РОССИЯ ДЛЯ РУССКИХ

26-07-2004

Олег ВулфНа Казанском вокзале в Москве мне сказали, что Россия - для русских.
То есть не только мне одному сказали, а всем, кто там на вокзале в этот утренний час отирался.
Ясно, Россия - для русских, подумал я и поддержал оратора приветственным жестом, чтобы оратору (он был человеком средних лет малого роста, с лицом, похожим на пустой портфель) было как-то сподручней.

Я вспомнил Теннисона. Теннисон писал: мы, англичане, в сущности, - кельты, саксонцы и датчане.
Это значит, Россия - не для англичан.

Ещё я вспомнил Борхеса. Хорхе Луис Борхес говорил, что он прежде всего баск, потом испанец, португалец и англичанин. Еще, может быть еврей, поскольку его роду принадлежат Асеведо и Пинейро - старинные еврейско-португальские фамилии Буэнос-Айреса. Значит, Россия точно не для Борхеса, пусть он и ушёл из жизни во времена перестройки.

По-видимому, что-то вроде 34 Александра Сергеевича Пушкина могли бы стать именно тем, для чего Россия. Но уж никак не писатели Пастернак и Гоголь, династия Романовых, ученый Ландау, диктаторы Ленин со Сталиным, композитор Шостакович, диктор Левитан, или, скажем, 18 Лермонтова.

Список тех, не для кого Россия, получался у меня довольно внушительным.
Я-то уж точно проходил по спискам: моя мать, будучи дочерью польского шляхтича и западной украинки, вышла замуж за офицера советской армии, наполовину русского, наполовину еврея. И моя жена - в списке, смуглянка-молдаванка, Россия вообще не для неё, хотя бы потому что е туда не тянет. Государство советское развалилось прежде, чем она получила диплом специалиста по его экономике.

Тут я задумался, благо до отхода поезда оставалось еще 7 минут.

Оказывалось, что Россия, практически, вообще ни для кого.
Получалось, что если где русских раз-два и обчёлся, так это в самой России, чьи история и содержание таковы, что вряд ли можно на ее просторах выстроить некий однородный состав из чистокровных русских, хотя бы и в целях борьбы за светлые идеалы.

Получалось, что половинки, четвертинки, осьмушки, сотавляющие население своей родины, в случае победы националистической черной сотни обязательно попадают в положение если не глупое, то уж точно - зависимое. Если даже в паспорте у граждан проставлено было "русский", разбираться когда-нибудь наверняка придётся по существу, и тогда всем может быть очень худо.

Исторический прецедент налицо.
Выходило, что Россия не для них в первую очередь.
Эта простая мысль так меня удивила, что я едва не проворонил свою электричку в Удельную.
Впрочем, скоро я вышел в Удельной и забыл обо всём этом на песчаной дороге в сторону улицы Петрова.

Только на обратном пути, возможно от недостатка кислорода в набитом вагоне, я вдруг вспомнил о маленьком сердитом ораторе.

Есть известные, но забытые писатели. Грандиозные книги, о содержании которых никогда не вспоминаешь. Книги о любви, которые читаются без любви. Так думалось мне. Что получается с человеком, когда он забывает, что он дитя любви и шествует по свету как есть и в чём мать родила? Как ему живётся, если он не бывшее возлюбленное чудо-чадо швеи-мотористки и бравого матроса Балтфлота, украинки и русского, а, скажем, просто горячо желает, чтобы Россия была только для русских, или чтобы Россия была исключительно в крапинку и т.п.? Пьёт ли он тогда кефир с булочкой по утрам, глядя в сырое окошко на то, что там с Россией делается, то есть на противостоящую пятиэтажку, где живут швеи-мотористки с бравыми матросами, сводя расплетённые концы с концами? Грустно ли ему? Щемит ли сердце, измучен ли он поясничными болями? Может, у него неприятности по службе? Или он, просто говоря, мелкий политический холоп в тяжелых жизненных испытаниях? Искренняя пешка в чудовищном замысле, далеко опережающем и его чаяния, и мысли тех товарищей-подруг, среди которых суждено ему находить и жизненный смысл и успокоение сердца? Что будет с ним, если серьёзные аккуратные люди, в чьих интересах он живет на свете в некоем доме номер пять дробь два по какой-нибудь улице Самсонова, достигнут своих целей и придут к так называемой власти? Неужели он тогда пойдёт на всё, чтобы их сказку сделать своей былью? Или это не их, а его сказка, в которой один человек способен лишить счастья, свободы и жизни другого не именно ради идеалов, денег или по случаю, но только потому, что глубоко одинок, обездолен, потерян, проклят и несчастлив, возможно, сам этого своего несчастья не сознавая.

Одно дело когда дерево вырастает само по себе, другое - когда его сажают вместо вырубленного. Это примерно как человеческие поколения - одно гибнет на войне, пропадает в лагерях, вытаптывается в борьбе, следующее же появляется как бы не в природной дикорастущести, но, скорее, на смену и с целью, согласной некоему общему плану сохранения массивов.

Выйдя на Казанском, я уже искал оратора глазами как старого знакомого, чтобы сверить
его со своими мыслями. Возможно даже - поговорить. В конце концов, поразительно, сколь многое можно сказать о незнакомце, скажем, по голосу в телефонной трубке из того, что не потверждается при встрече. Это удручает, чаще радует, но всегда ты застигнут врасплох с разинутой варежкой.
Оратора не было. На его месте валялись несколько окурков со следами помады да жменя шелухи от подмосковных семечек.
Да был ли он здесь утром?

И прав был Борис Пастернак: в них не было следов холопства, которые кладёт нужда?

Комментарии

Добавить изображение