С оттягом. Вместо двух часов – на всё про всё две минуты. И орёл на твоей богатырской груди! Крыльями клекочет. Пищи кровавой жаждет.

- Ишь ты! – загоготал мужичок.

Лёшка не дурил своего клиента. У него на самом деле был припрятан в надёжном месте орлиный шаблон. Купил он его по случаю за чирик у бывшего зэка Емели – тот завязал с наколками и перековался на более деликатное ремесло: точил и вставлял дембелям золотые фиксы из бронзы.

В дощечку-шаблон были вогнаны вверх остриями тонкие швейные иглы с обмоткой из нитки-пятидесятки у кончика жала. В совокупности эти жальца - если, к примеру, смотреть в центр дощечки по невидимой нити отвеса с высоты конька-горбунка – сливались в контуры размашистой птицы. Швейная птица, сочиненная неизвестным умельцем, действительно походила на классического орла, а не на какую-нибудь там куропатку или дрофу, поэтому Лёха без колебаний решился на сделку.

С обоих торцов станочка гвоздиками с пыжами крепились концы резинового ремешка. Клиент-пациент продевал аппарат через голову, как хомут, - резиновый ремешок обхватывал его спину, а сам деревянный станок со смоченным тушью орлом удерживался мастером в оттянутом состоянии сантиметрах в пяти от груди. Кожная поросль мешала редко - лишь очень кустистым кавказцам приходилось ее сбривать.

После снайперского прицеливания следовал резкий удар с оттягом. Сотни пчелиных жал с эротическим чмоком целовали грудь добровольного мученика. Затем станок осторожно отводился назад. Пациент исходил слезами, орал благим матом, а пыточное устройство вытягивалось через голову при содействии мастера и ассистента (если такового удавалось сыскать). Истекающий кровью и тушью облик орла омывался вафельным полотенцем, пропитанным водкой или бензином.

Емеля безвозмездно обучил Алексея азам «ноу-хау», выполняя на первых порах роль консультанта и ассистента. Вскоре дело успешно поехало - спрос на орла был высок и стабилен. В карманах художника зашелестели трояки и пятёрки.

Правда, из-за сверхчастого применения часть иголок на матрице повылетала из гнёзд, и загнать их обратно Лехе не удалось – для надежного крепежа ему нужен был эпоксидный клей, который он никак не мог раздобыть, что объяснялось лёхиным пофигизмом, поскольку дело крутилось и без игл-дезертиров. Однако теперь, после чмока с оттяжкой, Лёхе приходилось довершать работу вручную, на что уходил ещё десяток минут. Вспомнив об этом, Лёха честно сказал мужику:

- Там ещё потом минут десять на доводку потребуется. Для полного чистяка наколки. Ну, это ж совсем фуйня.

- Ага. Это понятно, - закивал, как заклевал, мужичок.

- Ты не ссы. Всё в ажуре будет. Я, наверное, уже сотню орлов бойцам наклепал. Все довольны, все смеются. Ни одной рекламации.

- Рекламация. Это – что ?

- Это, дружок, когда всё – полный тип-топ.

- Тип-топ?

- Ну ты, бля, смотрю, вообще дикобраз! Как бы тебе попроще исход объяснить. Ну это когда без фуфла. Когда на сто процентов – ништяк. Понял?

- Ага, понял. Ну, мне так и говорили про тебя. Я с твоими-то побалясничал. Из четвертой роты-то. Сказали: «Чисто парень работает, без туфты». Ты же у них там художник вроде, ага?

- Да вызвездил меня капитан из художников за одну хренотень. Но, я думаю, временно. Остынет ротный, раскается. Хотя у него там еще один хмырь из молодых есть. Тоже нехерово рисует. Плакатными перьями, сука, малюет. А я почему слетел - фофану одному морду намылил. Он честь стройбата порочил. Тёлкам своим писал, что лётчиком-истребителем служит. Козлина, да?

- Ага, - учтиво поддакнул мужик. – Стройбат-то чем ему плох? Чего стесняться-то? Вот специальность какую строительную освоит. Каменщика, там. Маляра-штукатура. А то - сразу несколько. Потом на гражданке припеваючи заживет. Калымить будет. Счастья своего не понимает. Совсем молодой, небось.

- Точно. Совсем молодой. Ну, у меня с ним разговор ещё не окончен. Он у меня ещё по умывальнику ястребком полетает.

- Слышь, а краску вот эту, голубую, можно у тебя прикупить? Мне дома кухню надо перекрашивать, все стены волдырями пошли. А в хозяйственном - полный голяк.

- За трёху ведро отдам. У меня её - целая фляга. Завтра и возьмёшь. После операции.

- Чего после? Операции?

- Ну, это я для солидности так говорю. Как-никак на всю жизнь наколку себе лепишь. В вечность орлом улетишь.

- Это да. Я ведь один в бригаде без масти. Стыдно как-то. Вроде как голым ходишь.

- А где работаешь?

- На втором ЖБК. Бетон месим.

Странно, что ни у Лёшки, ни у пришельца не возникло желания познакомиться, хотя бы имена друг другу назвать. Но никакой неловкости из-за этого они не испытывали. Может быть, имена только ненужную смуту внесли в животную натуральность их отношений.

- Бельё чистое одевать ? Ну, это, майку, там, например.

- Да без разницы. Водкой протрём, а потом кровь сама запечётся.

- Ага. Понял.

Мужичок поднялся с поддона и с какой-то звериной силой натянул на голову кепку.

Страх, что ли, из себя изгонял? Опасался операции, значит. Ничего, простительно. Первый раз - в первый класс.

- Ну что, пока, что ли? До завтра?

Пациент посмотрел на часы.

Ого! Даже часы у него имелись. Нередко этот предмет пролетарской роскоши пропивается за трояк при первой возможности.

Или это чей-то подарок?

Лёха себе тоже недавно «Ракету» за тридцать пять рэ в центральном универмаге через почтаря прикупил.

- В три пятнадцать пойдёт?

- Пойдет. Хоть в четыре. Я здесь безвылазно буду сидеть. Пока всю эту квартиру в голубое не охерачу.

Дядя пришел в половину четвёртого.

Лёха уже на часы свои новые начал поглядывать.

В левой руке мужика болталась холщёвая сумка, в которой что-то булькало и призывно позвякивало.

- Пятёру вперёд.

- Ага. Понимаю. На вот. Рублями. Ничего?

- Ничего. Пузырь доставай.

- Слышь, браток, ты извини. Я не водку принес, а самогон. Бабушка одна продала. Хоррроший! Я у неё сколько лет уж беру. Когда лишние деньги бывают. Да не один, а три пузыря притащил. На всякий пожарный. Для дезинфекции, там, ну и для храбрости. Ты извини, а?

- Да ладно. Пойдет. Не отравимся?

- Что ты, что ты! Я ж тебе говорю! Продукт апробированный! Зуб даю!

- Ха! Если зуб золотой, то возьму с удовольствием.

Лёшка глянул в окно, затем подошел к двери и хорошенько её заклинил при помощи двух загодя припасенных досок. Порылся в углу в ворохе стружек и нащупал сумку-болонью с накладными карманами на пистонах и с набором инструментов для операции.

- А если придет кто? Как тогда быть-то? – неожиданно заволновался мужик.

- Я тебе говорю – никто не придет. Понял?

- Ага. Понял.

- Ну, давай тогда, мечи угощенье на стол. Сначала выпьем немного, а потом за орла возьмёмся. Делов-то – на десять минут с доводкой. Я тебе говорю. Шаблоном работать будем.

Мужичок снял гречневую кепчонку, нацепил её на угол поддона, а на его сердцевину выставил поллитровку с газетным плюмажем.

- А стакашки? – удивился Леха.

- Ёжкин кот! Нету стаканов. Ты же мне про них ничего не говорил!

- Ну, вы гражданские! Охренели совсем! Ладно, будут сейчас нам стаканы.

Лёшка разгрёб залежи сосновых кудряшек в центре каморки и уверенно отодрал от обнажившегося фрагмента бумажной дорожки два почти ровных квадрата. Из них он ловко свернул два кулька, загнув-закрутив для прочности снизу и оборвав неровности по верхнему ободку.

- Вот тебе два стакана. Каждый - точно по двести грамм.

Мужик вырвал газетную пробку гнилыми зубами.

Воздух затрепетал от инвазии прыткой сивухи. Лёшка зажмурился в предвкушении трудного счастья. «Больше стакана мне пить нельзя – ротный или замполит за жопу возьмёт», - дал он сам себе психологическую установку.

Пациент разлил духовитую муть по кулёчкам. Вся бутылка без остатка в кулёчки ушла. Значит, по двести с гаком кулёчки вмещали.

Быстро выпили – пока не размокла бумажная тара – и закусили корочкой чёрного хлеба, которую Лёшка негаданно обнаружил в кармане бушлата.

- «Вороне как-то Бог послал кусочек хлеба…», - прокомментировал это событие мужичок.

- В школе, что ли, отличником был? – усмехнулся Лёха.

- Да нет, вспомнилось просто. Ни с того, ни с сего.

- И кто же это в нашей тесной компании ни с того, ни с сего вороной заделался? – У Горобца зачесались тяжелые кулаки, а глаза самовольно прищурились и стали похожи на прорези спаренных дзотов.

- Браток, ты не волнуйся. Ну ёжкин кот! Я ж пошутил. Ну, пусть я ворона буду. Я – ворона! Кар-кар! Только не шебутись. Ты ж мне орла наколоть обещал.

- Да я не волнуюсь, дядя. Я хоть и черпак, но ты меня не заводи на мякине. Усёк намёк?

- Ага-ага. Усёк.

- Ну, ты давай теперь раздевайся до пояса, а я причиндалы расставлю.

Лёха разложил на поддоне небогатый свой инвентарь: дощечку с игольчатым орликом, банную губку, пузырек с чёрной тушью, катушку ниток пятидесятого номера, пару иголок для ручной доводки картинки, серое полотенце.

Разоблачённый до пояса дядя выглядел неэстетично.

Хилые грудь и живот его покрывали множество беломраморных с красно-голубыми прожилками шрамов. Сильнее всего была обезображена грудь, на которой не пророс ни один колосок, что, в общем-то, облегчало задачу.

Мужик поспешил с объяснениями.

- Это, когда, там, пацанами ещё были, то цепями велосипедными на танцах рубились. Наш десятый - с Амурским посёлком. Ну, что с меня было взять, мудачонка? Куда пацаны - туда и я. А они все здоровые, мордастые были. Не то что я - хиляк. Как подхватил в детском саду воспаление лёгких, так потом грудью всю дорогу скрипел. Вот, заодно всё это безобразие на груди орлом себе зашпаклюю. Двойная, значит, выгода.

- Если двойная, то с тебя надо чирик брать, - мрачно сказал Горобец.

- Ё-к-л-м-н! – обиделся захмелевший уже мужик. – Я ж тебе три пузыря самогона припёр!

- Да пошутил я, - отмахнулся лениво Лёшка. – Ну что? Сейчас промочу тушью иглы, и будем на тебя хомут натягивать. Потом – чпок! И орлик навеки твой!

- Слушай, братишка, не по себе мне как-то. Страшновато. Давай ещё пузырёк раздавим? Ага?

- Мне больше пить нельзя, понимаешь? В казарме ротный или замполит за жопу возьмёт, - сказал Лёшка, а сам уже жадно тянул бурый стаканчик к новой бутылке, которую пациент достал из холщёвки.

Мужичок лишил бутылку газетного кивера и вновь разлил содержимое по кулькам.

Снова стремительно выпили – чтобы не размокли стаканчики – и занюхали самогон стружкой в капельках масляной краски.

- Слышь, я краску у тебя ещё хотел прикупить. Для кухни, - напомнил мужик.

- Ну, - вспомнил Лёшка. – Трояк за ведро. Но сначала с орлом покончим.

- Ага. Сначала с орлом покончим, - закивал с блаженной улыбкой дядя. – Ты сам откуда будешь?

- Из-под Ленинграда. Про Выборг слыхал?

- Что?

- Ну, городок такой есть под Питером. Кино помнишь – «Выборгская сторона»? Так я - оттуда.

- Хулиганил, небось, до армии?

- Хулиганил. А хули в этом Выборге ещё делать? Хотя рисовал я нехило. Хотел даже в художественное училище поступать в Ленинграде, но не успел. В стройбат загребли.

- А я по говору сразу узнал, что ты не наш, не сибирский. Либо, думаю, москвич, либо ленинградец. Вот, почти угадал. Ленинградцев я люблю. Хороший народ, душевный. А москвичи – говнюки. И бабы в Москве…

- Бляди! – поспешил согласиться Лёха. – Все поголовно!

- Нет, извини! Тут ты не прав! Не бляди. Они наоборот - нос дерут! На приезжих кладут с прибором. К ним на хромой козе не подъедешь. Им только москвичей подавай. И то – не всяких. Не всяких! - повторил со значением дядя. - Понял?

- А москвичи – точняк говнюки! – перехватил эстафетную палочку Лёха. – Этот-то. Ну, молодой, которому я едальник расквохал. Лётчик-истребитель. Гребанько фуфловое. Васька Суворов. Он кто - как ты думаешь? Москвич ведь!

- А насчет позвездоболить – так они первые звездоболы в Союзе, - подтвердил мужичок. – Да ну их, на хер! Я их всех, бля, вертел… Понимаешь?

Занялся разговор, заискрился бенгальским огнём алкогольной душевности.

Снова полаяли «Лайкой».

На мелководье лёхиного сознания шлёпнула рыбьим хвостом единственная известная ему фраза из романа «Война и мир», которую отличник Мишка Дергач с негодованием тыкал когда-то всему классу под нос: «Накурившись, между солдатами завязался разговор».

Чудесным образом оказалась распитой и третья бутылка сивухи. Хирург и пациент настолько этому удивились, что принялись было искать пузырь в пучинах забрызганных краской стружек – подумали, что укатилась.

- Стоп! – сказал Лёха. – Кончаем херомантией маяться. Надо орла лепить.

- Надо! – подтвердил мужик и смиренно лёг на поддон.

- Эй, дядя! Ты не лежать, а сидеть должен. Я сейчас тушью орла смочу и на тебя вот эту сбрую накину. А ты сиди, бля, не дёргайся! Да об стенку жопой упрись для устойчивости!

Лёха встряхнул мужика и усадил его в нужную позу, а сам вылил из баночки тушь на губку и принялся размашисто смачивать орлиные жала.

Мужик с трудом держал приданное ему положение.

Лёшка цеплял на него орлиную сбрую, стараясь не задеть раньше времени иглами кожу груди. Но несколько раз всё же чиркнул. Пустяшно – три-четыре мелких царапинки. Фигня. Орёл всю лажу покроет.

- Ты, это, давай, там, - залепетал вдруг мужик. – Ну, в общем, там, чтобы это…

- Не ссы, казак, а то бабой будешь!

Лёха самоотверженно боролся с дощечкой, пытаясь преодолеть притяжение резинового ремешка и удержать орлиный шаблон на прописанной Емелей дистанции от груди пациента.

- Готов?! – вскричал страшным голосом Лёшка.

- Готов!!! – зарычал мужик.

Горобец прицелился и отпустил дощечку.

Чмокнуло так, что тревожно зазвенели оконные стекла, и по комнате кубарем покатилось ошалевшее эхо.

Дядя скрюченно грохнулся на поддон и затих.

Лёха выдернул из мужика дощечку, стянул через поникшую голову сбрую и стёр с цыплячьей груди грязевые подтеки вафельным полотенцем.

- Дезинфекция, дезинфекция, дезинфекция, - бормотал непрерывно Лёха, но никак не мог догнать смысл собственных слов.

Он откинул голову назад, чтобы получше разглядеть новорожденного орла. Так поступают заправские художники, лизнув в последний раз кистью картину. Карл Брюллов. Водкин-Петров. Иванов-Крамской, или как его там? Голова Горобца взорвалась большим взрывом и разлеталась ошметками по Вселенной.

Нужно было признать, что орёл весьма своенравно распластал на груди мужика свои крылья.

Сильный крен дал орёл.

Левое чёрно-красное крыло вознеслось аж до самой ключицы, а правое – подбито свисало значительно ниже копеечного соска.

- Едритская сила! – ужаснулся Лёха содеянному. – Непорядок какой…Ай-яй-яй! Так быть никак не должно! Исправлять это срочно надо!

Лёха схватил мужика подмышки и, как мог, усадил его у окна.

Затем он вновь смочил тушью нитяные обмотки на иглах орла, кое-как нахлобучил на ватного мужика орлиный шаблон и начал рывками тянуть ремешок и дощечку книзу. Процесс осложнялся тем, что мастеру приходилось удерживать матрицу в оттянутом состоянии, и выходило у него это не очень-то ловко. Наконец, в ходе сложного спуска он достиг порога груди с изуверской наколкой.

- Ай-яй-яй! – еще раз посетовал Лёшка.

«Подобное лечится подобным, а безобразное – безобразным», - вспыхнула в его голове безобразная мысль.

- Мужик, готов к труду и обороне?! – возопил Алексей во все сопла.

Мужик что-то бякнул, но положения не поменял. Лёха принял это за знак согласия. Он предельно собрался, зверобойно прицелился – хотя грудь пациента с набекренившимся орлом плясала перед его искаженными самогоном глазами – и выстрелил.

Снова раздался чмок, зазвенели оконные стекла, и по комнате прокатилось эхо.

Лёха сначала бережно потянул шаблон на себя, а затем молниеносным движением сорвал его с головы мужика и отбросил в сторону. Дощечка шипела гадюкой, буравя сосновые завитки. На правой щеке клиента прорезались из бездонного нихиля две сочных царапины.

Горобец промакнул полотенцем зону новой атаки.

- Вот оно как! – только и смог он вымолвить, когда сквозь самогонный буран рассмотрел результаты второго захода.

Новый орёл тоже грешил сильным креном.

Однако на этот раз - в другую сторону.

Иными словами, всё было в точности наоборот - одно орлиное крыло возлежало у подножья правого плеча пациента, а второе – заехало краем аж на левую часть его живота, почти подобравшись к пупку.

В совокупности на груди мужика реяла четырёхкрылая, двухголовая и четырехлапая тварь, напоминавшее божество из наскального пантеона язычников.

- Ишь ты, поди ж ты! – понесло в алкогольное умиление Лёху. – Какая чудо-птица вышла! Не орёл, конечно, и даже не куропатка и не дрофа, но что-то в этом всё-таки есть! Финист-Ясный Сокол! Точно! Смотри-ка! И доводить ничего не надо. Чего уж тут доводить – и так всё колото-переколото. Прости, дядя! Рука бойца колоть устала. Но ведь недаром – правда, а?!

Грудь мужика на глазах воспалялась и набухала, как тесто, разливалась клубничным киселём по рёбрам, шее и животу.

Лёха встал, и его сразу мотануло в левую сторону. Он не устоял на ногах, и упал животом на упругие завитушки. Вставать не хотелось. Хотелось закрыть глаза и блаженствовать в лирическом летаргическом сне.

«Мужика одеть надо. Замёрзнет. Почки застудит», - закручинился Лёшка и пополз на четвереньках к поддону.

Минут через десять мастер не только одел пациента, но и нахлобучил ему на голову гречневую кепчонку.

Уселся на поддон отдохнуть и увидел, что рядом лежит мужикова рубашка.

- Во, мудак! Про рубашку забыл!

Он скомкал ее и засунул мужику в карман пиджака.

Пустую холщовую сумку он засунул дяде в другой карман.

Потом Горобец стал расталкивать пациента, бить его легонько по бледным мордасам:

- Вставай, мужик! Погас экран, сеанс окончен. Тебе домой надо, а мне в роту.

Мужик только мычал и булькал.

- Краску брать будешь? Кухню-то чем будешь красить, мудила? Жена ведь всё мурло тебе раскурочит! Даром отдам. За рваный - всё ведро! – Лёха пытался поддеть мужика за сокровенное.

Мужик мычал и икал.

Алексей рассердился и хрястнул мужика по челюсти.

Мужик клацнул зубами, как волк, и закуролесил:

- Пацаны, не троньте… Пацаны… Я свой… С десятого… С десятого я... Пацаны…

- Ну и что мне с ним делать? – сказал Горобец и снова встал.

Убойная самогонная сила развернула его на четверть и швырнула о стену, которую он с отвращением красил всего пару часов назад.

Он бухнулся копчиком в липкие стружки и горько заплакал, размазывая ладонью по роже кровь, краску и слезы.

- Бля, ты мне бушлат весь замазала, дура, - укоризненно бросил Лёха стене. – Бушлат новый совсем. Я его у салаги на свой старый выменял. Дура!

Собрав последние силы, Горобец подобрался к окну и дёрнул раму за ручку.

Окно неохотно растворилось, задев Лёху рамой по правой щеке.

- Ну что, теперь мне тебе левую щеку подставить, а?

Лёха свесился из окна, оглядывая скачущим взором окрестности. Прораба, Шарипова и никакого другого начальства, по счастью, поблизости не было.

У подъезда грузили носилки строительным мусором двое салаг.

- Цыбик! Цыбик!

Один из салаг испуганно запрокинул голову кверху.

- Живо ко мне! Это! Сорок пять... сорок пять секунд!

Горобец отпрянул от окна и завалился спиной на мягкий пол, зацепив ногой скрючившегося на поддоне дядю. Мужик снова залопотал про пацанов, про десятый квартал.

По лестнице сыпал кирзовой дробью перепуганный Цыбик.

- Ты… это…, - сказал Лёха запыхавшемуся Цыбику. – Скажи Ганьке, чтобы на вечерней поверке мою фамилию пропустил. Я здесь заночую… Это… Принеси мне пару телаг или тряпья какого.

Лёха силился вспомнить: какое сейчас время года, но все времена и эпохи смешались в его голове в кипящий багровый борщ. Забыл он и название города, в котором он сейчас находился, но твердо помнил про службу в четвертой военно-строительной роте.

- И… это… Если не получится, то сам за меня... на поверке крикнешь. Понял?

- Так точно, товарищ черпак!

- Беги… Исполняй приказание…, - выдохнул Лёха на самом краю стремнины и полетел в нее вниз головой.

Когда Горобец проснулся промозглой ранью от затылочной боли, жажды и холода, то на поддоне никого уже не было. Только еле заметный кровавый след стелился по накипи стружки и исчезал за фанерной дверью.

Вчерашние доски вытянулись на полу знаком равенства.

Лёху почти не мутило.

Неужели самогон и вправду приличного качества был?

Тогда почему загривок так нестерпимо болит?

Он сложил разбросанный инструментарий в сумку-болонью и глубоко закопал её в ворохе стружки в углу у окна, прикрыв тайник досками.

Затем Лёха пошёл по кровавому следу.

Вышел через узенький коридор на лестничную площадку и с удивлением обнаружил, что дальше бордовый след вел не вниз, а наверх – на пятый последний этаж.

Капельки крови привели его к отвесной железной лестнице и чердачному люку.

Люк был полуоткрыт.

Лёха подумал и полез вверх по ледяным перекладинам лестницы.

На чердаке он чуть постоял – пока полный мрак не забрезжил дырявостью полутьмы - и огляделся. Пусто, как в тумбочке молодого бойца.

Рядом он обнаружил еще одну лестницу и еще один люк, ведущий на крышу.

На плоской крыше вновь объявилась тропинка из капелек крови. Она вилась-убегала к ближайшей вентиляционной башенке. Леха пошёл по кровавому следу, но скоро остановился.

На полпути к вентиляционному шурфу кровавые брызги сходили на твердое нет.

Дальше не было ни одного бордового пятнышка.

- Не понял. Отставить! - повторил Лёха любимую присказку ротного.

Он потоптался в радиусе двух-трёх метров, но не обнаружил ни запекшихся капелек крови, ни каких-то других, хотя бы малейших, следов, которые указывали бы на дальнейший вояж вчерашнего мужика по цинковой крыше.

Зато у самой башенки он нашел заржавленное ведро, заполненное на три четверти той самой голубоватой краской, которую он собирался продать мужику, и на верхнюю четверть – мутной, как самогонка, водой ночного, как видно, дождя.

Лёха встал на колени, подполз к краю крыши и, уцепившись за перила низкой оградки, глянул вниз. Его замутило, однако жизненный опыт позволил ему совладать с порывом желудка.

Внизу шмыгал сторож из молодых.

- Эй, боец! – закричал ему немощно Лёха. – С крыши ночью никто не падал?

- Ды… ды…, - растерялся опешивший сторож. – Ды, конечно, никто не падал! Что ты, Лёша?! Что ты?! Мы с Акулой всю ночь вокруг дома крутились! А я вообще минут десять назад обход вокруг дома делал! Всё спокойно! Что ты?!

- А из моего подъезда ночью или под утро никто не выходил?

- Ды мы ж все подъезды на ночь закрываем! Акула вот только-только все замки поотпирал!

- Лёха! Лёха! – послышалось издали, почти от самых главных ворот стройплощадки.

Рядовой Горобец посмотрел в кричащую даль и увидел скачущего по железобетонным плитам и связкам стальной арматуры кузнечика с повязкой дневального на крыле.

- Лёха! Лёха! – кричал на бегу во все горло дневальный. – Ганька велел передать, чтобы ты в роту скорее бежал! Ему ротный сейчас из дома звонил! Сказал, что скоро приедет! И ещё сказал, чтобы Горобец на стройку не ходил! Пусть, говорит, сначала Ленинскую комнату до ума доведёт!

«Ну вот! Прищемили, значит, кэпу хвостяру в политотделе, - злорадно подумал Лёха. – Сразу по-другому заверещал».

- Бегу-бегу! Скажи Ганькину, что через десять минут буду! – крикнул он дневальному с крыши и пополз на карачках к черной квадратной прорехе.

Женева, январь 2004 г.