ДИАЛОГИ С ПАЛАЧОМ

Бывают непонятные дни. Когда на теле, безо всякой причины, появляются раны. Когда близкий друг – обычно добродушный шутник – вдруг бросается на тебя в ярости, и ты никак не поймешь, по-настоящему или понарошку, но первое же движение самозащиты ослепляет его, и он как хищник кусает твою руку, глубоко.

В такие дни выходишь на улицу, зная, что увидишь необычное движение, и действительно, недалеко от дома кто-то выбросился из окна, но не насмерть, не хватило высоты второго этажа, а так, поломаться-покалечиться, собрать толпу и напомнить ей о неустойчивости времени.

Еще необычнее, что к странности такого дня привыкаешь, и только потом, спустя время, удивляешься своим поступкам.

Был темный пустынный вечер, я шла с пакетами продуктов к машине. Уже немного отошла от освещенной витрины магазина, когда мое внимание вдруг привлек также мерно шагающий к парковке человек, метрах в трех от меня. Точнее, магнитом для моего взгляда оказался не сам человек, а висящий на его поясе кожаный футляр с ножами. Чехол был тяжелый и длинный, и, не отдавая себе отчета, я замедлила шаг и уставилась на толстую светлую кожу: интересно, ножи там или пила, и для чего. Пока я рассматривала рукоятки инструментов, человек пристально смотрел на меня. Я поняла это, переведя на мгновение взгляд на его лицо, и он тут же объяснил, буднично и спокойно, как будто обмениваясь приветствиями с соседом,

- Всегда ношу свои инструменты с собой, - и улыбнулся.
- Пила, что ли, в чехле?
- Нет, только ножи. - Большие...

Я хотела попросить его показать, чтобы убедиться в их величине, но он снова непринужденно заговорил:
- Вы замужем?
- Да, замужем.
- Я наблюдал за вами в магазине ... я мясник ... мне нравятся ваши глаза.
- Спасибо.

Мы уже стояли у машин под скупым светом фонаря, и я могла бы разглядеть собеседника, но у меня почему-то не было такого желания по-прежнему не давали покоя орудия его труда. В магазине смотришь на мясо, не на ножи и не на мясника, в своем фартуке он так же непримечателен, как и толкаемая им тележка с подносами, но сейчас я заметила, что он не переоделся, только снял фартук – брюки, особенно внизу, были в пятнах и подтеках.

Мне понравилась его визитная карточка: ничего лишнего. Он сможет так же просто отвечать, как задает вопросы. В сущности, первые мало отличаются от вторых. Без оттенка приторной вежливости он помог мне перегрузить продукты в багажник, а я все время поглядывала на его ножи, хотела рассмотреть поближе, но – поздно, уже несолидно просить показать. Мясник привлекал своей простотой и ненавязчивостью. Его машина, новенький багровый Мустанг, стояла напротив, и он повернулся, чтобы к ней направиться. Я заметила наклейку US NAVY в углу заднего стекла и спросила, как это к нему относится.
- Служил, правда давно... не тогда, когда надо... на авианосце служил, но ни в одном конфликте не был, тогда даже холодная война закончилась... сейчас бы как раз и нужно, но время ушло, теперь привык рубить мясо...
- Резать можно и в армии, почему же нет, и инструмент разнообразнее.

У меня что-то не получалось толком пошутить. Палач так я стала его про себя звать – был обезоруживающе конкретен. Только абстракция, питающаяся буквами и формулами, порочна, она – я вдруг закончила вслух –
- ... только судит и оправдывает.
- Вы думаете о придуманном Бушем поводе напасть на Ирак?
- Вообще-то нет.

Я невольно опустила взгляд на его забрызганные кровью брюки, и очень захотелось объяснить ему как-нибудь попроще. Через свои обстоятельства и поступки мы общаемся со вселенной. Но начинаем жить только тогда, когда эти обстоятельства пропитаны нашим осознанием их.

Как получается, что догма находит более прямой путь к сердцу человека, чем достоверность? Простой человек, вот он, например, опьянен долгом, как мальчишка геройством, ах, terra firma духа.

- Почему вы склонны подчинить свою волю жестким правилам, а не быть свободным, открытым к изменениям?

Его улыбка растаяла, взгляд стал серьезным, но не враждебным.
- Но что-то должно руководить...
- Здравый смысл?
- Редкий абсолют.
- Почему редкий, с ним знаком каждый, знает его для себя, и разные индивидуальные здравые смыслы быстро находят общий язык.
- Ну тогда очень хрупкий, рушится от одного прикосновения коллективной доктрины.
- Неужели так страшно быть одному, что человек всегда тянется к группе?

Я сказала не подумав. Сразу представила одинокого палача посреди груды туш. Наверное, не страшно, но очень устаешь.

Вот именно, мы просто устаем устанавливать себе моральные императивы и принимаем прямые негибкие правила как щит. Я опять закончила вслух:
- упростить себе жизнь, разрушив необъятность мира...
- По-вашему, законопослушность не есть добро?
- Конечно нет, это очень маленькая его часть, которая дает искаженное представление о целом.

Я хотела продолжить, “целом – громадном как мир”, но вспомнила о пороке абстракций, об абсолютной правде каркасов говядины и конечности кусков свежего мяса.

По дороге домой меня мучило ноющее недовольство собой, которое бывает, когда ты вынужден быть не таким, как есть. Думала-то я именно так, как палач. Всегда люблю играть по строгим правилам, минимизировать усилия и внутренние мучения. Переложить всю ответственность на Бога и гордиться собственной исполнительностью. Как легко дышится в роли божьей твари, в слезах умиления, не важно от чего – благодарности ли Всевышнему, принятию ли посланных жизнью страданий...

Я вспомнила рассказ Платонова о немецком летчике (о прозрении или предательстве?), убившем штурмана и направившем в испанском небе самолет на своих. Единственное произведение Платонова, которое оставило во мне мутный неприятный осадок, отвращение заказным текстом. Эрих Зуммер – предатель, точка. Какими бы художественными средствами автор не повествовал о его человечности. Потому что есть строгая иерархия, и честь, верность себе первичное ее звено.

Только я подумала, как сама же съежилась от слова “строгая”. Какие, к черту, вообще правила? Когда все самое важное – в моментальном, в обычном, ежедневном и непосредственном, не в великих идеях и грандиозных свершениях. Не в проклятой абстракции. Живем-то мы не великими идеями и даже не великими наслаждениями, но вкусом свежеиспеченного хлеба, глотком хорошего вина, чистым звуком знакомой мелодии, светлой улыбкой какого-нибудь мясника, которого не знаем и не любим.

На следующий день я не смогла удержаться, чтобы не поехать к магазину в тот же час. Покупать ничего было не надо, но необходимо было унять волнение от мыслей о палаче, встретиться и поговорить.

Вокруг начиналась весна. Не столько голые, сколько чистые деревья. Прохладный вечер предвкушал завтрашний солнечный день. Больше детей выйдут на улицу играть в мяч, потому что воздух стал легче и прозрачнее.

Палач уже ждал меня на парковке. Он поздоровался, улыбнувшись, и я – без предисловия – продолжила вчерашний разговор. Я хотела дать ему пример чего-то незначительного, оказавшегося самым важным.

Вспомнила об истории возвращения греческих воинов из Персии, измученных голодом, жаждой, поражениями и унижениями. И вот они достигли вершину горы и увидели море.
- И забыли о несчастиях?
- Они начали танцевать, как будто даже не устали.
- Это как раз понятно.
- А если понятно, то потому, что увиденное ими тогда и там море, и ваше тоже, здесь и сейчас. И деревья, и небо.
- Как одно солнце?

Где-то я слышала про это, национализм Солнца, да, именно так. А американцы похожи на древних египтян, для которых не существовало мира за пределами долины Нила.
- Тогда не означает ли это, что прав тот, кто способен многократно переписывать контракт со своей этикой, чтобы больше понять?
- По-моему, я знаю, к чему вы завели этот разговор. Сейчас будете убеждать, что надо понять иракцев.

Его посетило какое-то озорное озарение:
- Или вы вегетарианка?

Мне самой не нравился поворот беседы, опять подступило ноющее недовольство. Разве лейтенант Зуммер не занимался именно тем, что переписывал контракт со своей этикой?

- В любом случае разум не должен противостоять жизни, да и не может.

Он усмехнулся:
- Его противопоставляет тот, кто не хочет работать.

Как точно он заметил, я подумала, про интеллигента, иными словами, болтуна, к тому же худшего вида – болтает об абстрактном, потому что предпочитает свой ум остальному миру.
- Пожалуй, хотя... впечатления меркнут и исчезают, если о них не подумать. Дело, мне кажется, в способности подумать о малом.

На третий день я приехала раньше обычного, мне действительно надо было купить мясо. В магазине я не нашла своего знакомого, спрашивать не стала, да и имя его мне было неизвестно. У выхода на улице ко мне уверенным шагом подошел какой-то непримечательный мужчина. Я не сразу поняла, что это и был палач – светлые брюки со стрелкой, начищенные ботинки, из-под свитера торчит воротничок белоснежной рубашки.

- Сегодня у меня выходной. Да, кстати, меня зовут Мартин. Пойдемте поговорим за чашечкой кофе?

Я посмотрела на него и впервые заметила черты его лица ровный узкий нос, непримечательный гладко выбритый подбородок, глаза, почти такого же цвета, как мои. Вместо чистого ветерка ранней весны подуло внесезонным слабым ароматом мужского одеколона. Эти мелочи...
- Кофе? Нет, спасибо, у меня сегодня много дел.

Неожиданно я потеряла к нему всякий интерес. С его лица все еще не сходила улыбка.

О чем вообще я могла с ним разговаривать?