СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ

28-07-2004

Борис БернштейнМоему среднему сыну Тимуру 16 лет и недавно его вызывали в военкомат как допризывника на медкомиссию. Это очень волнительный момент для него, и я его понимаю как никто, поскольку сам все это пережил в свое время. Сейчас уже это вспоминается как фарс, а в те годы мне было не до смеха.

С чего бы это начать? Начну издалека, тема ведь серьезная.

Все дети в моем дворе шли в обычную школу, а я в специальную музыкальную. После школы они все дружно шли играть в футбол или в теннис, а я пытался извлечь какие-то человеческие звуки из этого сложнейшего инструмента под названием скрипка. Это совсем не значит, что я был лишен футбола и всего прочего, но приоритеты все же прослеживались.

Как и всем, мне с детства успешно был внушен лозунг “Служба в рядах Советской Армии” – почетная обязанность советского человека!!!” Со временем акценты немного сместились, со слова “почетная” на слово “обязанность”. Которую желательно бы отодвинуть насколько это возможно, особенно, учитывая мою профессию.

Родители как-то намекнули пару раз перед окончанием школы: "Не поступишь в консерваторию – пойдешь служить в Армию! ". Ничего не оставалось делать, как поступить. Служить пришлось бы в любом случае, но в случае неудачи, то два года, а если после консерватории, то год. Всё-таки разница существенная. Да и возраст будет посолидней, ну и вообще, лучше бы попозже.

Хотя время от времени до меня доносились мнения, что армия делает из плохого мальчика хорошего мужчину и еще всякая так называемая армейская "романтика", все же хотелось как-то остаться на достигнутых позициях и пройти эту школу заочно. Но, увы - избежать полностью этой “чести” не было никакой возможности.

Я был недостаточно хорошо болен, чтобы остаться в запасе, а потому единственное, что я мог предпринять, это договориться о службе потеплее, учитывая мои музыкальные наклонности. К тому времени уже понимая, что музыканты нужны при любой власти, правда, не каждый день. Но это уже детали…

Первая попытка проникнуть в ряды советской армии была предпринята в городе Алма-Ата Казахской ССР. Благополучно закончив консерваторию им. Курмангазы, я был вызван в местный военкомат. Никто и не собирался увиливать от службы, я только хотел взять отсрочку на полгода, поскольку вместе с семьей решил вернуться в Минск и уходить уже оттуда. Не помню почему, но попал на прием к военкому, а у него на этот счет было совсем другое мнение.

Рядом была китайская граница, отношения с Китаем не складывались, и ему казалось, что было бы неплохо укрепить нашу обороноспособность на этом участке мною. Решение верное, учитывая, что я мало изменился с тех пор, как художник-выпускник Минского театрально-художественного института умолял меня позировать ему для дипломной работы "Мальчик-скрипач в гетто".

Передо мной сидел тучный казах сурового вида, и я просил об отсрочке. Шансов никаких если не знаешь иностранных языков. Но за год жизни в Казахстане уже прилично выучено два казахских слова: ЖОК(нет) и КЬЮБАЛА(зять), и используются они в любых удобных и неудобных случаях.

Просмотрев мои документы, он грозно вскинул голову и сказал: “Ты, наверное, хочешь взять отсрочку, чтобы вообще не пойти в армию?” “Жок” – испуганно ответил я. Это его вдруг поколебало, и он поинтересовался, кто я такой и как здесь оказался. "Кьюбала” ответил я уже уверенней, и после этого беседа потекла совсем в другом русле. Короче говоря, отсрочку я благополучно получил, переехал в Минск и уже там стал думать, как поступить.

В Минске договориться о службе в лучших условиях представлялось реальнее, у меня там была куча знакомых, да и многие мои друзья удачно через это прошли. И вот, когда этот вопрос приблизился вплотную, мой друг Яша Л. посоветовал мне поговорить с Даником. Я и поговорил…

Какие все же люди доверчивые, просто удивляюсь. Уже потом, раскрутившись, Даник успешно накалывал людей в Доме Мебели, беря деньги и исчезая, попался и отсидел какое-то время в тюряге, но это потом... А тогда мы как бы дружили.

Он какое-то время работал администратором в филармонии, крутился каля музыкантов, и я даже как-то отмечал новый год в его семье. Нормальная еврейская семья. Короче говоря, обратился я к нему с этим вопросом. "Нет проблем", – сказал он, пойдешь служить к Ломброзо на Волгоградскую.

Это звучало как мед, на Волгоградскую. Шесть остановок трамвая от моего дома. Да и этот легендарный Ломброзо был военным музыкантом, а в свободное время лабал свадьбы. Я даже как-то говорил с ним по телефону предварительно, и мы строили планы.

Надо было только обойти одно правило, которое существовало в те годы: "Призывник не имел право призываться на службу по месту жительства". На что ушлый советский народ придумал свою хитрость, он призывался куда-нибудь в другое место, а после карантина по каким-нибудь "уважительным" причинам его командировали обратно. И это работало, и должно было сработать и в моем случае, по словам Даника.

Меня немножко беспокоило, что накануне сделки он сам куда-то пропал. Искать какие-то другие варианты у меня уже не было времени. Каким-то неимоверным способом мне удалось выловить Даника и вручить ему соответствующее вознаграждение – 60 руб. за хлопоты.

Как выяснилось, Даник был вторым посредником между мной и военкоматом и с первым (уже не помню имени этого дяденьки) мне пришлось встретиться, отдать свои данные и получить "инструкцию".

Инструкция заключалась в том, что во время призыва на призывном участке местный майор должен был мне моргнуть, и дальше я пойду куда положено. Что-то вроде этого. На душе было неспокойно, но отступать было некуда, надо было набраться терпения и пройти этот путь до конца.

Моё простое нежелание исполнять свой гражданский долг усиливало наличие маленького ребенка. Роме было что-то около девяти месяцев, и наблюдать за его ростом был просто кайф. В еврейской семье была напряженная трагическая обстановка.

За день до призыва я пошел в парикмахерскую и избавился от лишних для этого дела волос. Как выяснилось, они все были лишними.  Мама молча напекла и наготовила много всяких вкусных вещей в дорогу, попробовать которых удалось не мне, а другим людям. И вот, после бессонной ночи поплелся я в военкомат, стараясь как-то верить в судьбу. На призывном участке царило оживленное уныние. Я чувствовал себя особенно неуютно, поскольку, таких как я, с высшим образованием, были единицы, а в основном вокруг находились 18-летние бесшабашные оголтелые подростки, неадекватно реагирующие на происходящее. Наконец увидел моего предполагаемого майора, который, явно в похмелье, распределял людей по колоннам.

Сейчас уже трудно определить, на каком этапе это не сработало для меня, этого никто и никогда не узнает, но в тот момент я просто не дождался условного сигнала. Он наверняка моргнул, но, наверное, не мне, и я попал в колонну, пешком ушедшую на вокзал для посадки на поезд.

Это была колонна как бы зэков с бесшабашной отчаянностью, вызывающая сочувствие у прохожих. Уже по ходу движения колонны познакомился я с двумя ребятами моего возраста с высшим образованием, впоследствии ставшими моими друзьями.

Мы сели в поезд и назавтра приехали в город Калининград, в/ч 56256 на улице Емельянова в обычный пехотный полк. Место, где я провел около девяти месяцев и… многому научился в своей жизни.

Когда пытаюсь вспомнить свои первые дни в армии, то вспоминается какой-то кошмарный сон или фильм ужасов. Состояние было близкое к шоку, усугублявшееся неудачной попыткой по попаданию на улицу Волгоградскую. Я к ужасу осознал, что мне отсюда не вырваться, и придется как-то приспосабливаться к существующим условиям.

В первые же дни нас построили и стали интересоваться нашими гражданскими специальностями. И когда я объяснил, что я профессиональный музыкант и желал бы проявить свои умения здесь тоже, то ответ был:

"Извини парень, у нас здесь пехота и музыканты не нужны". Как выяснилось, это была не совсем верная информация, но в тот момент оптимизма она мне не прибавила. Усугублялось это все тем, что я был бесконечно далек от всех этих армейских "романтических" приколов, да и вообще от всей этой общей армейской информации. Совсем не понимал, как это все устроено и работает, и как  найти свое место во всем этом так называемом "порядке".

Первые дни все происходило, как во сне, хотя спать и есть я совсем не мог. Все продукты, взятые с собой, были благополучно съедены старослужащими. Что-то съесть в солдатской столовой, кроме хлеба, не удавалось. Это был голодный 1976 год, когда в Калининграде даже на полках продовольственных магазинов было пусто, а уж в солдатской столовой едой “это” трудно было назвать. Какая-то еда стояла на столах, но есть ее было невозможно и даже опасно.

К примеру, в обед на столе стояли два жирных котелка с чем-то зеленовато-коричневым. Это было первое и второе, и рядом какая-то засоленная капуста. Ее засолили, наверное, года два назад, и с тех пор регулярно выставляли на стол. Запах от нее не оставлял никаких сомнений – попробуешь, и прямо в госпиталь. Никто и не пытался, кроме самоубийц.

Спали мы на кроватях в два яруса при полном свете, причем были большие любители среди старослужащих поднять молодых ночью и поиздеваться. Особенно выделялись любовью к новобранцам солдатики из дружественного Айзербаджана, коих в пехотном полку было предостаточно. Да и сержант нашей карантинной команды был оттуда. Хорошо запомнились его уроки строевой подготовки на плацу.

Лежа на травке, он помахивал скрученным кожаным ремнем с металлической пряжкой и учил нас строевой подготовке с песней. Насчет песни – это отдельная история.

Видно, от первого шока я потерял свои музыкальные и умственные способности. Никак не мог запомнить слова этой удивительной песни, воспевающие какого-то гениального старшину. Не мог я к своему удивлению запомнить также и мелодию, на что было мне категорически указано. Сержант мысленно вычеркнул меня из своих списков полноценных защитников Родины.

Оставаясь наедине со своими мыслями, я изо всех сил пытался найти хоть какую-нибудь маломальскую логику в этом тексте и в этой музыке, чтобы за что-то зацепиться и, наконец, выучить наизусть эту проклятую песню, но так и не смог. Это приводило мою душу в состояние тревоги за бесцельно прожитые годы. Плюс, естественно, сапоги с непривычки страшно натерли ноги до крови, и в первые же дни я подхватил грибок в солдатской бане, избавиться от которого удалось только недавно в Америке.

Вот в таких “романтических” условиях начиналась моя армейская жизнь, а когда во время присяги я со страху из автомата выбил 27 из 30, то сержант предложил мне: "Слушай, а не сделать ли тебя снайпером?" Возможно, в его предложении и было рациональное зерно, но… пронесло, слава богу!

Мысль найти здесь что-то музыкальное не оставляла меня ни на секунду. Почему-то казалось, что должен быть какой-то армейский оркестр здесь или поблизости. Да и вроде звуки какие-то доносились время от времени, но я приписывал их своему помутневшему сознанию. И вот в один прекрасный день нас повели на какой-то склад получать робу, и этот день круто изменил мою судьбу.

На пороге склада возник какой-то сержант с вопросом: "Музыканты есть? ". Ответ вырвался быстрее вопроса. Я тут же был извлечен из строя, препровожден в одну из казарм и представлен майору Менделю, начальнику полкового оркестра. Оказывается, в полку все же существует оркестр, и мне предложили в нем прослушаться как пианисту, умеющему играть попсу... УАУ!!!

Честно говоря, я был  гитаристом, а на всем остальном как бы подлабывал в качестве общей программы, но все же это был шанс. Когда я сел за это старенькое пианино, то понял, что больше такого шанса мне не представится. Сзади была только пехота, а впереди маячил соблазнительный оркестр.

Страшным усилием воли вызвав необыкновенный приток адреналина, я заиграл двумя руками с дикой скоростью, нажимая сразу на две педали, прямо как в свои  лучшие годы Оскар Питерсон. А потом запел прямо как Юрий Антонов, чего уже не смог повторить больше ни разу в жизни.

Штурвал судьбы прочно удерживался в моих руках: темп импровизаций все усиливался, а голос звучал все выше и звонче, идеально передавая неповторимое произношение подлинников советской попсы. Сам себя не узнавая, я продолжал наращивать артистическое давление.

Музыканты оркестра восхищенно зашушукались, судьба моя была решена в миг, и майор Мендель с достоинством подвел итог прослушивания: “Старшина, подберите-ка молодому солдату ПШ (специальную форму одежды) на складе, и завтра, в субботу, он работает в малом составе на танцах в доме офицеров". У меня началась новая жизнь, и уже дожить до дембеля представлялось вполне возможным и даже обязательным.

Сейчас, по прошествию времени, я прекрасно понимаю, что в тот момент шансы распрощаться навсегда со своей профессией были очень велики. 16 лет, отданных музыке, могли сойти  на нет от ежедневного таскания гранатомета и еженощных выяснений отношений в роте. Мой ангел уберег меня, к счастью. Ну а дальше – больше…

В оркестре нашей части насчитывалось 10 солдат срочной службы плюс человек 6 сверхсрочников с красивым определением – "куски". Плюс пару воспитонов, воспитанников допризывного возраста. Все это называлось сочно – "личный состав".

Функцией оркестра было обслуживание полковых мероприятий, участие в парадах несколько раз в году вместе с другими оркестрами, охрана полка во время полковых учений и т. д. и т. п. А также рядом с полком был дом офицеров, в котором по субботам и воскресеньям наш оркестр в малом составе играл на танцах. За деньги, львиную долю которых получал наш майор Мендель, сам туда даже не появляясь.

В будние же дни другая малая часть оркестра подхалтуривала на похоронах, а по местному на жмурах, на тех же условиях. Майор Мендель брал новичков в оркестр только в определенных случаях.

Во-первых, для него было очень важно место работы родителей. В оркестре было несколько литовцев из обеспеченных семей, постоянно привозящих ему из отпуска дефицитные литовские продукты, которых днем с огнем нельзя было достать в голодном Калининграде. Как только продукты заканчивались – начинались отпуска. А во-вторых, солдаты обязаны были обеспечивать ему вышеозначенные мероприятия, и в первую очередь, конечно, танцы, приносящие стабильный доход.

Майор Мендель был с определенными амбициями в музыке. Он где-то выучил по жизни один единственный классический концерт для фортепьяно Грига и пытался исполнять его всю свою военно-музыкальную карьеру. Желательно усиленным составом аккомпанемента. Это меня особенно удивляло.

Проработав год до армии в симфоническом оркестре, я уже привык к тому, что на аккомпанемент состав обычно уменьшался, но здесь царили другие, не знакомые мне правила.

В этот момент в оркестре был один тихий эстонский пианист, умеющий его играть, на смену которому пришел бы со временем другой. В особо торжественных случаях, как, например день Красной Армии или очередная годовщина нашей революции, аккомпанировали этому бедному эстонцу духовая группа нашего оркестра и духовики двух соседних полков. В эти моменты меня охватывал какой-то необъяснимый ужас.

На сцене сидело 20 труб, 15 тромбонов, 3 тубы и огромное количество еще всякой меди плюс ударные. Если они даже пытались сделать маленький “пук”, это звучало довольно угрожающе. Правда, они и не пытались, а честно отрабатывали свою паечку.

В этот момент на пианиста было жалко смотреть. Его было просто не слышно, несмотря на неимоверные усилия. С глазами полными ужаса, он нажимал на клавиши изо всех сил, опасаясь потерять свое место в оркестре.

Это был очень тихий и незаметный эстонский парень, плохо говоривший по-русски. После же таких концертов он отчаянно курил на улице, бормоча еще долго непонятные мне эстонские нехорошие слова. Видимо, такая трактовка не вписывалась в его тихую эстонскую музыкальную концепцию. Зато майор Мендель в очередной раз чувствовал себя великим артистом, дирижируя без партитуры, на зависть всяким там Кароянам и Мравинским.

Единственно, что не устраивало майора – этот пианист  не мог играть попсу, и на танцах эту прореху требовалось залатать. Поскольку мои родители не представляли для него интереса, моя надежда была только на второе. И ещё я понял, что ему нужен был аранжировщик, а этим я более или менее владел.

В оркестре я освоился быстро. Там меня уважали. Удалось наладить хорошие отношения со всеми, да и я приносил им большую пользу. Днем, сидя в кабинете у майора, снимал с магнитофона попсу для танцев в огромном количестве. То есть писал аранжировки новых песен. И даже оборзел настолько, что заказывал в присутствии моего командира себе бутылку молока с булочкой из булочной напротив части.

Воспитоны безупречно освоили эту 10-метровую самовольную вылазку. А мой командир смотрел на это сквозь пальцы, понимая что, умерев от истощения, я не смогу больше поддерживать его “скромный бюджет.

И еще он постоянно удивлялся, как из страшных звуков его доломанного магнитофона, в его присутствии, рождались строчки нотной бумаги с всякими до боли знакомыми крючками. Это наполняло мою скромную душу необычайной гордостью, а осознание того, что я все-таки нашел свое место в этом запутанном армейском лабиринте, благотворно сказывалось на моем хрупком здоровье.

Постепенно вернулся сон, причем он моментально наступал в любых, даже очень неудобных условиях. От постоянного пребывания на свежем воздухе проснулся зверский аппетит, только удовлетворять его было достаточно сложно. Эти два инстинкта постоянно перекрещивались между собой. Поевши чего-нибудь съедобного, хотелось спать, а во сне процесс поедания пищи продолжался в весьма романтических формах.

Женские же образы как-то отошли на второй план, уступая во сне, к примеру, воспоминаниям о недоеденном в гостях лагмане в 1975 году, и угрызениям совести за этот опрометчивый поступок. Но все же потухающее было сознание вернулось ко мне и начало шаг за шагом завоевывать новые и новые позиции…

` В Доме Офицеров я лабал на старом рояле и довольно сносно. Вообще видеть на танцах каких-то гражданских людей – уже было развлечением. Иногда как-то издалека доносился запах женских духов, но ему трудно было конкурировать с запахом свежежареной картошки, произведенной нашим каптёрщиком Пашей для лиц, особо приближенных к военному искусству.

Вскоре меня “куски” позвали на мой первый жмур. Это трагическое мероприятие стало для них, а вскоре и для меня, просто обыденным. Первое время я испытывал некоторый ритмический дискомфорт от их исполнения, пока не въехал в этот необычный похоронный свинг. Все игралось со своеобразным ритмическим опозданием, и это считалось хорошим вкусом. К концу первого жмура, изранив в кровь все пальцы от железных тарелок, я въехал в эту нехитрую музыкальную концепцию.

Дальше все покатилось как по нотам, как будто занимался этим всю жизнь. “Кусков” же в этом деле, помимо небольшого заработка, привлекала перспектива помянуть усопшего, естественно на шару. Солдатам тоже иногда перепадало пару рублей, а иногда и не перепадало, а перепадало кое-что с поминочного стола, все же как-то сытнее.

Майор мной очень гордился и постоянно рассказывал всякие майсы из своего богатого военно-музыкального опыта. Особенно он меня зауважал после приезда из Москвы инспекционной комиссии по проверке квалификации духовых полковых оркестров. Срочно помногу раз в день стал в который раз репетироваться концерт Грига, а в оркестре за неимением флейты я на скрипке исполнял партию флейты. Цирк, да и только.

Очень заволновались “куски”, они могли лишиться своих годами насиженных тепленьких местечек. По приезду комиссии все чистилось и убиралось тщательно, хотя к цели их приезда это не имело никакого отношения.

Наконец приехала комиссия в составе двух человек, и приступила к своим обязанностям. Видно было, что это профессионалы, уставшие от бесконечно преследующей их армейской самодеятельности. Обстановка в оркестре была неспокойной, но нервы у всех еще более напряглись, когда один из членов комиссии стал проверять музыкальные способности каждого. Подошла и моя очередь.

Пожилой, интеллигентного вида полковник подошел к роялю, нажал три ноты и спросил меня: "Сколько? – Си-бемоль, ре, фа-диез вежливо ответил я. Он хмыкнул: "А сейчас? – До, ми, фа-диез, ля-диез, – невозмутимо ответил я. – Так, с этим все ясно, следующий”. Майор Мендель светился от счастья.

Так я получил свой первый отпуск на неделю и уехал в Минск, откуда возвращаться не хотелось страшно, но пришлось...

В самом оркестре мне пришлось овладеть большим барабаном, поскольку овладеть духовыми инструментами с ходу не получилось. Да и ушлые “куски” предупредили об их занудной чистке пастой “гои”.

К своему барабану прирос как к родному, и даже испытывал к нему нежность. Мы весили с ним почти одинаково, так что, передвигаясь с ним туда и сюда, я заодно укреплял свое физическое состояние. Конечно, если передвигаться в разумных пределах. Но пределы были не совсем разумные, а другими словами – совсем неразумные. Особенно тяжко было при “вождении слона”.

“Водить слона” на армейском жаргоне означало передвижение оркестра с музыкой на большие расстояния. Честно говоря, это очень красиво и празднично, когда стройно идет военный оркестр и при этом еще и легко, чистенько и точно звучит. Очень красиво, мне очень нравится наблюдать со стороны. А вот походивши с большим барабанчиком по бескрайнему Калининграду, я пережил не очень приятные минуты.

Как-то в день очередного праздника нашему оркестру была поставлена задача “довести слона” от нашей части до центра города. Это составляло около пяти километров.

День был ясный и солнечный, и мы пошли. Исполняя бесконечные марши на радость голодным жителям Калининграда.

Передо мной шёл одолженный из соседнего полка флейтист, и его спина была моим ориентиром. Потихоньку гимнастёрочка его стала темнее и темнее. От пота. Каково же было мне, с огромным барабаном?

Сначала я различал знакомые улицы, каких-то прохожих, а после третьего километра уже перестал. Сознание сконцентрировалось только на темнеющей спине флейтиста, и пульсировала только одна мысль – “ДОЙТИ!”

Когда мы все же дошли до финала, снять с себя этот родной инструмент уже не было сил. Да и он просто прирос ко мне, как часть моего тела, и не хотел расставаться. Мы с ним превратились в этакое существо под названием “Борябан”, и разорвать нашу связь пришлось не без помощи двух моих коллег по искусству. Они сами побывали в моей шкуре до этого и понимали меня прекрасно.

Хорошо все же, что “вождение слона” было не так уж часто, и расстояния были уже поскромнее. Но именно тогда я понял одну очень важную для себя истину – “Скрипач должен быть физически очень здоровым человеком!” Придерживаюсь этого мнения и по сегодняшний день…

Потихоньку я ощутил все радости быть в маленьком оркестре большого полка. У нас даже дневального не было, просто закрывали дверь на ключ и шли спать. Неслыханная дерзость.

Играя время от времени жмуры, удавалось вкусить человеческой еды. С едой вообще было туго. Выкручивались, как могли. Утром бегали в булочную напротив, ночью жарили картошку в каптерке.

Походы в солдатскую столовую же просто напоминали экскурсии. Придешь, посидишь и назад, есть невозможно. Мне, как и всем остальным, в основном хотелось только две вещи: Есть и Спать. Так в погоне за этими двумя страстями  медленно тянулся этот год. Чего мы только не придумывали, чтобы скрасить его тупое уныние.

Ходили всем оркестром в самоволку  в городскую баню, а потом в пельменную. Какому патрулю придет в голову, что дружно шагающий строй солдат находится в самоволке? Устраивали ночные посиделки с земляками и т. д. и т. п. Но все равно скука одолевала и очень тянуло на родину.

Прошло полгода. Наступило время следующего призыва. Я уже приобрел статус “черпака”, позволявший мне некоторые армейские вольности. Дни были похожи один на другой как две капли воды, и знакомство с молодым пополнением могло как-то немножко развеять скуку.

Меня в первую очередь интересовало, появятся ли новые музыканты, и тут, как гром среди ясного неба, новость…Прибыл новый солдатик, скрипач, закончил Московскую консерваторию, зовут Аркадий! Я тут ожил – будет с кем пообщаться, надо его устроить в оркестр.

Поговорил с дирижером, он вроде не возражал, только сразу забрать его из карантина не удалось. Помыкался он в нем недели три, и хлебнул сполна. А это к тому же была осень, холодно и ветрено, а у молодых солдат организмы не окрепшие…

Короче говоря, когда он появился в оркестре, на него было жалко смотреть. Исхудал, осунулся, хотя по жизни был гораздо здоровее меня. Взялся я его приводить в божеский вид и потихоньку вводить в курс дела. Родная ведь душа, как не помочь?

По характеру был он несколько замкнутый и влиться в оркестр ему было сложнее, ведь кроме скрипки, он ничем не владел, что не способствовало быстрой адаптации. Уговорил я нашего дирижера поставить его на тарелки, что было страшно блатной позицией.

Особенно парадоксально мы с ним смотрелись на жмурах. За плечами барабанщика одна консерватория, а за плечами тарелочника другая. Солидно мы смотрелись, ничего не скажешь.

Только мы начали притираться друг к другу, как мне удалось выбить себе отпуск на пару дней. Покурили мы с ним одну сигаретку на двоих, и я уехал. Приезжаю через пару дней, а в оркестре ЧП, и страшный шмон. Аркашу забрали в госпиталь с диагнозом менингит! Вот это да-а-а!!! Всех уже проверили на бациллоносителей, кроме меня, и не нашли. Проверяют меня, и выясняется, что я БАЦИЛЛОНОСИТЕЛЬ. Мне аж поплохело.

В тот момент я ничего не знал об этой страшной болезни, но со временем узнал и про это. Тут и вспомнил выкуренную на двоих сигаретку, но кто же это мог знать тогда?

Бациллоносители, как выяснилось, сами не болеют, но могут заразить других, если у тех ослаблен организм. Так и случилось с бедным Аркашей. Его в госпиталь, а меня в полковой изолятор, выгонять проклятую бациллу, ну а методы у них соответствующие.

На дворе почти зима, а стекла в палате выбиты. В изоляторе три коечки и три мисочки под номерами №1, 2 и №3. Лежим мы там втроем, у одного подозрение на дизентерию, у второго на чесотку, а у меня на менингит. И посудку с так называемой едой все время путают. Очень весело, и достаточно прохладно, это я хорошо помню.

А лечат” меня левомицитином, причем дают жменями, для надежности. Я тогда и не знал, что у меня аллергия на него, а когда весь покрылся страшной сыпью, решил, что вдобавок подхватил и чесотку.

Мои коллеги там долго не задержались, после сеанса трудотерапии они почувствовали себя значительно лучше и попросились обратно в роту. А сеансом трудотерапии была активная уборка туалетов в медсанчасти. И это, как правило, сильно помогало в лечении, по утверждению местного командира, наверняка дававшего в свое время клятву Гиппократа. Но я был у них тяжелый случай, и он принял решение отвезти меня в госпиталь.

В госпитале началась совсем другая жизнь, очень непохожая на грубую армейскую. Спокойная обстановка, человеческая пища, неограниченный сон, но я никак не мог привыкнуть к этому. Меня очень мучила совесть за Аркашу, хотя прямой моей вины тут не было. Ему просто не повезло, но все равно мне было очень нелегко психологически.

Я видел его каждый день лежащим неподвижно в кровати после сделанной пункции спинного мозга, и во мне все переворачивалось. Когда приехала его мать и мы познакомились, никто и не высказывал мне никаких упреков, но я не мог смотреть ей в глаза, чувствуя свою вину в произошедшем, хотя и косвенную. Мне хотелось поскорее вернуться в часть и не видеть всего этого.

Наш с Аркашей лечащий врач был человеком очень приятным и интеллигентным. Он вообще не лечил меня никак, ожидая пока из организма выйдут все остатки этого проклятого левомицитина. Видно и первой жмени уже было достаточно, чтобы убить инфекцию, а я наглотался этих жмень предостаточно. Анализы у меня уже давно были нормальные, но доктор все тянул с выпиской: “ Куда ты так торопишься? Что ты там забыл? Полежи, отдохни, приди в себя…” Но я рвался назад, меня угнетала эта обстановка.

. Это было инфекционное отделение, в котором в основном были чесоточники и дизентирийщики. Причем последние очень любили здороваться за руку. Я совсем не брезгливый по жизни, но перспектива приобрести еще и дизентерию мне мало улыбалось…

Наконец меня выписали. Это был уже конец зимы. Я пришел попрощаться с Аркашей, его мамой и уехал. Больше Аркаша уже не служил, и я его больше не видел. Сразу после службы я попытался узнать его судьбу, но до меня дошли только слухи. Они были малоутешительные. Никакой точной информации мне, к сожалению, получить не удалось…

* * *

Вернувшись в полк, я быстро адаптировался, и всё потекло по старому. Так продолжалось какое-то время, пока моя жизнь опять не изменилась и довольно неожиданным способом. А изменилась она после близкого общения с командиром нашего полка, майором Лозовым.

Майор Лозовой, хохол по национальности, был, на мой взгляд, очень неплохим командиром. Его боялись и уважали как солдаты, так и офицеры. Мужик он был лет 35, здоровый как бык с громовым голосом и крутым нравом. Познакомиться с ним поближе удалось при весьма необычных обстоятельствах.

В один прекрасный день на вечерней поверке в оркестре обнаружилась недостача трех человек из десяти. То есть 30% оркестра было в самоволке. Борзота! Дежурный по полку офицер приказал дневальному по оркестру предупреждать прибывающих из самоволки солдат являться по мере прибывания к нему на объяснения. Но дневального ведь у нас фактически не было. Кому охота всю ночь стоять у тумбочки из-за этих балбесов. Тут я и предложил на свою голову:

"Мужики, а давайте напишем записку, повесим у тумбочки и пойдем спать. – Ты  такой умный, вот и пиши". И я написал.

Сейчас уже точно не помню как, а помню, что была она составлена довольно изящно, с использованием музыкального и другого сленга. И были там словечки типа: “Чуваки”, “Лажа”, “Не хиляет”. И заканчивалась записка призывом – "Придумывайте легенду! ". Повесили ее у тумбочки, и пошли спать.

А часа в 2 ночи проснулись от страшного шума. Дежурный по полку, не дождавшись наших самовольщиков, пришел в оркестр, прочитал записку и поднял кипеж. Надвигалась гроза, завтра предстояла разборка с командиром полка.

Наступило завтра. Оркестр в составе 9-ти человек, понурив головы, стоял у штаба полка, ожидая своей участи. Майор Лозовой с моей запиской прохаживался вдоль оркестра, морщил лоб, перечитывая её еще раз, и пытался разобраться в незнакомом сленге. Видно было, что его не волновали самовольщики, его волновала записка. Его волновал незнакомый, нагловатый ее стиль.

"Интересно, очень интересно! Что это за лажа, куда она не хиляет и про какую легенду идет речь? – его вопрос повис в воздухе. Кто писал? Выйти из строя, – вкрадчиво заметил он. – Тишина. – Никто не сознается, хорошо, тогда придется наказать всех". Это был испытанный, проверенный практикой прием.

Я молча вышел. Он, прищурившись, оглядел меня со всех сторон, хмыкнул и сказал: "Так, все свободны, кроме этого писателя".

Когда все ушли, он еще раз перечитал злополучную записку, ухмыльнулся и заметил: "А что? Написано неплохо! И слова какие знает писатель... Ваня, сделай его”, – это он обращался к своему водителю Ивану. Ваня поманил меня пальчиком, мы пошли в подвал, и Ваня быстренько сделал мне новую прическу, под ноль.

Я дешево отделался, и все благодаря оцененному стилю. И оценил его не кто иной, как командир в/ч 56256, майор Лозовой. Так состоялось наше с ним первое знакомство, которое переросло затем в другие, удивительные отношения. Эти наши новые отношения развивались стремительно.

В один из осенних дней большой праздник – всенародный день артиллериста. Мы играем танцы в доме офицеров. Вечер уже подходит к концу, как неожиданно распахивается дверь и появляется майор Лозовой. Явно навеселе. Звучит его громовой голос:

"Эй, оркестр! А ну-ка танго давай!" Как тут не дать, да только давать-то некому. “Куски”, играющие тему, со страху позабыли и все, что знали до этого. А знали они, надо признаться, очень мало. Короче говоря, прозвучали мы неубедительно, за что и получили нелестную оценку командира полка, выраженную исключительно в нецензурных выражениях.

Вечер уже закончился, и он, пошатываясь, направился к выходу, как меня пронзила одна идея. В моем распоряжении было несколько минут, за которые я успел добежать до нашей казармы, схватить скрипку и прибежать обратно в дом офицеров. На улице майор Лозовой пошатываясь, пытался усесться в свой командирский газик.

Я бросил футляр на землю, быстренько открыл его, схватил инструмент и выстрелил вслед удаляющемуся командиру танго "Брызги шампанского". В ночной тиши это прозвучало довольно убедительно. Майор медленно развернулся, соображая, что это было, и недолго думая, огласил приказ: "Все на..., а этот со мной!". Мы поехали по ночному Калининграду в поисках приключений.

Надо сказать, что командир нашей части был большой любитель приключений, и фантазия у него работала неплохо. Он был, можно сказать, мастером нескольких нестандартных решений, с коими и мне удалось познакомиться. В тот день его охватили патриотические чувства и он приказал: "Поедем поздравить с праздником моего бывшего командира, сейчас генерала в отставке". Кто ж спорит? Поздравить, так поздравить.

Уже подъезжая, он спросил: "Ты Чардаш-Монти знаешь? Это его любимая песня". Честно говоря, я слышал, как другие исполняют это выдающееся произведение, а сам не пробовал, но признаться ему в этом значило подписать себе смертный приговор. "Так точно, товарищ майор!“ – ответ его полностью удовлетворил.

Мы подъехали к шикарному особняку. На дворе стояла ночь, в доме свет уже не горел, но это не остановило моего командира, он начал стучать своим мощным кулаком в дверь. Наконец появился маленький, сухонький старичок, а за ним такая же маленькая генеральша, стал накрываться стол и все прочее.

Генерал с супругой были очень милые люди. Особенно возле меня хлопотала старушка, решив быстренько поправить мое исхудавшее тело. От вида еды такого качества мой рассудок несколько помутился, плюс коньяк тоже, но одна мысль не оставляла ни на секунду. "Надо достойно отработать".

Наконец, после нескольких тостов, генерал вежливо поинтересовался у майора насчет меня: "Этот солдатик что, твой родственник? – Нет, это мой сюрприз. Живой скрипач" – гордо представил меня майор своему генералу. "Боже, какой же он худой, ты, что их не кормишь? " – сердобольно заметила генеральша. "Ну почему же, – протянул мой командир, ну давай сыграй чего... "

Вдохновение пришло мгновенно. В генеральском доме была замечательная акустика. Публика была благодарная, как тут не поиграешь. Глаза генерала и его супруги наполнились слезами, а душа майора гордостью. "Послушай дружок, а Чардаш-Монти ты сможешь исполнить?" – вкрадчиво попросил генерал.

Я напряг всю свою память, все свои способности и рванулся в это незабвенное произведение, которое, по меткому замечанию одного писателя, наполнено пронзительным ощущением уходящей жизни. Особенно им понравилась быстрая часть. И тут генерал пустился в воспоминания.

Он рассказал, что, инспектируя полки в свое время, он ставил перед полковыми оркестрами задачу исполнить это замечательное произведение. Если духовому оркестру это удавалось, полк получал 5, а если нет, то...

Мы мило посидели и начали прощаться. На обратном пути майор признался, что никогда не изменяет своей традиции и каждый год в этот день поздравляет своего генерала. Я про себя подумал, что в следующем году я буду уже далеко отсюда, но на этот раз все было очень даже неплохо. И еще я понял, что этим случаем все не ограничится, будет продолжение, и не ошибся.

Продолжение не заставило себя долго ждать. Назавтра майор Мендель вызвал меня к себе в кабинет и стал вкрадчиво интересоваться моими ночными похождениями. Куски уже, конечно, донесли, что мы куда-то ездили, но вот куда? Я ему честно все рассказал, но он не поверил, зная озорной характер командира своего полка, однако промолчал.

Моя совесть была чиста, но я понял, что иметь какие-то дела на стороне через голову своего непосредственного начальника – чревато, ну а что тут поделаешь? Как говорится: "Или пан, или пропал".

В следующую субботу во время оркестровой репетиции к оркестру лихо подкатил газик командира полка и ввалился старый знакомый Ваня, командирский шофер с приказом: "Рядового Бернштейна к командиру полка!" Я удалился под недоуменные взгляды лабухов и моего непосредственного начальника. В штабе полка тихонько постучался и вошел в кабинет майора Лозового.

Он поднял взгляд: "А это ты, как служба? – затем задумался, видно напрягая свою память знаниями о скрипке. – Ну что, смычок наканифолил? Готовься, вечером поедем к ветеранам! – Последняя фраза звучала угрожающе. – Да и оденься поприличнее, ПШ есть?" – Я только потом понял, почему фраза о ветеранах прозвучала угрожающе. "Ветераны" были еще те, но в тот момент я об этом даже не догадывался.

Вечером за мной подкатил командирский газик, и мы поехали. Скоро подъехали к какому-то жилому дому. Майор Лозовой был в сопровождении командира разведки и здорово пах одеколоном. "Подожди меня в машине, я тебя позову".

Дальше все разыгрывалось как бы по сценарию, который я со временем хорошо изучил. Они с разведкой исчезали в подъезде, и в течение получаса все было тихо. Все мои попытки что-то разузнать у Вани заканчивались неудачей.

Через полчаса с окна третьего этажа раздавался свист. Ваня  высовывался из окна машины. Слышался голос командира разведки: “Старый Таллинн". Ванюша лихо подхватывал припрятанный в машине ящик знаменитого эстонского ликера и бежал в подъезд. Затем он возвращался, и мы ждали еще примерно полчаса. Опять раздавался знакомый свист: "Давай скрипача".

Это очень напоминало знаменитое бендеровское "Запускайте Берлагу". Ванюша подтолкнул меня: "Твоя очередь, 3 этаж, квартира 84, пошел..." Я поднимался в квартиру 84. Там уже пир шел горой. Присутствовали человек пять. Три миловидные женщины средних лет и два моих бравых командира. Как я представляю, происходило примерно следующее.

Усевшись за стол, майор интересовался у дам, чего бы им хотелось выпить. Поскольку он был неплохим знатоком женской психологии по части напитков, предложения ограничивались сдержанным ассортиментом. Шампанским, армянским коньяком и знаменитым ликером. Все это у него было припасено в машине, благо солдатики в полку были со всех уголков нашей необъятной родины. Проблем с напитками, я думаю, он не испытывал.

За столом это был первый и очень сильный удар его артиллерийской тактики.

Но вот второй, не менее сильный удар был еще достойнее. Разгоряченным от ликера и таких лихих ухажеров дамам предлагалось исполнить их второе желание. А поскольку сентиментальность – это отличительная черта многих наших женщин, тут был мой черед появиться.

Это был мастерский и хорошо продуманный ход. Противник был в панике от необъятных возможностей нашего советского офицерства. Я выглядел очень убедительно и бил на жалость. Дамы дружно бросались меня кормить винегретом и прочими достойными атрибутами. С этим делом я старался поспешить, понимая, что время мое ограничено.

Дело только осложнялось навязчивым желанием моего командира напоить меня. Ему почему-то казалось, что я буду лучше отрабатывать в этом состоянии. А пили они исключительно стаканами. Угнаться за ними не представлялось никакой возможности. Все мои попытки схитрить в этом вопросе безжалостно пресекались моим начальством. Приходилось собирать всю волю в кулак и не расслабляться.

Когда наступало время исполнения, я уже сам был прилично навеселе, но собирался и вкладывал в это дело весь свой художественный потенциал. Репертуар мой за это время укрепился лучшими образцами отечественной и зарубежной музыки. Иногда, испытывая огромное чувство благодарности к окружающим, я чувствовал, как по моим щекам текли слезы. Можно себе представить, что текло по их благодарным щекам.

Продолжалось все это примерно около часа и было, на мой взгляд, безукоризненной прелюдией ко всему последующему. "Подожди меня в машине", – звучал очередной приказ начальства. С чувством хорошо исполненного долга я ждал в машине, борясь с алкоголем и сном.

Мы возвращались по ночному Калининграду, было что-то около 4 утра. Начальство чувствовало себя удовлетворённым, я тоже. Перед расставанием майор Лозовой спрашивал меня: “Ты понял, куда мы ездили? – К ветеранам, я был не дурак и, набравшись наглости, просил. – Товарищ майор, сейчас 4 утра, через 2 часа в полку подъем, а как же я? – Далее он обращался к Ване. – Передашь в оркестр приказ командира полка – не будить его до 11 часов, понял?"

Майор Лозовой был человек благородный. Подъезжая к оркестру, я делал отчаянные попытки побороть алкоголь и прижимал к груди скрипку, мою кормилицу, только бы ее не потерять. Назавтра я спокойно спал до 11 под возмущенные взгляды моих сослуживцев и особенно моего начальства.

Как только ни пытался майор Мендель выведать у меня координаты моих субботних поездок, на все был один ответ: "К ветеранам". Я приобрел немало недоброжелателей в оркестре, но тронуть меня все побаивались. Еще бы, с командиром полка вась-вась, лучше его не трогать. Кстати я с удовольствием играл и для своих земляков на наших солдатских  ночных посиделках, и делал это от души.

Так продолжалось несколько месяцев. По одному и тому же сценарию. Менялись только адреса и дамы. Но успех был везде одинаковый. Майор Лозовой меня очень ценил и я даже решил урвать у него побольше.  Когда ностальгия по дому в очередной раз зашкалила, попросился я у майора Менделя опять в отпуск, а он не пустил. И причину я  придумал убедительную, а он все равно не пустил. Мне стало обидно, ну думаю я все равно смотаюсь.

Пришел в штаб к Лозовому, пожаловался, и он тут же распорядился отпустить меня. Представляю, как обрадовался Мендель. Назавтра пришел в казарму, а я уехал в Минск. Кто отпустил? Командир полка. Каково ему?

Так за год я побывал четыре раза в отпуске, но этого мне было недостаточно. С приходом весны каждый проведенный день в полку был мне в тягость. Самое тяжелое время наступает к концу срока. “Кто воевал, тот знает!

И тут вдруг мы узнаём, что в Калининграде должен состояться концерт джаз-рок ансамбля “Арсенал” под управлением Алексея Козлова. Я завелся пойти и уговорил нескольких моих сослуживцев, солдатиков-музыкантов. Мы каким-то чудом выбили себе увольнительные и попали на этот незабываемый концерт.

Таких впечатлений по жизни я могу просто пересчитать по пальцам, настолько меня все это потрясло. И не только меня, а весь зал. Особенно это было впечатляюще для солдат, испытывающих повышенные муки неволи. Поистине, это был глоток свободы, который трудно переоценить. На дворе ведь стоял 1977 год, и трудно было себе представить, что на концертной площадке можно играть ЭТО, в таком КАЧЕСТВЕ!!! Как все это удалось А. Козлову – одному богу известно.

Мы возвращались по ночному Калининграду дико возбужденные и счастливые. Возвращались, не переставая громко и эмоционально обсуждать детали концерта. Возвращались в свою тюрьму… После концерта стало уже совсем невмоготу все это видеть, я придумал план “побега”, и приступил к его осуществлению.

Целью моего плана было смотаться оттуда поскорей и использовать для этого свои неуставные отношения с командиром полка. Написал я письмо в Минск с просьбой, и скоро получил от жены телеграмму такого содержания:

“В связи с отъездом госсимфоркестра БССР на гастроли во Францию и Югославию, просим сообщить сроки вашего возвращения в оркестр для оформления документов. Директор оркестра Охрема С. П."

А дело в том, что до армии я работал в этом оркестре и по идее через год должен был туда вернуться. Такая вот незатейливая телеграмма. Кроме этого я как-то сбегал в магазин и приобрел бутылку популярного ликера "Бехеровка". Она была такой удобной формы, что в аккурат засовывалась в карман шинельки.

Это был конец марта, и оркестр часто отсутствовал на сводных репетициях полковых оркестров по поводу приближающегося парада 1 мая. Меня в тот момент не задействовали, и я болтался по полку. В воздухе пахло дембелем. Опытные люди говорили о том, что вот-вот должен выйти приказ. Этого приказа ждало так много молодых людей по всей стране. Ждали и готовились.

О, мой бог, чего только не выдумывали дембеля, пытаясь как-то выделить приближающуюся свободу. Это и дембельские фотоальбомы и поделки. А что они делали с той формой, в которой собирались уезжать. Подшивали и перешивали бесконечно. Это все было очень важно для них, но не для меня. Для меня самое важное было уйти пораньше и забыть, и вот этот день неотвратимо приближался. "Дембель неизбежен".

В тот день, 27 марта приказ все-таки вышел, и объявить его должны были на вечернем разводе. Я для себя решил - попробую сегодня, если все сложится удачно. Терять то мне нечего, а вдруг получится? В приказе должны были быть такие строки: "...уволить в запас солдат срочной службы 1975-76 годов призыва в мае, июне..." Это значило, что кто-то пойдет домой в мае, кто-то в июне, а я хотел в марте. Приказ ведь уже вышел, так что пора домой.

Кружу возле штаба, разнюхивая обстановку. Появился майор Лозовой и пошел к себе в кабинет. “Сейчас или никогда", прижимая в кармане шинельки “Бехеровку”, я постучал. "Чего тебе? – Товарищ майор, только вы можете помочь!!! – Подаю телеграмму и ставлю на стол "Бехеровку".

"Чего, здурел? – рука привычным жестом смахивает ликер в командирский стол. Углубляется в чтение. – Точно здурел, какая заграница? Ты же солдат! – Да я же дембель, я ж служу только год и сегодня приказ! – Я знаю, что приказ, – Лозовой задумался. Это был хороший знак. Он любил всякие авантюры, реально хотел мне помочь, да и у меня в глазах было написано такое... Ну, ты даешь... пошли со мной".

Дальше было все в диком темпе. Мы забежали в строевую часть. Там сидел один из ушлых писарей. "Так, я не знаю как, но сделай ему срочно документы на дембель. Тот удивленно поднял брови. – Меня не волнует как, но чтоб его вечером здесь не было, понял? ", – тоном не вызывающим возражений, хлопнул дверью и ушел. Писарь покачал головой и сказал зайти мне через пару часов. Эти часы я провел в сильном волнении. Когда я появился опять, у него все было готово. Он принялся объяснять. Его идея состояла в том, что меня как бы отпускали сейчас в отпуск, и в тоже время в военном билете уже было почти все проставлено по поводу дембеля. Я просто должен был впоследствии дописать какие-то цифры и не показываться в военкомате раньше мая. Если бы меня по дороге в Минск остановил патруль, то добром бы это могло не кончиться, но мы рискнули. Радости у меня были полные штаны.

В оркестре никого из начальства не было. "Вот завтра обрадуются", – подумал я. На ужин в солдатскую столовую я шел, уважая армейские традиции. Дело в том, что по традиции в день ухода дембель должен уносить котелок с объедками на кухню, а оставшиеся должны стучать ложками по столу.

Когда 27 марта застучали ложками мне, никто ничего не понял, кроме солдат из оркестра. На вечерний развод я помимо барабана захватил скрипку и маленький чемоданчик. Торжественно объявили приказ. Все дембеля взвыли – им оставалось пару месяцев, а мне… пару часов.

Настала минута играть марш, и я попросил ребят: "Славянку, мужики!" Отыграли "Славянку", я поставил барабан на землю и говорю воспитону: "Слышь, Витёк, не в службу, а в дружбу, занеси-ка его в оркестр. Не поминайте лихом, мужики". Обнялись, и я пошел по направлению к выходу.

Сразу за воротами части была автобусная остановка на вокзал. Стою, жду, и тут из ворот части на огромной скорости выскакивает командирский газик и резко останавливается возле меня. У меня в груди все похолодело. Открылась дверь и слышу голос командира полка: “Ты куда? – На вокзал, вы же сами, товарищ майор... Садись, подвезу. Да я... – Садись, садись".

Уже в машине я понял, что Лозовой хочет на прощание сказать мне что-нибудь приятное, но не может решить что. Наконец он хмыкнул и говорит: “Всем моим б... м ты играл, а жене ни разу. – Так в чем же дело, товарищ майор, поедем, у меня еще есть время. – Нет уж как-нибудь в другой раз..." Благородный человек был мой армейский командир.

Так закончилась моя служба. Несколько лет спустя у меня началась гастрольная жизнь. И где мы только не были, но я предвкушал удовольствие приезда в Калининград. Я думал, как это будет красиво приехать с известным ансамблем, найти их, пригласить на концерт, а потом сесть, выпить и всё это вспомнить.

Но... не приехали. Значит, не судьба!!!

Комментарии

Добавить изображение