САД РАДОСТЕЙ ЗЕМНЫХ

02-04-2004


Перевод с английского Олега Вулфа

Таймс Сквер (Times Square) – без сомнения, наиболее узнаваемый и чаще других воспроизводимый отрезок городского ландшафта на планете. Неудивительно, что и молодежь, не ступавшая на эту площадь в период расцвета ее славы, и те, кто никогда не бывал в Нью-Йорке, хранят в памяти черно-белый ночной образ сияющих вывесок, рекламирующих сигареты Кэмел и магазин верхней одежды Бонд, толпы горбатых такси, снующих через Х-образный перекресток Бродвея и Седьмой Авеню, потоки прохожих в темных костюмах и мягких шляпах, задирающих головы, чтобы вглядеться в строку новостей на Таймс Тауэр.

Эти картины пронизаны магнетической ностальгией. Мы смотрим на них и думаем: вот это была Жизнь. Шляпы, толпы, шоу, бары – да, жизнь была здесь, в самом центре города, являвшегося центром мира. И Таймс Сквер в столь многих ипостасях представляет собой воплощение самой сути городской жизни, что ностальгия по этой площади есть тоска по утраченной идее урбанинистичности вообще, по эпохе, предварившей нашествие телевидения и окраин и предшествовашей временам уличных беспорядков и кровавого соперничесва наркодельцев.

Конечно, сами города не умирают – скорее, наоборот. Их центры возвращаются к жизни и бейсбольными стадионами, и восстановленными гаванями, и вокзалами-ныне-галереями-искусств. Без сомнения, нет такого места, которое бы демонстрировало возрождение идеи “старого городского центра” с более впечатляющей силой, чем сама Таймс Сквэр, прошедшая период расцвета порнографии и патологии, чтобы в качестве центра популярной народной культуры явить и наиболее посещаемый в стране “Макдональдс”, и самый большой в мире магазин детской игрушки Toys R Us” в соседстве с бизнес-центрами корпораций Виаком, Рейтерс и Конде Наст. Сегодня, как 50 лет назад, основной план едва ли не каждого кинофильма из тех, чей зрительный ряд выстроен панорамой мегаполиса, включает мерцающий каньон Бродвея.

Однако старые образы имеют обыкновение задерживаться и мешкать в памяти. Возможно ли принять этот карнавал глобального маркетинга, зная о том, что представляла из себя Таймс Сквер прежде? Можем ли мы примирить себя с этим – да и вообще с современной моделью урбанистической жизни, наступившую эру которой архитектор Рем Кулхаас назвал городом общего типа? 8-го апреля Таймс Сквер исполнилось 100 лет. По крайней мере, если считать днем ее рождения тот день, когда мэр Джордж Маклеллан официально переименовал пространство к северу от великолепного нового здания, выстроенного из известняка в форме иглы под офисы газеты Нью-Йорк Таймс. Каждое из праздненств в ознаменование годовщины с неизбежностью поднимет вопрос: как должны мы обустроить Таймс Сквер в свете всех остальных ее сущностей?

В тесно ограниченном пространстве старого города история представляет собой археологию строительства, по логике которой каждое последующее поколение отстраивается сверху, к северу от предыдущего. На Таймс Сквер, простирающейся от 42 до примерно 51-й и от Восьмой авеню до неопределенной границы к востоку от Седьмой, можно изучайть городскую историю по костям любого из дюжины различных мест.

Возьмем, к примеру, пространство, занимаемое сегодня Музеем восковых фигур мадам Тюссо на южной стороне 42-й улицы между Бродвеем и Восьмой авеню, наиболее освященный квартал Таймс Сквер. Фотографии этого квартала, датированные последними годами 19 века, показывают восточную сторону улицы со зданиями прачечной, баптистской церкви и библиотеки; угрюмого вида многоквартирные дома занимают место, ныне отданное под Музей мадам Тюссо. Площадь, известная в те времена под именем Лонгэйкр Сквер, была районом доходных домов, маленьких фабрик и развитой проституции.

Но театральный район, продвигавшийся вверх по Бродвею на протяжении всего 19 столетия, уже тогда заходил за 42-ю улицу. Долго планировавшаяся система метрополитена наконец открылась в 1904 году своей первой линией, идущей от здания Сити Холл к вокзалу Гранд Централ, вдоль 42-й к зданию Таймс Тауэр и выше - на Вестсайд. Именно сабвей, перевозивший огромные массы иммгрантов, запрудивших тогдащний Нью-Йорк, стал решающим фактором, который определил лицо Таймс Сквер – место, где богатые горожане в погоне за удово
льствиями смешивались с массами людей без пиджаков из отдаленных районов города и мира. К северу от 42-й улицы, рядом со станцией сабвея, располагался принадлежавший Оскару Хаммерстайну драндулет Театра Виктории, где за 25 центов можно было увидеть Бастера Китона или Гудини, не говоря уже о карликах-акробатах и представлениях с участием гусей-актеров. А на другой стороне улицы сияла роскошная феерия арт нуво Нового Амстердам-театра. К 1910 году вдоль 42-й улицы выстроился ряд прекрасных театров и ресторанов; сгрудившиеся на углу доски объявлений уступили место громадным электрифицированным вывескам. Захватывающие перемены, произошедшие в этом районе, должны были поражать воображение нью-йоркцев той эпохи, служа эмблемой потрясающих трансформаций, охвативших весь город.

Истинным театральным развлечением начала века был, в действительности, не театр, в целом затертый и неоригинальный, но ужины в ресторанах, которые были великолепны. Джентльмены поглощали неимоверное количество блюд во вместительных “дворцах лобстеров” на Таймс Сквер. И в 1906-м году появился наиболее бесстыдный и наглый из них – Римские Сады Мюррея, выросший на месте мрачных притонов. Ресторан этот был сама роскошь ослепительная, сумасшедшая обстановка, вызывавшая в воображении древнеримские сцены телесного, дохристианского мира наслаждений.

В дальнем углу главного зала, увенчанные римской крепостью, вздымались к потолку террасы фонтана, и вода скатывалась по разноцветным его ступеням. Согласно одному из опубликованных тогда свидетельств, “потолок декорирован таким образом, что представляет собой голубое небо с мигающими электрическими звездами, пока хитроумный оптический аппарат воспроизводит эффект движущихся облаков.” Вот вам и очаровательное, замысловатое шутовство Лас-Вегаса за 90 лет до парижских казино. Надо полагать, это была чудесная смесь избыточности, игры и богатства, дом взрослых игр.

И все это было сексуально. “Дворцы лобстеров” предлагали откровенный секс, который был бы немыслим, по крайней мере, на публике, десятилетием раньше. Секс был естстенным образом встроен в общую атмосферу потребления удовольствий. На видном месте, лежа и сидя, располагались обнаженные богини с нимфами. На фоне перспектив с дуновениями Неаполитанского залива, как бы открывающихся взгляду с веранды грандиозного особняка в Помпеях, возлежала прекрасная обнаженная купальщица, как бы только вышедшая из бассейна. Все эти многозначительные намеки отнюдь не планировались тонкими, ибо “дворец лобстеров” был местом тайных свиданий в новом, быстротекущем мире Бродвея. Джентльмен при намерениях мог составить хористке компанию для позднего ужина, известного как “Птичка и Бутылка”, причем сомнительное птичка” могло означать как девушку, так и ужин. И ресторан Мюррея многозначительно предлагал “24 холостяцких апартамента, богато меблированных и прекрасно оснащенных”.

Ни подагра, ни золотая лихорадка Комстока не могли поколебать дворцы лобстеров”, но Сухой Закон, вступивший в силу 16 января 1920 года, уничтожил их едва ли не за ночь. В середине следующего десятилетия ресторан Мюррея исчез вместе со всей прославленной культурой еды и питья на Таймс Сквер, и на их месте возник шальной, похабный, кричащий, безвкусный мир подпольного салуна.

Кино занимало значительное место в жизни 42-й улицы еще с 1915-го года, когда состоялась премьера “Рождения Нации” в Либерти; несколько театров уже к середине 20-х занимались только демонстрацией кинофильмов. Вся культура Таймс Сквер развивалась по нисходящей, навстречу массовой аудитории, текущей свозь вертушки сабвея. Таймс Сквер становилась той народной агорой, торговой площадью в Древней Греции, которую мы вспоминаем теперь с такой тоской. И когда кайеннский камень фасада ресторана Мюррея был разрушен, его моментально сменил музей Хуберта.

“Музей десяти центов” был здесь визитером низшего класса из мира безвкусицы, принадлежащего районам нижнего Бродвея, этого обиталища павильонов, где демострировались ошибки природы, всевозможные уродства, и где читались лекции об оккультных чудесах. Благодаря своему положению в “самом центре вселенной”, музей Хуберта превратился в достойнейший образчик этой породы, классическое место на Таймс Сквер, полной шумных баров времен Депрессии, которую любили Либлинг и Джозеф Митчелл. Последний оставил пространное и преисполненное нежности описание бородатой леди из м

узея Хуберта. (“Некоторые из истинных, но менее даровитых коллег мисс Барни склонны обвинять ее в высокомерии, но она считает, что женщина, украшенная бородой более чем в фут длиной, имеет право на высокомерие). Посетители музея расплачивлись за вход в маленькой будке с задней стороны здания, чтобы потом спуститься в подвал и ждать, когда изодранный вельветовый занавес приоткроет на одной из тесных, по грудь высотой, сцен, Танцующих Девушек Объединенных Наций; Конго, Пресмыкающееся Джунглей, которая, на деле, была уроженкой Гаити; Сило, мальчика-тюленя с плавниками на руках, или Альберта-Альберту – полу-мужчину, полу-женщину. Но действом, окончательно укрепившим репутацию музея Хуберта, был блошиный цирк профессора Хеклера, чьи крошечные актеры-звезды, частенько изящно выскакивавшие на сцену в миниатюрных фраках и жилетах, жонглировали, управляли экипажами, толкали карусель и однажды даже исполнили мелодию на ксилофоне, о котором говорили, что он собран из обрезков ногтей.

В послевоенные годы 42-я улица кишела солдатами, проститутками, пьяницами, пучеглазыми девочками-подростками и бесстрашными глубоководными ныряльщиками американской культуры, апокалиптическими хипарями, как назвал их Аллен Гинсберг, сам будучи страстным завсегдатаем. Музей Хуберта, который, по Либлингу и Митчеллу, вызывал в воображении разгар карнавала с его неотразимой эксцентричностью, превратился для нового поколения потерянных душ в Единственное Истинное Место, подземную цитадель маргиналов, гротеск, упрятанный в стороне от всепожирающего мира потребления и избытка. Ленни Брюс преклонялся перед алтарем профессора Хеклера. И Диана Арбус провела бесчисленные часы, фотографируя и карликов, и фальшивых магов, и Конго, Пресмыкающееся Джунглей. В 1966-м она написала восторженную эпитафию, после того, как занавес музея Хуберта, наконец, окончательно закрылся. “У нас было и восхищение и стыд – залпом, одним глотком”, как она выразилась.

Даже в 1966 тротуары Тайм Сквер были переполненными “мимотекущими существованиями”, которые были прославлены Бодлером как противоядие против самодовольного буржуазного урбанизма. Но в течение десятилетия эта преисподняя перешла всякие границы торжества. Эксцентричные личности исчезли, на их место пришли торговцы наркотиками, уличные банды, мошенники и сутенеры. В старых театрах демонстровались боевики и порнофильмы, магазины новинок превратились в секс шопы. В 1978-м подвальная комната, когда-то служившая домом блошиному цирку профессора Хеклера, вернулась в скользкую жизнь как Пипленд, универмаг видео и подглядывания, “Диснейленд в аду”, как описал его один студент полусвета. Большинство титульных названий привести здесь мы не можем, но “Две монашки и осел”, или “Пытки мышами” дают общее представление. Блестящий сексуализм старых времен свернулся в нечто потаёное и слабоумное. Таймс Свер по-прежнему что-то значила, но теперь значение это можно было бы определить как “коллапс урбанизма”.

К этому времени социальная отверженность 42-й улицы превратилась в непереносимое унижение для отцов города. После нескольких фальстартов, город и штат Нью-Йорк разработали план, который предлагал щедрое субсидирование, поощрявшее строительство офисных зданий на углах Бродвея и 42-й улицы, проклятого отрезка 42-й от Бродвея до Восьмой авеню, предусматривал закрытие порнографических магазинов и театров и сдачу в аренду частным риэлторским фирмам большей части недвижимости. Этот план получил почти единогласную поддержку со стороны политической и корпоративной элиты города, включая Нью-Йорк Таймс, редакция которой даже оказала содействие в плане сноса заслуженного, хотя и, по нынешним временам, достаточного безвкусного, здания Таймс Тауэр.

Но оказалось, что многие горожане глубоко привязаны не столько к 42-й улице, сколько к ее исторической памяти, и проект бульдозерной перестройки этого некрополя спровоцировал наплыв гневного критицизма. В 1993 году планировщики обратились в поисках нового видения района к архитектору Роберту Стерну и дизайнеру Тибору Калману, которые разработали серию дизайнерских принципов, скорее долженствующих взрастить “улучшенную версию” старой 42-й улицы, нежели обновленный тематический парк, или фестивальный рынок. Их идея состояла в том, чтобы создать улице богатый, многоуровневый вид коллажа с помощью дополнительного уровня вывесок и огней и, таким образом, придать ей стиль нового хонки-тонки (старый музыкальный стиль шумных баров на Юге). И когда Дисней согласился с тем, чтобы передвинуть пестрый Нью-Амстердам-театр и арендованное под Мадам Тюссо место к западу, видение Стерна-Калмана превратилось в реальность. 42-я улица, а вместе с ней и Таймс сквер переродились в совершенно другую эпоху.

Таймс Сквер всегда была местом скорее коммерческой, нежели авангардной культуры: если треск кассового аппарата был вам неприятен, вам было лучше в нижней части Манхэттена. Но “коммерческий” - не обязательно эвфемизм для “современный”, ибо во время оно Юджин О’Нил был точно так же популярен на Бродвее, как и Джордж Кауфман. Мы могли бы сегодня сказать, что Таймс Сквер была национальной столицей массового искусства; в 20-е годы критик Гилберт Селдес изобрел термин “the lively arts”, имея в виду те популярные его формы, которые достигли совершенства на Таймс Сквер и в ее окрестностях, - водевиль, элекрические вывески, регтайм, джаз и ревю.

Таймс Сквер по-прежнему национальная и, конечно же, всемирная столица коммерческой культуры, но “оживленное искусство”, по большей части, уступило место искусству массового производства. Рестораны и магазины Таймс Сквер – локальные торговые точки глобальных розничных сетей и всемирной индустрии развлечений, и офисные здания, выстроившиеся на Бродвее, служат штаб-квартирами этих же корпораций.

Артистический продукт, вытолкнутый на рынок этими фабриками по производству однодневок, не обязательно представляет из себя невыразительную посредственность. Дисней, например, несет ответственность за очаровательную, искреннюю и пользующуюся широкой известностью постановку “The Lion King” на сцене театра Новый Амстердам. Тем не менее, это правда, что выразительные особенности, вдохновлявшие великих мифологов Таймс Сквер на создание произведений о ней, как если бы это была деревня, обнесенная стенами, теперь являются артифактами – магнитами ностальгии. Одно место, отданное под массовую культуру, имеет тенденцию походить на другое. Лас-Вегас и Таймс Сквер имели очень мало общего 40 лет назад; ныне они носят черты близкого фамильного сходства.

Не случайно Музей восковых фигур Мадам Тюссо имеет отделение в Лас-Вегасе (а также в Лондоне, Амстердаме и Гонконге); группа Тюссо, которая также владеет тематическими парками, замком и London Eye, определяет себя как “европейский бизнес аттракционов номер один”.

Музей Мадам Тюссо на Таймс Сквер – что-то вроде того, что принадлежал Хуберту полстолетия назад. Он много дороже Хубертова - $25 за голову, но и много вместительней, чище и профессиональней. Также справедливо будет упомянуть, что аудитория этого музея иная, нежели была у Хуберта; семьи, а также пожилые люди любят драпироваться для снимков рядом Дональдом Трампом, или Джей Ло. В Музее Мадам Тюссо на Таймс Сквер есть и Ганди, и Черчилль, и Линкольн, и другие безупречно исполненные фигуры исторических персонажей, составившие славу его центрального отделения в Лондоне, но истинный центр внимания – собрание знаменитостей, облаченных в вечерние платья, называемое “Открытая вечеринка” - Дональд и Ивана Трамп (конечно, порознь), Джордж Стейнбреннер, Сара Фергюсон, Николас Кейдж, ведущие новостных сетей. Это табло медиа-культуры, которую Таймс Сквер сегодня прославляет и поддерживает.

Я полагаю, то обстоятельво, что музей Хуберта был тетром жути, в противоположность музею Тюссо, посвященному идеальному сходству имиджей – симулякру - или тому, что Умберто Эко назвал “абсолютной подделкой” - репликацией, которая выглядит реальней оригинала, - есть обстоятельство эмблематической важности. Здесь выхолощена, иссушена сама идея цельности частностей, - даже вдохновенного шарлатанства, типа Конго, пресмыкающегося Джунглей. Это – подходящий символ для нового поколения критиков урбанизма, таких, как Майкл Соркин, который пишет, что “новый Город замещает аномалию и удовольствия” старого “универсальными частностями”, урбанизмом общего типа, модулированным только аппликациями. Для тех, кто испытывает отвращение к новой Таймс Сквер, той категории, которая включает как множество урбанистов, так и теоретиков урбанизма, эта чистая, сияющая и бескомпромиссная 42-я улица представляет хрестоматийный пример “диснеефикации” - методического корпоративного производства опыта развлечений.

Все это так, но это еще не вся правда. Эстетика хаоса и калейдоскопа, продиктованная Стерном и Калманом, сама тоже, может быть, является симулякром, и все же как тематический парк развлечений урбанизма в стиле хонки-тонки 42-я улица обладает неискоренимой витальностью. Случаются даже моменты, когда ты испытываешь что-то вроде любви, - о кей, восхищения этой смахивающей на Вегас каверной. Возьмите экипаж на Седьмой авеню до Таймс Сквер, как это делается нью-йоркцами вот уже сотню лет, и выйдите на северной стороне 42-й улицы, где болтается компания подростков, черных и латинос (никакого буржуазного урбанизма). Высвечиваясь по направлению к Восьмой авеню, улица выглядит как внутренности гигантской компьютерной игры, озаряясь красным, синим и зеленым. Какжется, что здания, со своими глупыми продуктами и картонной едой, оседают за широко мигающими вывесками, именно так, как и рассчитывали Стерн с Калманом. Чувство сухого корпоративного расчета тоже оседает под широким людским потоком, льющимся вверх и вниз по кварталу. Улица – фиеста, коммерческий карнавал.

Теперь пройдитесь к восточном направлении, к Восьмой авеню. Группа импровизированных зрителей наблюдает, как художник выводит пульверизатором луны, пирамиды и небоскребы на маленьком квадрате. Рикша проезжает с пассажиром, оценивая свой труд стократно в сравнении с коллегой из Калькутты, и огромный белый лимузин проскальзывает мимо, как подлодка перед погружением в пучину. Дальше по ходу другая толпа ждет начала шоу в театре Би Би Кинга, и менее терпеливая очередь подростков дожидается, когда ее подтолкнут сзади, прежде чем открыть доступ в зал компьютерных игр, Broadway City Arcade, и яркие белые огни бегут по периметру фасада, сделанного в форме автомата-проигрывателя. Впрочем, зал этот, увы, закрылся в прошлом месяце. Три копа верхом продолжают наблюдение. Рисовальщики, сидя на своих складных стульчиках, ожидают клиентов для своих портретов и карикатур. Еще копы; еще водовороты туристов; еще больше подростков, подпирающих стену, глазеющих на проходящее мимо шоу, наслаждающихся вечерними развлечениями по цене поездки в сабвее. В течение дня 42-я улица может выглядеть пустой, бессодержательной; вечером же ты удивляешься, как может она вместить и детей, и копов, и туристов, и уличных торговцев, и потоки машин, и шум, и свет, и это чувство возможности насилия, лежащее подчас на поверхности. Просто говоря, не что иное, как едва сдерживаемая энергия толпы, и шум, и затемненные потоки машин, и торговля вразнос на тротуарах, спасли Таймс Сквер от “диснейсва”.

В действительности, я не могу сказать, что примирился с этой Таймс Сквер. Я по-прежнему чувствую удар отвращения, и отчаяние, проходя мимо гигантской площадки, отведенной под еду, с Эпплби, и Калифорнийской Кухней Пиццы и всем, чем угодно, мерцающими сразу за музеем Тюссо. Должно ли это все находиться здесь – и Эпплби, и Макдональдс, и Санрио, и магазин Янкис? Разве не могло бы на их месте расположиться что-нибудь более таинственное, мистически-притягательное? И разве не могли бы город и штат настоять на том, чтобы офисных зданий было поменьше, и чтобы они не были столь огромными? Но я признаю, что эта 42-я улица, и эта Таймс Сквер настолько же точно соответствует моменту, насколько это было 40, 60, 80 лет назад – и во что бы она ни превратилась, это неизбежно. И вот еще что – это место есть нечто временное и преходящее. Последнее слово о Таймс Сквер никогда не будет написано.

Комментарии

Добавить изображение