КОЕ-ЧТО О ПЕРЕВОДЕ СТИХОВ
20-05-2004
Yakov M. Zilberberg is a retired engineering professor. Born October 3, 1934, in Odessa (Ukraine), came to the U.S.A. in January 1977. Was writing in his native Russian since high school. Started writing in English in 1977. As researcher and professor, published over 40 papers in both languages. In 1987 completed his first English literary project-play Trivial Ordeals. His fourth play The Tarnished File was produced in October 1988 by the Theatre-in-Progress of Boston, MA. Has published poems in Poetry Anthologies: A Playwright's Dream and My Grandson (Treasured Poems of America, Summer 2000, Sparrowgrass Poetry Forum, pp. 25, 170, ISBN: 0-923242-70-8); Remembrances (Perceptions of Infinity, International Lib-rary of Poetry /ILP/, 2002, p. 197; also rec-orded on CD The Sound of Poetry by ILP); To My Christian Friends and The Boat of My Life (The Offering, UMASS Lowell Literary Society, Spring 2002, pp. 94, 95); Wherefore Art Thou Torn, My Heart? (Po-etry Community Connection, Chelmsford Public Library /PCC/, Book 7, April 2002); Four Days of Infamy, (PCC, Book 8, April 2002).
Participates in poetry slams at the Public Library, Town of Chelmsford, MA, where he resides with wife Faina since 1994. Also participated in J. McCarthy's TV Show Stand-up Poetry produced by Access TV of Billerica, MA. Takes part in poetry readings (as feature and open-mic poet) at Borders Bookstores in Boston, MA and Nashua, NH.
Has written fourteen plays (five of them are 10-min. one-acts); some are under consideration by professional theatres. Four of his plays-full-length SWINDLE OLY-MPIANS!, THESPIANS AND CAESARS, A KISS OF SAPPHO and a 10-min one-act THE MOSCOW DECEPTION are in verse.
Общеизвестно, что величайшим и любимейшим русским поэтом всех времён был и остаётся великий Пушкин. И с этой максимой я не намерен вступать в спор.
Лично мне сдаётся, что Лермонтов не менее велик. А проживи он хоть несколько дольше—скажем, хотя бы столько, сколько тот же Пушкин—кто знает? Мне думается, что его поэзия—да и проза—вполне могли бы со временем превзойти—хотя и не затмить—и поэзию, и прозу самого Александра Сергеевича!
Ну, это, конечно, персональное мнение одного человека—моё. Я боготворю Лермонтова, и не только за неувядающую поэзию его прозы, стихов и поэм, но и за филосемитский дух многих его творений.
Взять хотя бы его драму в стихах “Испанцы”: на мой взгляд, ни один русский поэт или писатель не сумел (а, быть может, и не захотел?) так сильно и сочувственно выразить полноту многовековых страданий евреев во всех концах Земли, во все времена.
Не менее замечательны в этом плане некоторые его стихотворения. Наилучшее среди них (на мой взгляд)—вот эта “Еврейская Мелодия”:
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унёс,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слёз—
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слёз хочу, певец,
Иль разорвётся грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал—теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный.
(Цитируется по сборнику М. Лермонтов, “Стихотворения. Поэмы”. М.. “ОЛМА-ПРЕСС”, 2000, стр. 173)
А какое, спросите вы, отношение имеет вышесказанное к заголовку этого эссе? Самое непосредственное: дело в том, что я и сам грешен”—пишу стихи, на обоих языках, но всё больше по-английски (так сложилось—моя семья и я живём в США вот уже скоро 28 лет!) Кое-что из моих писаний опубликовано в разнообразных изданиях—антологиях, сборниках Литературных обществ колледжей (в том числе, и Массачусеттского Университета в гор. Lowell, где я более 20 лет преподавал инженерные дисциплины); в издательстве 1st Books Library в ноябре 2002 г. вышла моя книжка THREE POETIC TALES; кроме того, по приглашению известного поэта Джека МакКарти (Jack McCarthy), я читал свои стихи перед телекамерой и “живой” аудиторией—регулярно, до самого отъезда Джека на жительство в штат Вашингтон. Подобные чтения (хотя и без ТВ камер) продолжаю регулярно, перед разнообразными аудиториями.
Это именно по его (Джека) предложению, я стал время от времени читать стихи русских поэтов на языке оригинала, с последующим переводом, чаще всего выполненным мной. И вот однажды, после длительных раздумий, я решился перевести это самое стихотворение Михаила Юрьевича, отнюдь не подозревая… впрочем, если вы интересуетесь, в чём именно оказался подвох”, пожалуйста, читайте дальше.
Сперва—мой перевод стихотворения Лермонтова:
A JEWISH MELODY
(from M.Yu. Lermontov)
My soul is dark and grim—oh, singer, please be quick!
The golden harp is ready…
Your fingers are so deft, so powerfully slick—
Let them make sounds divine and heady!
And if my fervent hopes are not forever dead,
They shall awake my wounded soul,
And if few frozen tears betray a painful dread,
They’d melt away as you console.
Oh, may your song be wild—like martyr’s thorny crown
It hurts my heart—a joyful sound!
I tell you, singer: Tears I need my grief to drown,
Or it will tear my chest like hound—
Imbued with wretchedness, in pain from fateful blows,
It’s full with silent self-denial,
But fearful hour has come, and now it overflows
Like full of deadly poison phial.
Чтение имело успех—и оригинал (хотя аудитория русского языка не пони-мала, но музыка лермонтовского стиха сумела зачаровать слушателей), и перевод. Но вот, прийдя домой, я решил проверить, насколько точно я читал Лермонтова по памяти. И тогда, неожиданно для себя, впервые (к своему стыду!) обратил вни-мание на подзаголовок “Из Байрона” (!) Сперва я почувствовал себя… ну, читатель и сам подберёт подходящее определение моему ощущению. Но потом, по зрелом размышлении, я решил—что ж, бывает… А всё же интересно было бы посмотреть, насколько мне удалось изуродовать стих великого английского поэта? Но—судите сами: вот он (его можно найти в любом мало-мальски приличном байроновском сборнике, имеющемся в каждой порядочной библиотеке):
1
My soul is dark—oh! Quickly string
The harp I yet can brook to hear;
And let they gentle fingers fling
Its melting murmurs o’er my ear.
If in this heart a hope be dear,
That sound shall charm it forth again;
If in these eyes there lurk a tear,
Twill flow, and cease to burn my brain.
2
But bid the strain be wild and deep,
Nor let thy notes of joy be first:
I tell thee, minstrel, I must weep,
Or else this heavy heart will burst;
For it hath been by sorrow nursed,
And ached in sleepless silence long;
And now ‘tis doomed to know the worst,
And break at once—or yield to song.
Вчитываясь внимательно в байроновский и лермонтовский варианты, мож-но довольно легко заметить существенную разницу между ними. Столь сущест-венную, что лермонтовское стихотворение следует (опять же—на мой взгляд) считать отнюдь не переводом и даже не заимствованием (на что подзаголовок, предпосланный произведению поэтом, прозрачно намекает; но мне представляет-ся, что это не более, чем дань самого Лермонтова собственной личной скромно-сти), а вполне самостоятельным и самодостаточным оригинальным произведени-ем (ведь не спешим же мы обвинять, скажем, И.А.Крылова в том, что его басни суть всего лишь “переводы” Эзопа или Лафонтена…)
Действительно, и ритм, и характер, и целый ряд образов лермонтовского стиха либо полностью отличны от байроновских, либо вообще отсутствуют у анг-личанина. Я не претендую на литературоведческий анализ сказанного—здесь ему не место, да и не под силу он мне. Всё последующее есть лишь посильное оправда-ние моего права на попытку перевода лермонтовского стиха в качестве абсо-лютно самостоятельного произведения, с русского языка на английский.
Первое—ритм: байроновский быстр, даже несколько игрив, и в какой-то мере оставляет впечатление несерьёзности, условности, некоей игры, что ли (про-сто песенка бродячего менестреля?) Лермонтовский ритм, напротив, медлен, даже как-то торжественно-грустен, словно похоронный марш, и это создаёт ощущение тяжко раненной души—а вот байроновский стих такого впечатления ну никак не производит; быть может, от него и становится чуточку грустновато—но только чуточку (Пушкин: Печаль моя легка…). Да и было ли у Байрона вообще подобное намерение?
Второе: тема рока, я бы сказал Рока—именно так, с большой буквы! У Бай-рона она (эта тема) начисто отсутствует. Его сердцу дорога лишь живущая в нём надежда. А вот Лермонтов совсем не уверен, что она—вернее, они (надежды) жи-вы: “И если не навек надеждЫ РОК унёс…” (выделено мной—Я.З.). Далее, у Байрона звук арфы менестреля лишь кладёт на сердце тяжесть, но надежд не пробуждает. В глазах у его лирического героя слеза лишь прячется в отдалении (lurk), хотя и “жжёт мозг” (неважный, хотя и дословный, перевод); а у лермонтовского она застыла в очах горькой каплею. У Ьайрона звуки дикой песни только причиняют герою сердечную боль (правда, она угрожает сердцу “разры-вом”, но ведь это есть выражение, чаще всего понимаемое фигурально, метафори-чно, а не буквально). У Лермонтова же эта песня должна, обязана вызвать трудные слёзы облегчения: “…они растают и прольются… иль разорвётся грудь от муки”! Не правда ли, это гораздо более трагический, точнее трагедийный образ? (В моих глазах это—трагедия шекспировского масштаба!) И, наконец: самый сильный лермонтовский образ, у Байрона начисто отсутствующий: грудь героя “теперь… полна, как кубок смерти, яда полный.” Какая мощь духовной драмы! Ведь душа байроновского героя вполне готова “уступить песне” (yield to song) и тем самым сравнительно легко и просто излечиться от страданий.
Теперь немного о собственно переводе (моём) лермонтовскогог стиха. Но сначала кое-что о стихосложении по-английски вообще. Ибо смею думать и наде-яться, что мне удалось в какой-то мере обосновать своё право на подобное пред-приятие (или хотя бы примирить читателя с моим пониманием подобного права). Хочу также верить, что читателю ясно: я не намеревался конкурировать с Байро-ном—я только пытался перевести Лермонтова. Так что, надеюсь не услышать обвинений в “конкурентном плагиате” (или как там такое называют?)
Итак: сперва мысли общего характера. Я никак не могу согласиться с утвер-ждениями некоторых авторов, как русскоязычных, так и американских, о том, что английский-де язык значительно беднее на рифмы, нежели богатый русский. Существуют словари, в которых приведено большое количество рифмуемых слов и выражений. Разумеется, не всякая приведенная в подобном справочнике рифма вполне соответствует тем поэтическим стандартам, что привычны читателям и почитателям поэзии российской. Но ведь каждый язык имеет право на своё, уни-кальное восприятие специфических особенностей национальной поэзии, не так ли?
Но вот “беда”: так уж сложилось исторически, что довольно давно в англоязычной поэзии возобладала форма “свободного стиха”, без явных ритмов и каких-либо рифм. В России, как известно, подобной формой пользовался И.С.Тургенев в своих “Стихотворениях в Прозе“; но он был скорее исключением, нежели правилом. Причины упомянутого явления многогранны и многолики, и здесь не место их обсуждать. Достаточно упомянуть, скажем, что величайший памятник литературы—Библия—весь выдержан в форме “свободного стиха”. Сюда же можно отнести “Слово о Полку Игореве”, поэзию Уолта Уитмэна, и ещё немало другой литературы, чьи произведения признаны выдающимися памятни-ками культуры всего человечества.
Однако, невзирая на это, в англо-американской поэтической антологии имеется немало стихов “классического” типа. Достаточно вспомнить хотя бы со-неты Шекспира, стихи и поэмы того же Байрона, Шелли, Чосера, Поупа, Лонг-фелло—их всех можно отыскать в любой мало-мальски приличной библиотеке. Можно привести и другие примеры—скажем, из области музыкально-песенного творчества (Уиллиам Шенк Гилберт из знаменитого английского дуэта Gilbert and Sullivan, Айра Гершвин и много других). Но не о том я хочу вести речь. Вернёмся к моему переводу.
О его качестве не мне судить, на то есть критики. Я только хочу поделиться с читателем тем, как я старался—в меру своих способностей и возможностей—сохранить в неприкосновенности те самые лермонтовские ритмы и образы, коим посвящены предшествующие абзацы.
Начну с того, что ритм перевода в точности следует ритму оригинала. Со-хранить его было и само по себе нелёгкой задачей: ещё И. Бунин (по свидетельству Льва Успенского), переводя “Песнь о Гайавате”, сетовал на (цитирую по “Слову о Словах”) “…непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки.” Этим в значи-тельной мере затрудняется попытка сохранить в неприкосновенности одновре-менно и ритм, и смысл, и содержание стиха.
Затем, я старался (насколько позволяли доступные мне языковые особен-ности английской речи) сохранить в целости главные образы оригинала, естес-твенно, с помощью (по возможности) адекватных английских слов и фраз. Смею утверждать: различия в образности сведены к минимуму; фактически лишь един-ственный образ оказался переиначенным в переводе, хотя и сходным по смыслу, именно—образ состояния души лирического героя. Так, у Лермонтова:
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно…
У меня:
Imbued with wretchedness, in pain from fateful blows,
It’s full with silent self-denial…
Как видите, лермонтовское долгое и безмолвное томление мне пришлось заменить безмолвным же самоотрицанием. Замена эта—вынужденная и, хотел бы надеяться, не причиняющая непоправимого вреда первоначальному смыслу фразы, ибо главным я считал всё-таки необходимость сохранить лермонтовский трагиче-ский образ души, полной “…как кубок смерти, яда…” И по-моему, это удалось в двух заключительных строках перевода:
…and now it overflows
Like full of deadly poison phial.
Иными словами, моя основная концепция состояла в том, что всеми предшествующими строками Лермонтов вёл стих вот к этому —кульминационно-му и центральному—образу “Мелодии”. Кажется, эту концепцию удалось вопло-тить в жизнь…
Пожалуй, вот всё, чем я намерен был поделиться с благосклонным читате-лем. Но всё же мне хотелось бы—в заключение—представить на его или её суд мой перевод всем известного стихотворения Константина Ваншенкина Я люблю тебя, жизнь!” (Мы ведь хорошо помним эту песню, не правда ли,)
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ! I ‘M IN LOVE WITH YOU, LIFE!
Я люблю тебя, жизнь, Что само по себе и не ново. Я люблю тебя, жизнь, Я люблю тебя снова и снова… Вот уж окна зажглись— Я шагаю с работы устало… Я люблю тебя, жизнь И хочу, чтобы лучше ты стала Мне немало дано- Как поют соловьи… Ах, как годы летят! |
I'm in love with you, life, Which is not an unknown emotion. I'm in love with you, life, When you're tranquil or teeming with motion. Windows' glimmering light— I am walking from work, tired and happy… I'm in love with of you, life, And aspire for good things to happen. I am given so much— Nightingales, full of fire, Years so rapid in flight, |
Не кажется ли Вам, мой снисходительный читатель, что всё-таки возможно делать вполне приличные переводы, при том, в “классическом стиле—даже если английский есть “второй” язык поэта, а не родной?
Должен признаться: мне очень хочется внести свой посильный вклад в благородное дело ознакомления американской читающей публики с шедеврами русской поэзии, равно как и в дело возрождения незаслуженно забытых традиций “классического” стихосложения—что, по выражению упомянутого Джека Мак-Карти, вернёт поэзии A TOUCH OF CLASS.
(гор. Челмсфорд, Массачусеттс, США)