БАХЫТ КЕНЖЕЕВ, СЫН ЗАКАСПИЙСКИХ СТЕПЕЙ

04-04-2004

Бахыт КенжеевСейчас автор объяснит, почему он назвал свою статью именно так, а не иначе. Дело в том, что Бахыт Кенжеев, сын закаспийских степей и внук ишана Кенже, позиционировался в сознании трансконтинентальной читательской ойкумены именно как Bakhyt: как первый казахский среди европейских и первый европейский среди казахских писателей; казах, растворивший свой национальный ген в плазме мировой культуры.

Валерий СердюченкоВаш покорный слуга не раз и не два докладывал здешнему собранию, что давно уже ничего не читает, кроме Библии, подшивки "Сад и огород" и надписей на пустых бутылках. Ну, это не совсем так. Есть и исключения из этого правила, и Кенжеев - одно из них. А потому что, читая его, и то и дело всплёскиваешь в ладони от изумления: "Мать честная, да это ведь и про меня написано!"

Смею утверждать, и про большинство здесь присутствующих тоже. "Портрет моего современника" - вот общее название кенжеевским книгам.

Кенжеев повторил классический удел нонконформистского писателя. Его пребывание в зарубежных далях - следствие и результат равнодушия предержащих власть к собственным аэдам и певцам. В эмигрантском рассеянии творили Овидий и Назон, Байрон и Александр Дюма, Герцен и Достоевский, Набоков и Бродский. Начиная со стародавних времён, любая национальная литература пульсирует мощными эмигрантскими выбросами. Истина "несть пороков в своём отчечестве"- древнейшая в человечестве. Тому, кто усмехнётся чрезмерностью сей параллели, возразим, что эмигрантский (российско-американский) "пакет" Бахыта Кенжеева насчитывает девять томов стихов и прозы, и этот пакет ежегодно пополняется.

Свой жизненный и литературный путь Кенжеев начинал отчаянным протестантом. Уроженец Чимкента, "мальчик с окраины" пробивается в престижнейший университет мира (МГУ) и через некоторое время пополняет ряды инакомыслящей столичной интеллигеции. О, эти "оттепельно"-перестроечные годы, пора оппозиционных собраний, пламенных манифестов и эстрадно-поэтических аншлагов Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Олжаса Сулейменова, Владимира Высоцкого! О, жаркие дебаты новейших западников и "почвенников"! А как читались тогда толстые литжурналы? Они читались с трепетом. Их тиражи и популярность превосходили мыслимые пределы. Их выписывали даже те, кто вообще ничего не читал и не выписывал, кроме кроссвордов и "Спортсмена-рыболова". Инженер и учитель, москвич и провинциал, западник и славянофил - всяк находил для себя в этих журналах пищу уму и сердцу. Советский писатель мог обладать собственным собранием сочинений и звездой Героя Социалистического труда, но грош этому всему была цена в глазах у просвещенных россиян, если он не значился автором "Нового мира", "Юности", или "Дружбы народов". Именно в "Новом мире" предпочитал печататься генсек Брежнев, прекрасно понимая гамбургскую цену этому оппозиционному изданию. Разночинная интеллигенция сверяла по нему свои умонастроения, ему посвящал свои заседания ЦК, а западные советологи защищали по нему диссертации. Будучи своего рода русскими Афинами, он творил прекрасный литературный миф 20 века.

А позже? В эпоху Горбачёва некоторые из литературных редакций вообще превратились в штабы антисоветской пропаганды. "Коммунофашизм не пройдет!" - раздавалось оттуда; - "Соцреалист, покайся! Егору Гайдару и Ларисе Пияшевой слава!". Казалось, пройдет еще некоторое время, и совершится небывалое: Россией станут править писатели, журналисты и публицисты, и всем станет хорошо, а русскому народу особенно хорошо, и всяк крестьянин будет читать "Новый мир", идя за плугом. Было и прошло, други моих диссидентских игрищ и забав, и уж не повторится боле… Век Просвещения наступил, но принёс с собой совсем не те реалии, которые предполагались. Выяснилось, что перестройка, освободив вольнодумную интеллигенцию от царёва присмотра, освободила е и от всего остального тоже: от стабильных зарплат, гонораров, академических пайков, Домов творчества по всей черноморской акватории, и вообще от всего, что полагалось данным самой природою и Богом. Оторопевшие ревнители прав и свобод оказались у разбитого корыта.

Вот об этом смутном времени и написан роман Кенжеева "Иван Безуглов". Это тотальная издевательская пародия на диссидентски
е верования и мифы перестроечных времён. Перед нами возникает сахарно идеальный образ руспатриота-капиталиста, ведущего борьбу с неразоружившимися монстрами советской власти.

"Бизнес был настоящим призванием Ивана /…/ В молодости Иван еще застал большевистскую диктатуру, которая, несомненно, рано или поздно сослала бы его в мрачные лагеря Сибири или Якутии, застал он и зловещее, казавшееся всесильным КГБ, которое боролось не только с диссидентами, но и с любым, в ком горел дух свободного предпринимательства.

"Неужели те времена ушли в прошлое? - думал иногда Иван. - Неужели и впрямь по указке КГБ обыкновенное предпринимательство беззастенчиво именовалось экономическим преступлением, и могло грозить удачливому бизнесмену смертной казнью?"

 

Уже несколько месяцев как большевистская партия была запрещена, но немало бывших коммунистов, немало озлобленных, лишившихся своих преступных доходов офицеров КГБ, затаившись по углам, ждали своего часа /…/ Иван отлично знал об этом, и редко выходил из дому без телохранителей.

Так и сегодня, на заднем сиденье автомобиля он увидел своих неизменных спутников, бывших солдат афганской войны, которым уже доводилось выручать его в трудные минуты. Андрей и Павел, молчаливые и собранные ребята в кожаных куртках, приветствовали его крепким рукопожатием. Шофер Жуковский завел бесшумный мотор, включил лазерный проигрыватель фирмы "Сони" - и салон машины наполнили божественные звуки Первой симфонии Чайковского.

 

"Снова работа", думал Иван /…/

Выходя из автомобиля, он привычным движением поправил свой шелковый, в крупных алых цветах широкий галстук. Еще два года назад, впервые оказавшись за границей, он на собственном горьком опыте понял, что бизнесмену нельзя себе позволять экономить на одежде /…/ На ходу скидывая длиннополое кашемировое пальто, Иван зашел в свой просторный кабинет, отделанный драгоценным мореным дубом, бросил взгляд на цветной экран компьютера, который уже успела включить секретарь-референт Таня, чтобы получить последние котировки. Чашка крепкого кофе по-итальянски уже дымилась на его полированном столе."

Дальше больше. Перипетии борьбы Ивана Безуглова с "политруками", или его образцово-показательный роман с образцово-показательной "секретарём-референтом" Таней - сплошной пародийный перл, парафраз уровня щедринской сатиры. Этой такой соцреализм с обратным знаком, "Кавалер Золотой Звезды" навыворот. Назвав свой роман "народным", автор не погрешил против истины. Увы, именно в массовом сознании ярче всего запечатлелись фольклорно-пропагандистские картинки "капитализма с человеческом лицом". Они-то и воспроизведены в романе.

Своеобразной макаронической параллелью к "Ивану Безуглову" служит стихотворный цикл Кенжеева "Ремонт Приборов". Это тоже обобщенная, математически выверенная модель дурака-образованца с проштемпелёванными мозгами. Вот как характеризует его сам автор:

"Ремонт Приборов - один из тех поэтов, настоящий расцвет которых начался с переходом России к капитализму. Его лира отзывалась едва ли не на все ключевые события последних лет. Вдумчивый читатель отметит, что эволюция Ремонта от коммуниста к демократу была противоречивой, но в том и прелесть его творческого пути."

 

Ремонт Приборов последовательно славит Игоря Шафаревича, открывшего ему правду про жидов-евреев, затем Горбачёва, затем Ельцина, затем олигархов пополам с Путиным, и каждого, кого только ему покажут в ящике телевидения. Процитируем одну из его эпиталам:

"Ты помнишь ли, милая Зоя,
весь коммунистический бред,
кошмарные годы застоя,
наследие сталинских лет?

В Европе - советские танки,
в России - цензура и мрак,
террор большевистской охранки,
Мордовия, Горький, Гулаг...

Бывало, в мечтах беззаботных
зайдешь в угловой гастроном -
и видишь убитых животных,
лежащих в отделе мясном.

Мясник, полыхая здоровьем,
хохочет, и рубит сплеча,
гуляет по спинам коровьим
тяжелый топор палача...

О, сколько таких преступлений.
над коими нынче дрожим,
свершил отвратительный Ленин
и сталинский гнусный режим!

Друзья, воспоем Горбачева,
за нас его сердце болит,
он честен, он даже корову
казнить без суда не велит.

А Ельцин! О, доблестный Боря,
навек покоривший меня,
когда он с отвагой во взоре
Янаева сбросил с коня!

Прощайте навек, коммунисты!
Я с вами
дружить не хочу.
У власти теперь гуманисты,
у каждого по калачу."

Читать такое, не падая со стула от смеху, невозможно.
Подобной же вольтерьянской иронией проникнуто всё творчество Бахыта Кенжеева. В автобиографическом "Портрете художника в юности" он не пощадил самого себя. "За что боролись, на то и напоролись" - поговорка, что так и просится эпиграфом к этому роману. Перед нами история талантливого маменькина сынка, затем "юноши бледного со взором горящим", болеющего гражданскими страстями века и набивающего себе на этом пути мыслимые и немыслимые шишки.

Но, в отличие от "Ивана Безуглова", "Портрет художника" столь же ироничен, сколько и лиричен. Например, хватающее за сердце описание детских увлечений героя:

"…Ещё лет с восьми по воскресеньям с самого раннего утра я приходил в районную библиотеку, перестроенный изнутри белоколонный особнячок у Зубовских ворот, до самых сумерек снимая со стеллажей то одну книгу, то другую, и присаживаясь с ними тут же, на дощатом полу. К двенадцати годам все тома темно-синего Жюль Верна и пыльно-голубого, с бело-красными буквами на корешках Марка Твена были прочитаны от корки до корки. Капитан Блад, таинственный корсар в золотых эполетах, стал моим задушевным товарищем - возможно, не по благородству своей натуры, но по головокружительным поворотам судьбы, которая кидала его с эшафота на пиратский корабль, с рабских плантаций острова Барбадос - в объятия нежной Изабеллы, а там и прямиком в губернаторское кресло, которое до того занимал его самый заклятый враг. Востроглазый, круглолицый Лермонтов казался много интересней приглаженного, благопристойного Пушкина в шутовских бакенбардах. Слабохарактерный, но отважный гайдаровский барабанщик стрелял из отцовского маузера во врагов народа. И много было другого - увлечение мое разрасталось не столько вглубь, сколько вширь, без всякого очевидного направления. Пытаясь отвадить меня от воскресных сидений в душной библиотеке, а заодно и выяснить, чего же я на самом деле хочу, мама подписалась на "Детскую энциклопедию", но и ее поглотил я от корки до корки, от одного долгожданного тома к другому, впервые узнав о всемогущих пластмассах, о кукурузе - королеве полей, о гражданской войне, о взорванном и возрожденном Днепрогэсе, о недавно реабилитированной алхимии и прочих прелюбопытнейших предметах."

 

Согласимся, прекрасный, трогательный текст. Читаешь его, и в очередной раз повторяешь про себя: "будто сам написал". По некоторой случайности (которая всегда есть непознанная закономерность) все крупные художники слова отдавали писательскую дань детству, отрочеству, юности. Лев Толстой, Константин Аксаков, Гарин-Михайловский, Максим Горький, Марк Твен - всех не перечислишь. Бахыт Кенжеев и здесь интуитивно подключился к одному из тематических знаменателей мировой литературы. Впрочем, почему "подключился"? "Подлючился" предполагает некий коньюнктурный расчёт, Кенжеев же абсолютно искренен в своём биографическом "романе-ретро", романе-воспоминании. Быт разночинной послевоенной семьи, её тревоги и заботы воссозданы в романе с ностальгической силой. Повествование ведётся от первого лица, что тем более укрепляет читателя в доверии к рассказчику.

Следующий роман Бахыта Кенжеева переносит нас в некое условное постсоветское пространство. "Золото гоблинов" являет собой очередную ипостась интеллигента-гуманитария, вздумавшего играть в капиталистические игры. Герой - скорее жертва. Действие разворачивается в развратной и растленной среде "поколения П", в его прагматичекой кулисе, где все нравственные заповеди десять раз переписаны кверху ногами. Ничто не свято. В храмах торгуют, науки и искусства пришли в упадок, по коридорам Кремля бродят посланцы "Аум-Сенрикё", Джуна чистит карму секретарю Совбеза, за одним столом встречаются министры, генералы, электрасенсы, бляди, генеральные прокуроры, шпионы, павловские – классическое население Рима времен упадка, новая российская карамазовщина. Именно среди них, или по крайней мере где-то рядом находятся герой романа, терпящий в этом постсоветском бедламе сплошные поражения и в конце концов переселяющийся (вслед за автором) за океан, чтобы и там испытать на собственной шкуре аксиому "хорошо, где нас нет".

Но это уже тема и место действия романа Кенжеева "Плато". Новосёлами этого заокеанско-канадского кенжеевского Плато оказываются всё те же гуманитарии, выстреленные, как из бутылки с квасом, из СССР-СНД.

Эмиграция… Даже сиятельные и удачливые эмигранты типа Герцена жили, за границей с головой, повёрнутой назад. Интеллигент-диссидент покидал царскую, а затем советскую Россию не для того, чтобы раствориться в западном множестве, а чтобы бороться и противостоять. Ему казалось, вся Европа страдает от того, что на его проклятой родине творится такое. Вот он появится в тамошних парламентах, редакциях, римских клубах, грянет в свой "Колокол" - и вострепещут западные сердца. Все обольщались, и даже умнейший Герцен. Перечитайте "Былое и думы", это никакой не памятник революционной мысли, а нескончаемый мартиролог утерь, разочарований и обид. Герцен оказался в эмиграции не среди коренного истеблишмента, а в окружении международной революционной шпаны, всех этих освободителей отечества и человечества, каждый из которых норовил разжиться "у богатого русского барина" деньгами для реализации своих идей, но затем неожиданно для самого себя тратил их в ближайших ресторанах в компании таких же нелепых звездочетов и борцов "за нашу и вашу свободу". Они превращали лондонский дом Герцена в ад. Один увел у него жену, другой пытался увести дочь, третий шантажировал судом международной общественности, его дочь сошла с ума, другая покончила жизнь самоубийством, он сам находился в перманентной растерянности чувств - и это Герцен, благополучный эмигрант.

Что же говорить об эмигрантских персонажах Бахыта Кенжеева? Они тем более растеряны и смятены. Просто поразительно, насколько инфантильными оказались их представления о Западе. О, легкомысленные! Запад виделся им этакими усовершенствованными Афинами, где можно говорить, читать и писать, что угодно, а пропитание берется откуда-то само собой. На них не действовали никакие резоны. Несколько эмигрантских поколений написали горчайшую летопись унижений и обид на чужбине, но кенжеевские персонажи вычитали только то, что касается их собственных обид. "О чем вы говорите, коллега? Какие могут быть недостатки на Западе? Это было тогда, в той Европе и вообще, лучше вам заткнуться. Меня душит цензура, кегебисты, коммунисты, мне не дают слушать Би-Би-Си и писать "Хронику текущих событий", а он про какую-то ностальгию и безработицу. Тоже мне, советник нашелся, несчастный совок!" Каррикатура? Ничуть. Уверен, каждый, читающий сейчас этот текст, может вспомнить что-то подобное из собственного репертуара 80-х годов.

Впрочем, вот текст самого Кенжеева; так сказать, "от автора":

"Сто с лишним лет миновало, а поди ж ты, все таит в себе заграница неизъяснимую прелесть для россиян, маячит болотным огоньком в тумане, блазнится: вроде и есть она, вроде и нет ее, и проверить нет решительно никакой возможности. Но темна вода во облацех—ни с того ни с сего приоткрылась вдруг в начале семидесятых годов неширокая щелка на Запад, и хлынули в нее толпою, чуть не калеча друг друга, интеллигенты и подпольные коммерсанты, зубные техники и тайные агенты, бобруйские инженеры и ленинградские художники-модернисты." ("Младший брат")

И вот, на страницах "Плато" происходит горестное прозрение этих вечных эмигрантских Алеко. Ваш покорный слуга переписывается с некоторыми из их прототипов, по сей день ютящихся в муниципальных общежитиях и живущих на пособие по безработице. Большинство пытается сохранить гордую мину при плохой игре, но объективная картина безрадостна: мало-мальски достойные работы на три поколения вперед заняты "своими", языковой барьер неодолим, квартиры на родине проданы, возвращаться некуда. Чужеземцу предоставляется кров и ежемесячное денежное содержание, после чего принимающая страна считает свои обязательства перед ним выполненными. Какого-нибудь челкаша из Урюпинска эти условия вполне устраивают, но каково душевное состояние тех, кто покидал родину, влекомый упомянутым мифом о просвещенной европейской Аркадии? Кто надеялся на второй день после прибытия заговорить в полный голос со страниц какого-нибудь парижского "Синтаксиса" или "Континента" - и вдруг обнаружил, что "Континент" сам влачит аскетическое существование, причем уже давно не в Париже, а в Москве, и его главный редактор употребляет героические усилия для выхода в свет очередного альманаха.

Самое поразительное, что Борис Кенжеев понимает это лучше своих персонажей. В предыдущей статье ("Смерть литературы") мы уже приводили горестные строки из интервью Бахыта Кенжеева о состоянии кошелька эмигрантского писателя. Воспроизведём это интервью подробнее:

"-
Как сложилась твоя жизнь в Канаде?

- Я живу в Квебеке, в Монреале, зарабатываю на хлеб насущный техническими переводами с английского языка и сотрудничеством с канадским радио.

- Можно ли в Канаде русскому писателю жить на литературные заработки?

- Всех моих литературных заработков за семь лет тамошней жизни хватило бы лишь на то, чтобы оплатить проживание в квартире за два месяца.

- Неужели русскоязычные журналы не платят?

- Платят, но не все. Те, что платят, платят очень мало. А у русскоязычных книжек самый роскошный тираж — тысяча экземпляров, да и то они не расходятся. На Западе вообще нет интереса к поэзии. Не только к русской. Даже приличные американские поэты выпускают книги тиражом не более пяти тысяч экземпляров. Это тебе не Россия, где стихи по-прежнему читают и любят.

- Значит, и твой читатель тоже здесь, а не там?

- Несомненно. Во всяком случае, хочется на это надеяться. Поверь, Женя, на Западе, где я в общем-то широко публикуюсь, я не нужен как поэт.

- Но ведь в Канаде так много русских эмигрантов.

-В Канаде живет восемнадцать тысяч русскоязычных людей. В Америке - двести пятьдесят тысяч (правда, по другим данным, два миллиона, но в этом случае считают и русских по происхождению, у которых родной язык уже английский). В любом случае, это не очень большая армия читателей. Кроме того, они раздроблены, разбросаны географически. Книжки им не нужны ."(http://www.futurum-art.ru/interviews/kenzheev.php)

Как тебе эти признания, читатель? No comments. Абсолютно безвыходная ситуация, не так ли? "Мытари и блудницы" - вот название тетралогии Кенжеева, куда вошли перечисленные и прокомментированные здесь романы.

…Но Бахыт Кенжеев ещё и поэт, притом поэт по преимуществу! Четыре поэтических сборника - мыслимый предел для писателя его возраста и эмигрантского статуса. Перечитайте фрагмент приведённого здесь интервью, и вы согласитесь, что они написаны не благодаря, а вопреки жизненной и житейской ситуации, в которой пребывает наш чимкентско-московско-монреальский неоклассик. "Я родился, чтобы читать и писать", - заявил однажды некто автору. Таков и Бахыт Кенжеев.

Врочем, поэзия Кенжеева - тема для отдельной статьи и отдельного разговора. Не станем утомлять читателя "Лебедя" переизбытком "бахытианы" и отложим её до следующей встречи на страницах сего почтенного издания.

Комментарии

Добавить изображение