ПОСТРОЕНИЕ К БОЮ

В 1965 г. Иоахим Фест опубликовал серию портретов основных сановников национал социалистического режима: "Властелины Третьего Райха" (Grasset). Сотрудник еженедельника "Шпигель" (тираж 800.000), начиная с 1968 г., затем директор "Frankfurter Allgemeine Zeitung" он никогда не отклонялся от своего сюжета. Достойный ученик Макса Вебера, он заботился о простых ответах и дуалистических формулировках. Он искал золотую середину. Это вылилось в многотомную работу, опубликованную им о Гитлере - по толщине в два раза превосходящую " Mein Kampf".

Его книга, (300.000 экземпляров были проданы в Германии, она была переведена на 15 языков), содержит в себе прежде всего размышления о величии - об идее величия и того "ужасного", что кроется в этом понятии.

Ален де Бенуа

К тем скудным успехам, которыми мог бы похвастаться Гитлер в этот период парализованности, относится прежде всего привлечение им на свою сторону Грегора Штрассера. До провалившегося ноябрьского путча этот аптекарь из Ландсхута и гауляйтер Нижней Баварии, которого привел в политику “фронтовой опыт”, лишь изредка появлялся на сцене. Однако, воспользовавшись отсутствием Гитлера, он сумел двинуться в первый ряд и принести национал-социализму определенное количество сторонников в рамках “Национал-социалистического освободительного движения” — главным образом в Северной Германии и в Рурской области. Этот грубовато сбитый, хотя и не лишенный тонких чувств мужчина, не чуравшийся драк в ресторациях и читавший в оригинале Гомера, а в целом являвший собой и впрямь этакое клише тяжелого на подъем баварца из числа зажиточных граждан маленького провинциального городка, был весьма примечательной фигурой и имел, помимо собственного ораторского дара, в лице своего брата Отто еще и умелого и напористого союзника-журналиста. С не раз уже сломленным и холодным неврастеником Гитлером он сошелся с трудом, личность последнего была тут такой же большой помехой, как и имевшее дурную репутацию его послушное окружение, в то время как совпадение политических взглядов сводилось почти исключительно к трактовавшемуся самым широким образом и игравшему всеми красками, но совершенно не имевшему точного определения понятию национал-социализм”. Но его восхитила магия Гитлера и способность того собирать приверженцев и мобилизовывать их ради какой-либо идеи.

Секретарем в Эльберфельде был молодой человек с академическим образованием, безуспешно попытавший свои силы как журналист, писатель и аукционист на бирже, прежде чем стать секретарем одного немецкого политика из числа “фелькише” и познакомиться затем с Грегором Штрассером. Его звали Пауль Йозеф Геббельс, и к Штрассеру его привел в первую очередь собственный интеллектуальный радикализм, который он не без восторга от самого себя фиксировал в своих литературных опусах и дневниковых записях: “Я — самый радикальный. Человек нового типа. Человек-революционер” (75). У него был высокий, на удивление захватывающий голос и стиль, соединявший четкость с присущим этому времени пафосом. Радикализм Геббельса питался преимущественно националистическими или социал-революционными идеями и казался тонкой и заостренной версией представлений и тезисов его нового ментора. Ибо в противоположность бескровному, обитающему в на удивление абстрактном эмоциональном мире Гитлеру более подверженный чувствам Грегор Штрассер позволял вести себя от нужды и опыта нищеты послевоенного времени к романтически окрашенному социализму, который связывался с ожиданием, что национал-социализму удастся прорыв в пролетарские слой. В лице Йозефа Геббельса, как и в своем брате Отто, Грегор Штрассер на какое-то время нашел интеллектуальных выразителей собственного программного пути, на который он, правда, так никогда и не вступит и который имеет значение лишь как беглое выражение некой социалистической альтернативы “фашистскому” южногерманскому национал-социализму Гитлера.

…Штрассер выступал за союз с Москвой “против милитаризма Франции, против империализма Англии, против капитализма Уолл-стрита”.

В своих программных заявлениях группа (Штрассера) ставила требование об отмене крупного зелеваледния, о принудительной орнанизации всех крестьян в сельскохозяйственные кооперативы, о слинии

всех мелких предприятии в корпорации, а также о частичной социализации всех тех промысловых объединений, где число работников превышает двадцать человек, — рабочему коллективу, при сохранении частнопредпринимательского ведения хозяйства, предусматривалась доля в десять процентов, государству тридцать, области — шесть, а общие — пять процентов. Они поддерживали также предложения по упрощению законодательства, по организации школьного образования, которое было бы доступно выходцам из любого класса, а также по частичной натурооплате, что являлось романтическим выражением порожденного инфляцией и распространившегося недоверия к денежному обращению.

Основные принципы этой программы были изложены Грегором Штрассером на заседании, состоявшемся 22 ноября 1925 года в Ганновере и продемонстрировавшем вышедшее за все мыслимые рамки мятежное настроение севере- и западногерманских гау по отношению к центру и “мюнхенскому папе”, как это было сказано под дружные аплодисменты присутствовавших гауляйтером Рустом. На новой встрече, имевшей место в конце января снова в Ганновере, в квартире гауляйтера Руста, Геббельс потребовал, чтобы присланному Гитлером в качестве наблюдателя и усердно записывавшему каждое острое замечание участников встречи Готфриду Фе-деру просто указали на дверь. На том же совещании, если верить источникам, он же предложил, “чтобы мелкий буржуа Адольф Гитлер был изгнан из рядов национал-социалистической партии” (80).

Однако куда более тревожащими, нежели подобного рода мятежные высказывания, были деловые обсуждения на встрече, показавшие, насколько низко упал за это время престиж Гитлера. Штрассер, выдвинув в декабре свой проект программы, который должен был заменить довольно произвольно сконструированные когда-то 25 пунктов и снять с партии репутацию представительницы интересов мелкой буржуазии, в том же декабре распространил этот проект без ведома центра по всей партии, и хотя Гитлер был “в ярости от такого своеволия, никто на том собрании не обратил внимания на возражения Федера, более того, его лишили права голоса при голосовании по всем вопросам. А кроме него, презрительно названного Геббельсом “засохшим кактусом”, из двадцати пяти участников за Гитлера открыто вступился только один человек кельнский гауляйтер Роберт Лей, “глупец и, может быть, интриган” (81). И по бурно дебатировавшемуся в это время общественностью страны вопросу, следует ли экспроприировать имущество немецких княжеских домов или, напротив, надо вернуть им отобранное в 1918 году, рабочее содружество в конечном итоге выступило против точки зрения Гитлера, вынужденного по тактическим соображениям встать на сторону князей, как и вообще всех имущих слоев, в то время как группа Штрассера, подобно левым партиям, придерживалась мнения о бескомпенсационной экспроприации бывших хозяев страны, правда, не без оговорки на словах в преамбуле принятого решения, что они не собираются предвосхищать позицию руководства партии. Без согласования с мюнхенским центром было также решено выпускать газету “Национал-социалист”, а на деньги, полученные Грегором Штрассером под залог его аптеки в Ландс-хуте, основать издательство, ставшее вскоре концерном заметного масштаба. Выпуском своих шести еженедельных газет он на время не только превзошел по объему продукцию принадлежащего мюнхенскому центру издательства “Eher”, но и, по оценке Конрада Хайдена, оставил далеко позади публикации последнего “по своей духовной многосторонности и искренности” (82). Но наиболее откровенно решимость собравшихся в Ганновере помериться силами с Гитлером выразилась в требовании Грегора Штрассера сменить пугливую тактику легальности на агрессивную, готовую на крайности “политику катастроф”. Любое вредящее государству и разъедающее этот строй средство — путч, бомбы, забастовки, уличные эксцессы или погромы — представлялись его прямому стремлению к захвату власти подходящими, чтобы добиться успеха: “Мы достигнем всего, — так описал вскоре Геббельс эту концепцию, если двинем в поход за наши цели голод, отчаяние и жертвы”, и он же говорил о намерении “разжечь искры в нашем народе в один великий костер национального и социалистического отчаяния” (83).

Ситуация, в которой очутился Гитлер, требовала от него прямо-таки невозможного. Мессианская аура, окружавшая его после возвращения из крепости Ландсберг и придававшая его вызовам, оскорблениям и раскольническим маневрам высшее право — право спасителя и объединителя, год спустя улетучилась, и партия была явно не в состоянии выдержать такого рода нагрузки еще раз. И если он хотел сохранить свои политические перспективы, то должен был разгромить фронду и одновременно перетянуть ее на свою сторону, отразить северогерманские социалистические тенденции, а также концепцию “катастроф и восстановить единство партии, а для этого требовалось в первую очередь изолировать Грегора Штрассера, переманить фрондеров и,

кроме того, примирить их с мюнхенской компанией штрайхеров, эссеров и аманов. И тут с редкостной силой проявились тактическая сноровка Гитлера, его с трудом поддающееся задним числом расшифровке искусство обращения с людьми, равно как и его личная магия.

В качестве рычага ему послужил спор об экспроприации княжеской собственности. Дело в том, что предложенный социалистическими партиями всенародный референдум вскрыл противоречия вдоль всех фронтов и политических взаимосвязей и представлялся поэтому особенно подходящим, чтобы расколоть существующие группировки. Этот вопрос страстно дебатировался и в Ганновере, где согласия удалось добиться лишь путем компромиссов. Не только рабочий класс, но и среднее сословие, мелкие вкладчики сберегательных касс и владельцы некрупных состояний, т.е. самый значительный тип членов его партии, со стихийным возмущением увидели, что княжеским домам собираются вернуть то, что сами они потеряли безвозвратно. Но одновременно как раз для того же типа и его национального самосознания была невыносима сама мысль о том, чтобы вступить в союз с марксистами против прежних хозяев страны и, соглашаясь на экспроприацию, тем самым как бы частично санкционировать деликт революции — отсюда и вся цепь споров.

Тактической выгодой этой ситуации и воспользовался Гитлер, приняв быстрое решение. Он назначил на 14 февраля 1926 года в Бамберге совещание партийных руководителей всех рангов. Уже сам выбор места для этого совещания был сделан не без умысла. Город Бамберг был одной из цитаделей преданного ему душой и телом Юлиуса Штрайхера, и всего за несколько недель до этого Гитлер почтил местную партгруппу своим участием в рождественском празднике. Кроме того, он позаботился о том, чтобы на северогерманских гауляйтеров, возглавлявших большей частью незначительные местные организации, произвели впечатление обилие знамен, бросающихся в глаза плакатов, а также извещения о крупномасштабных массовых мероприятиях, дабы сбить с них, насколько возможно, их гонор. Помимо этого он обеспечил себе и своим сторонникам из-за быстроты созыва совещания, а также манипуляций со списком его участников подавляющее большинство (88). Дискуссия, продолжавшаяся в течение всего дня, открылась его речью, занявшей почти пять часов. В ней он назвал сторонников экспроприации княжеской собственности лицемерами, потому что собственность еврейских банковских и биржевых князей они ведь щадят, и заявил, что бывшие хозяева страны не должны получить ничего, на что они не вправе претендовать, но у них нельзя отбирать то, что им принадлежит, ибо партия защищает частную собственность и право. Затем он под нарастающие аплодисменты своих южногерманских сторонников, к которым постепенно и нерешительно, один за другим, стали присоединяться и немцы с севера, прошелся, пункт за пунктом, по программе Штрассера, противопоставив ей программу партии 1920 года и сказав, что она “учредительный документ нашей религии, нашего мировоззрения. Изменить ее означало бы предательство по отношению к тем, кто умер, веря в нашу идею”. Запись в дневнике Геббельса точно отражает процесс растущего замешательства среди фрондеров: “Я весь как побитый. Кто он — Гитлер? Реакционер? Изумительно неловок и неопределен. … Программы достаточно. С этим соглашаются. Федер кивает. Лей кивает. Штрайхер кивает. Эссер кивает. У меня душа обливается кровью, когда я вижу Тебя в подобном обществе!!! Короткая дискуссия. Выступает Штрассер. Запинается, голос дрожит, так некстати, добрый честный Штрассер, ах, господи, как же не доросли мы еще до этих свиней внизу!.. Я не могу сказать ни слова. Меня как по голове треснули” (89).

Правда, Гитлеру не удалось заставить противную сторону отречься от всего. Более того, Штрассер настаивал на том, что антибольшевизм неразумен и являет собой пример затуманивания мозгов капиталистической системой, которой удалось поставить национальные силы на службу своим эксплуататорским интересам. И все же поражение было полным. …

И как Геббельс был до онемения поражен силой внушения, исходившей от Гитлера, его блестяще аранжированным выходом, его колонной автомобилей, аппаратом и материальными затратами мюнхенцев, так и Грегор Штрассер оказался жертвой — хотя бы только на мгновение ловкости и совратительной силы Гитлера. Когда атаки на “концерн предателей (90) дошли до своей кульминационной точки, Гитлер внезапно и демонстративно подошел к нему и положил ему руку на плечо, и если этот жест и не обратил в его веру самого Штрассера, то все же произвел впечатление на собрание и вынудил Штрассера пойти на определенное примирение: рабочее содружество севере- и западногерманских гауляйтеров было практически распущено, их проект программы даже не был поставлен на обсуждение, а экспроприация княжеской собственности была отклонена. Три недели спустя, 5 марта, Грегор Штрассер разослал размноженное на гектографе письмо, в котором просил товарищей срочно вернуть ему проект программы — “по совершенно определенным причинам”, как он писал, и еще потому, что он “обещал господину Гитлеру забрать назад все проекты без остатка” (91).

Можно считать, что энергичный отпор Гитлера адресовался не столько левой программе, сколько левому менталитету приверженцев Штрассера. Во всяком случае, он никогда не оценивал появление ростков какой-то идеи выше ее самой и, как до того, так и после, перенимал или хотя бы использовал как декорацию любые представления о социализме; не без оснований же Геббельс еще незадолго до заседания в Бамберге надеялся “завлечь Гитлера на нашу почву” (92). И уж если он что и считал абсурдом и смертельной опасностью для движения, так это фигуру дискутирующего, запутавшегося в проблемах и волнуемого интеллигентскими чувствами самооправдания и сомнениями национал-социалиста, а именно такая фигура и маячила в окружении братьев Штрассеров. В ее лице он боялся возврата того сектантского типа, который уже загубил движение фелькише”, и с характерной для него склонностью к крайним позициям приравнивал ничтоже сумняшеся любые идейные споры к сектантству.

Насколько Гитлер ценил — и даже подогревал — личные конфликты среди людей своей свиты, настолько же не терпел он программных разногласий, ибо они, как он считал, только расходуют энергию и уменьшают ударную силу, которую следует направлять вовне. Одна из секретов успеха христианства, любил повторять он, заключается в неизменности его догм, и “католический темперамент Гитлера редко где проявляется так ощутимо, как в этой приверженности застывшим, неизменным формулам. Как-то он сказал, что все дело только в политической вере, “вокруг которой кругами вращается весь мир”, программа может быть “насквозь идиотской, источником же веры в нее является твердость, с которой ее отстаивают”. Всего несколько недель спустя он создаст и использует возможность, чтобы объявить старую программу партии, несмотря на все ее ярко выраженные слабости, “не подлежащей изменению”. Именно ее устаревшие, старомодные черты и превращают ее из предмета дискуссии в объект почитания ведь она должна была не отвечать на вопросы, а придавать энергию; прояснение, считал Гитлер, означало бы только раздробление. А то, что он с неуклонной последовательностью настаивал на тождестве фюрера и идеи, соответствовало, помимо всего прочего, принципу непогрешимого фюрера, принципу не подлежащей изменению программы. “Слепая вера сворачивает горы”, — сказал Гитлер, а один из наперсников коротко сформулировал это так: “Наша программа в двух словах: Адольф Гитлер” (93).

Последним элементом непокоя и мятежной энергии оставались СА, в чьих рядах радикальные лозунги Штрассера и его сторонников встречали особенно сильный отклик. Поэтому Гитлер выжидал целый год после ухода Рема, прежде чем назначить осенью 1926 года отставного капитана Франца Пфеффера фон Заломона, замешанного ранее в различных акциях добровольческих отрядов и делах тайных судилищ и бывшего до своего нового назначения гауляйтером Вестфалии, высшим руководителем новых СА (ОСАФ). С его помощью он хотел решить традиционную проблему роли СА и заложить начала такой организации, которая не была бы ни вспомогательным военным формированием, ни тайным союзом, ни драчливой гвардией местных партийных руководителей, а стала бы в руках центра строго руководимым инструментом пропаганды и массового террора — преображением национал-социалистической идеи в фанатичную и исключительно боевую силу. Чтобы продемонстрировать расставание штурмовиков с полувоенными спецзаданиями и бесповоротное включение СА в состав партии, он вручил новым отрядам “под клятву верности” и мистический церемониал в веймарском Национальном театре штандарты, выполненные по его личным эскизам. “Подготовка СА, — говорилось в одном из его посланий фон Пфефферу, должна осуществляться не с военной точки зрения, а исходя из партийной целесообразности”. Прежние оборонительные формирования, — продолжал Гитлер, хотя и были мощными, но не имели идеи и потому потерпели крах; тайные организации и кружки по подготовке покушений, опять же, никогда не понимали, что враг действует анонимным способом в умах и душах и не может быть истреблён физическим уничтожением его отдельных представителей, поэтому борьбу следует вывести “из атмосферы мелких акций мести и заговора на великий простор мировоззренческой войны на уничтожение с марксизмом, его порождениями и заправилами... Следует работать не на тайных сборищах, а на огромных массовых демонстрациях, и не кинжалом, адом или пистолетом может быть проложена дорога движению, а путем завоевания улицы” (99).

Серией так называемых “приказов по СА” и “Основополагающих распоряжений” фон Пфеффер затем еще более дифференцирует со временем особенность и принципы действий СА и проявит при этом поразительное чутье в отношении эффективности воздействия на психологию масс строгой, выдержанной в духе строевой подготовки механики. В своих приказах по проведению мероприятий он выступает и как командир, и как режиссер, регулирующий каждый выход, каждое движение на марше, каждое поднятие руки и каждый возглас “хайль! и тщательно рассчитывающий эффект своих массовых сцен. “Единственная форма, так заявлял он, — в которой СА обращаются к общественности, это их выступление сплоченными рядами. Одновременно это является одной из сильнейших форм пропаганды. Вид большого числа внутренне и внешне одинаковых, дисциплинированных мужчин, чья беззаветная воля к борьбе очевидна или чувствуется — это производит на каждого немца глубочайшее впечатление и обращается к его сердцу на более убедительном и захватывающем языке, нежели это могут сделать и печать, и речь, и логика. Спокойная сосредоточенность и естественность подчеркивают эффект силы — силы марширующих колонн”.

И все же попытка переделать СА в безоружное пропагандистское сборище и придать им взамен амбициозного особого сознания военных театрализованную притягательность в общем и целом успехом не увенчалась. Несмотря на все старания Гитлера ему удалось лишь в ограниченном объеме сделать штурмовиков послушным инструментом своих политических целей. Причинами тому были не только безыдейный, ландскнехтский образ мысли этих вечных солдат, но и традиция страны, исстари отдававшей военной инстанции особые полномочия по сравнению с инстанцией политической. Лозунги Пфеффера по перевоспитанию так и не смогли затушевать того, что СА как “борющееся движение” воспринимали себя чуть ли не морально превосходящими Политическую организацию (ПО) как всего лишь говорящей речи частью их движения и продолжали весьма примечательным образом называть ее с откровенным презрением “П-нуль”. Именно в этом смысле они и считали себя “вершиной нашей организации”. “Штурмовика наподобие нас им не сделать”, — пренебрежительно отзывались они о так называемых парламентских партиях (100).

Особенно самоуправно вели себя штурмовые отряды в Берлине, их низовые подразделения проводили свою собственную политику, близкую к уголовщине и лиходейству, и местный гауляйтер д-р Шланге ничего не мог с ними поделать. Распри между руководителями берлинской Политической организации и СА выливались порой в обмен пощечинами, причем этот шум находился в определенном противоречии с ролью и значением берлинской организации НСДАП. Она не насчитывала и тысячи членов и стала обращать на себя внимание только благодаря тому, что в начале лета братья Штрассеры начали разворачивать тут свое газетное предприятие. “Внутрипартийное положение в этом месяце, говорилось в отчете о ситуации в октябре 1926 года, — не было хорошим. В нашем гау обстановка сложилась таким образом и обострилась на этот раз до такой степени, что приходится уже считаться с перспективой полного развала берлинской организации. Вся трагедия гау в том, что тут никогда не было настоящего руководителя” (102).

И вот уже в том же месяце Гитлер кладет конец этой ставшей невыносимой обстановке, и вся его тактическая изощренность распознается в том, как использовал он этот хаос, чтобы одновременно и вывести эту местную организацию из-под власти Грегора Штрассера, и коррумпировать его самого способного сторонника, переманив того на свою сторону, — он назначает новым гауляйтером в столице Йозефа Геббельса. Еще в июле этот честолюбивый фрондер под впечатлением великодушного приема в Мюнхене и Берхтесгадене начал откровенно сомневаться в правоте своих леворадикальных убеждений, лапидарно назвал в своем дневнике искусителя Гитлера “гением”, написав, что тот — “само собой разумеется, творящий инструмент божественной судьбы”, и, наконец,обратился в его веру: “Я стою перед ним потрясенный. Вот таков он: как ребенок — мил, добр, сердоболен. Как кошка — хитер, умен и ловок, как лев — рычаще-величественен и огромен... Свой парень и муж... Он нянчится со мной, как с ребенком. Добрый друг и учитель! (103) Такие восторги не могли, однако, скрыть угрызений совести, мучивших поначалу этого изворотливого оппортуниста из-за его отхода от Штрассера, о котором в той же записи теперь говорилось так: “Пожалуй, он все же не поспевает за разумом. За сердцем — да. Я его иной раз так люблю”. И Гитлер уж позаботится о том, чтобы это отчуждение быстро возрастало.

Назначая Геббельса на этот пост, он наделил его особыми полномочиями, которые не только должны были укрепить позиции нового гауляйтера, но и одновременно создать почву для трений со Штрассером. Он безоговорочно подчинил Геббельсу отряды СА, которые во всех иных местах ревниво отстаивали свою независимость от гауляйтеров. Дабы смягчить Штрассера или хотя бы парализовать его энергию к сопротивлению, Гитлер назначает его руководителем пропаганды партии в масштабах страны, однако, чтобы сделать конфликт неизбежным и постоянным, тут же выводит Геббельса из подчинения Штрассеру. Прежние друзья и соратники будут в ответ на это обвинять нового берлинского гауляйтера в измене, однако измену такого рода рано или поздно совершат все фрондеры из лагеря левого национал-социализма, если не захотят, подобно братьям Штрасссрам, предпочесть этому отставку, позднее бегство, а то и смерть.

Со вступлением Геббельса в должность берлинского гауляйтера начался явный распад уже поколебленной власти левых в северогерманском регионе. Не разобравшись, что к чему, Штрассер поначалу даже способствует этому назначению своего мнимого соратника, против чьей кандидатуры выступали такие влиятельные мюнхенцы как Гесс и Розенберг, но Геббельс, кажется, намного лучше распознал тайные замыслы Гитлера. Во всяком случае, весьма скоро он перешел к открытой борьбе не только с коммунистами, но и со своими вчерашними товарищами, организовывал потасовки, основал свой редкий по наглости бульварный листок “Ангрифф” в качестве конкурента газете братьев Штрассеров и даже распространял слухи, будто бы их предки были евреями.