ГРУСТНЫЕ МУЗЫ СОЮЗА

18-08-2004


[Почти документальная история, записанная со слов художника Варыгина]

Куда ни втисну душу я,
Куда себя ни дену –
Повсюду пёс – судьба моя –
Беспомощна, бледна...
Владимир Высоцкий

Валентин ИвановВпереди, чуть слева в 10 метрах глухо чавкнул разрыв снаряда. Полуторка резко вильнула и заскользила по наклонному льду к полынье. Водитель газанул что есть мочи, вывернув руль от полыньи, но машина уже не слушалась управления. В двух метрах от полыньи водитель выпрыгнул на треснувший лёд через предусмотрительно приоткрытую дверь. Через 15 секунд все пассажиры оказались в ледяной воде, а машина с включенными фарами уходила всё глубже в синеватую тьму. Ослабевшие от голода люди барахтались молча в ледяной воде, сил на крик у них не было. К полынье уже спешили с баграми и верёвками одетые в военные полушубки и валенки проводники Дороги Жизни. Дело было обычное, под лёд уходило по несколько машин в день. Работать тут нужно быстро, ибо даже здоровый и крепкий мужик в зимней одежде через пару минут выбивался из сил и уходил под воду. А в кузове были и бабы с детьми, закутанными во все, что ещё может согреть.

Молоденький мичман скинул шинель и прыгнул прямо в тёмную воду, бурлящую от беспорядочного барахтанья обезумевших людей. Одного вытолкнул на лёд, другого, третьего... А они все норовят за шею обхватить так, что потом не отцепишься. Последней он спас женщину. Она плавала в шубке из лёгкого пуха, который не сразу намокал. Потом слабеющими руками ухватился за крюк протянутого багра. Очнулся в госпитале. Женщина эта была моей мамой. Точнее, мамой-то она стала попозже, когда нашла своего спасителя-мичмана, а потом вышла за него замуж. Зачали меня на Васильевском, а родился я в Кронштадте. Соседи рассказывали, что в комнате, где меня зачали, жил человек, который во время блокады от голода умом тронулся и руку себе отгрыз.

До середины третьего класса я был идеальным ребёнком: делал по утрам зарядку, застилал постель, ходил в магазин за хлебом и возвращал маме сдачу. Потом мы приехали в Польшу. Тут всё было иным, незнакомым и всё ещё пахло прошедшей войной.

-Мам, мы пойдем, посмотрим?

-Идите, только ненадолго. Обед скоро.

-Ладно!

Морозный январский день, сосны, грязноватый снег. Рядом граница с Германией. За городком расстилается поле, за ним лес. Последний дом стоит совсем рядом с границей. К нам приближается группа из пяти пацанов довольно подозрительного вида. Одеты в рваные кацавейки, на ногах опорки и стоптанные валенки с заплатками. Молчат. Сплёвывают на снег.

Чё это они? - спрашиваю брата.

Через несколько минут мы уже озверело отмахивались, размазывая кровавые сопли. Из-за ближайшего дома вылетает парнишка с пилоткой на голове:

-Витька, атас! Пшеки наших бьют!

Подоспели ещё два хлопца. Мы им вломили ответных пиздюлей от души. Так началось наше знакомство с польским народом, а заодно и с местными русскими ребятами.

-Запомните, шкеты. Здесь ходить в одиночку нельзя. Здесь вам не Россия.

Пацаны научили курить, выпивать, драться. Без ножа или кастета не ходили никуда. Озверело дрались с харцерами – польскими пионерами. У них галстук с металлической застёжкой, на которой выдавлен трилистник. На боку финка с лезвием в 25 см и таким же трилистником. Но это семечки по сравнению с нашими солдатскими пряжками, которые мы утяжеляли, заливая их с тыльной стороны свинцом.

Каждый понедельник пшеки всей гурьбой подкарауливали нас по пути в школу. Цель – отнять деньги, что нам давали на обеды. Ну, а заодно и отвести душу на маленьких русских оккупантах. Мы бросались стенка на стенку, яростно завывая боевой гимн:

Помнят псы атаманы, помнят польские паны
Конармейские наши клинки!..
”.

На следующий день после первого знакомства ребята позвали нас с братом Женькой играть в войну. Мы схватили дома свои ППШ, переделанные отцом для стрельбы пистонами, и бегом к пацанам. Они поджидали нас в подлеске, клацая затворами своих шмайссеров. Пощупав наше “оружие”, они презрительно бросили: “Не позорьтесь, мудаки!”, и сунули нам в руки слегка заржавевшие шмайссеры. Оружие, надо сказать, ребята содержали в лучшей кондиции, чем солдаты. Даже чистить его доставляло большое удовольствие, потому что это было настоящее боевое оружие, а не самоделки или побрякушки из магазина. Было в нём что-то загадочное и зловещее, поскольку не исключено, что из вот этого автомата совсем недавно в бою убивали людей.

В округе было много мест, обтянутых колючкой. Солдатских рук на разминирование пока не хватало. Оружия по лесам тоже было немало. У каждого из нас была своя землянка, замаскированная дёрном, где мы хранили своё оружие: ППШ, шмайссеры, вальтеры, патроны к ним, гранаты, ордена и многие другие ценные вещи. Уезжающие обратно в Россию сдавали свои землянки и оружие вновь прибывшим, а если у таковых не было пацанов, то передавали лучшему другу на хранение. Я оборудовал себе даже две землянки. Так надёжнее. Их ведь пшеки могут найти и разграбить. За четыре года жизни в Польше ещё одну мне подарил уехавший на родину друг.

Во время Карибского кризиса мы жили в Свиноустье, на границе Германии и Польши. Мама работала в комендатуре, отец служил в части. Объявили готовность №1: пистолет ТТ в кобуре на поясе, противогаз в подсумке. В воздухе явно запахло грозой. В лесу нашли изуродованный до неузнаваемости труп военного, ещё двое офицеров пропали без вести. Переезжая, мы с братом оставили имущество друзьям, взяли самое ценное и лёгкое. Ценным были парабеллумы, которые мы прятали дома в подполе. После школы мы их чистили. Фляга с оружейным маслом стояла прямо под вешалкой у двери. Сидим мы раз с брательником, расстелив фланелевые тряпочки на столе и сделав полную разборку. Радиола орёт что-то патриотическое: Если завтра война, если враг нападёт...”. А тут папаша нарисовался как-то незаметно:

-Эт-та что?!

-П-парабеллумы.

-Собрать сможете?

-Спрашиваешь! А ты?

-Не груби отцу, сопляк!

После звонкой затрещины мы собрали в момент.

-Значится так. Если меня дома не будет, и кто-нибудь будет ломиться в дверь, стреляйте через дверь. Потом сдадите. А пока маме ни слова.

Мы прихватили кое-какой хлам на тот случай, если действительно заставит сдавать. Не сдавать же новьё. Но всё обошлось. Потом мы шпиона поймали. Играли, как обычно, в войну. А рядом был лисий питомник. Мы этих чернобурок прикармливали. В игре сначала выбирали партизан, бросая жребий. Остальным приходилось быть немцами. “Немцы” лисиц и спускали на партизан: “Фас! Рус-партизанен, сдавайся, майне швайне! Иначе - капут”. А тут смотрим, какой-то мужик не из местных, оглядываясь по сторонам, спускается в подвал дома. Мы подползаем и слышим, как он запирается изнутри. Одни из нас через решётку за ним наблюдают, другие дверь колом подпёрли, а самый шустрый побежал до комендатуры. Через 10 минут особисты уже выводили из подвала нашего шпиона с поднятыми вверх руками, а следом несли ранец с рацией.

Через полгода меня в первый раз выгнали из пионеров: успеваемость 3-4, а поведение на 2 с минусом. Впрочем, дома только дали подзатыльник. Дрались тут все, включая девчонок. Один случай запомнился как особый. Пацан из нашего класса утром проспал и пошёл в школу прямиком через дюны. Его поляки подловили. Мы в этот день репетировали со школьным хором и тоже пошли домой прямиком. Нам-то чего бояться, нас много. Слышим крик. Подбегаем, висит парнишка животом вниз, растянутый за руки и ноги меж сосен, а под пузом костёр запалили. Пшеки в тот день легли в русский госпиталь с тяжёлыми телесными повреждениями. Потом меня подкараулили вечером двое крепких ребят, а у меня кастета нет с собой. Я бежать. Догнали, вломили хорошо. От злости ищу камень, чтобы бросить вдогонку, а кругом только песок. Вдруг рука нашупала кусок стекла. Бросок изо всех сил. Стекло, просвистев, так и располосовало щёку одного из обидчиков от уха до угла рта. Я пляшу победный танец ирокеза. Наша училка всё это видела. Папе строгий партийный выговор, а меня тогда и выгнали из пионеров. Потом уже я уяснил, что для поляков русский и фашист – одинаковые оккупанты, и потому пощады им никакой.

Вскоре мы нашли ящик с немецкими армейскими кастетами. Каждому из нас досталось по два. Это резко изменило соотношение сил. Некоторые носили на дне портфеля немецкие штыки. Тут главное – успеть достать, когда возникнет ситуация. Мой друг Колька носил в портфеле немецкую ручную гранату на длинной деревянной ручке. Иногда с поляками заранее договаривались: “В субботу встречаемся в 1:00 в лесу. Стенка на стенку. Вооружение – палки. С каждой стороны по 20 пацанов, остальные – зрители”. Такой вот интернационал.

После разминок в Польше в Питере уже было легче, хотя и там василеостровская шпана не из последних. И всё же тут уже войной не пахло – родина кругом. Все свои, даже бандиты. Присматривал за нами вор в законе Валера, 4 ходки имел. Невысок росточком, но сила звериная. Авторитет, одним словом. Однако, авторитет на одной силе не поимеешь. Главное, что он был справедливый.

Больше всего я любил рисовать. Обычно пацаны войну рисуют. Я этим тоже увлекался, но больше мне нравилось рисовать море, корабли, каналы, статуи в Летнем саду. Да мало ли чего красивого есть в таком городе, как Питер. Жили мы в 5-комнатной квартире. Бабушка у меня из дворянок. А тут как-то соседка приходит с газетой в руках. Читает, что производится набор в художественную школу. Это было кстати, потому что из обычной школы меня уже совершенно серьёзно намеревались выпереть. Мама вздохнула и сказала: “Пойдём, горе луковое”. Насобирали мы работ и поехали на такси. Директор спец. худ. школы (СХШ) при Академии Художеств полистал мои работы: “Выйди. С матерью поговорить надо”.

-Ваш сын очень талантлив, но у нас в 9-м классе уже обнажённую натуру рисуют. Он очень многого ещё не знает. Боюсь, он не потянет. Направлю-ка я вас к Георгию Николаевичу Антонову. Он замечательный педагог.

Так я оказался в центральной городской художественной школе. Школа работала до 9-ти часов вечера, но там было так интересно, что уезжали мы, как правило, заполночь. Занятия проводились 3 раза в неделю, но я приходил каждый день, кроме воскресенья, когда школа была закрыта. А тут ребята со двора: Ты где пропадаешь? В чём дело?”. Разве им объяснишь, в чём дело. Раньше мы с ними карманы прохожих трясли, чужую шпану пиздили, водку пили.

-Я завязал,- говорю, - мне некогда.

-Ты чё, парень, охренел? Сюда вход полтинник, выход – червонец.

В общем, караулили меня каждый вечер. Редко я домой возвращался без синяков, ссадин и порваной рубахи. Георгия Николаевича провожали после уроков до автобусной остановки, он ехал на Гороховую, а мы – по домам. Педагог он был, действительно, уникальный. Ему должность профессора Академии Художеств предлагали, он отказался: “Не могу своих учеников бросить. Моё призвание – детей воспитывать”. Орденом Трудового Красного Знамени наградили. Ученики его разлетелись по всему свету. Мы все гордимся тем, что мы антоновцы.

Однажды вечером налетели на меня человек восемь, начали метелить. –Забьют,- думаю. И такое бешенство мною тогда овладело. Отбивался этюдником. Если его острый угол в череп въедет, даже хрипеть забудешь как. А тут Валера из-за угла подваливает: “Что здесь происходит?”. Пацанам-то в горячке оглядываться некогда. Не признали впотьмах: “Пшёл нах! Воспитываем тут говна кусок, что отвалиться, падла, захотел”. Валера же – это специальная машина для нанесения тяжких телесных повреждений. Он их брал аккуратно за шкирку и стукал друга о дружку лбами, после чего отпускал. Отпущенным драться уже не хотелось, они могли только отползти и затеряться в темноте.

Мы сели на скамейку и закурили.

-Так что у вас тут?

-Хочу художником быть.

-Рисовать умеешь? Покажи!

Короткими прокуренными пальцами Валера неторопливо перебирал мои наброски, иногда прищуриваясь и отводя руку подальше, чтобы рассмотреть рисунок при тусклом свете единственного целого фонаря, который местная шпана себе оставила, чтобы не спотыкаться в кромешной темноте. Потом изрёк:

-Учись, парень. Сам смотреть буду. Всем скажи – Валера велел не трогать.

Через неделю иду домой часов в 10 вечера, этюдник за плечом болтается. На углу 19-й линии, там, где гастроном, напротив ДК Орджоникидзе ныряю в проходной двор. Пара незнакомых пацанов: “Деньги есть?”. Снимаю с плеча этюдник: “Есть, да не про вашу честь!”. Не ожидая первого удара, засадил этюдником промеж бровей первому, другой схватил меня за шкирку. И опять Валера нарисовался из темноты, как Сивка-бурка. Квадратная челюсть и морда уголовника наших гастролёров не остановили, и они понесли Валеру тройным боцманским загибом. Валера сгрёб их в кучу, а тут менты нагрянули. Повязали всех и в 16-е отделение милиции аккурат доставили. А там уже на свету руками развели:

-Валера, голубь ты наш ясный. Ну тебе-то с 4-мя судимостями на хрена в уличные разборки встревать?

-Да что Вы, гражданин начальник. Никакой драки и не было. Верно я говорю, пацаны? (Пацаны дружно кивнули). Иду я себе мимо, парнишку забижают. А у него талант. Сам лично видел. Ну я их повоспитывал маненько: соединял и разъединял. Соединял и разъединял.

И он красочно показал плавными движениями рук, как он соединял и разъединял. Расстались все полюбовно, хотя и не скоро, поскольку протоколы наспех не пишутся. Тем более, в отделении милиции.

Когда я рассказал об этом Георгию Николаевичу, который увидел меня со свежим фингалом, он молча расстегнул рубашку, и я увидел старый шрам, который проходил через весь живот, от левого бока до правого.

-Видишь? Когда захотел завязать, нужно при всех вот так чиркнуть остро заточенным пятаком и быть готовым чиркнуть того, кто на тебя в этот момент попрёт. Тогда отпустят. Тут ведь так: или они тебя, или ты их. Держись, парень! Не сдавайся.

Отец мой по полгода крутился в морских экспедициях. В те редкие дни, когда он появлялся домой, мать призывала его восполнить пробелы в моём воспитании, так как самой ей со мной было уже не справиться.

-Твой сын много рисует, - говорила она с возмущением, - но где он пропадает между 9-ю вечера и часом ночи? Не сходить ли тебе в художественную школу?

В школу мы отправились к 6-ти вечера. Я остался рисовать в классе, а отец зашел в кабинет директора. Я рисовал почти всю ночь. Вернулись домой к пяти утра на такси, предварительно подбросив Георгия Николаевича на Гороховую. Выпили они с директором за разговорами много. Мать с покрасневшими от бессонницы глазами набросилась с порога:

-Вы что, сдурели? Где вы были всю ночь?

-Не беспокойся, мать. Он в хороших руках. Большая часть его работ идёт сразу в методический фонд. Директор классный мужик – его уважает.

Папа умер в 1979 году. Рак лёгких. Упокоился на Серафимовском кладбище. Через 4 года после его смерти я, гуляя по Кронштадту, заметил у стенки набережной лейтенанта Шмидта океанографическое судно “Полюс”. Захотелось поговорить с людьми, которые много лет работали с моим отцом. У трапа меня останавливает строгий вахтенный:

-Кто таков?

-Я сын Варыгина.

-Сын Михалыча? Мичмана российского флота?

Рука взметнулась под козырёк:

-Проходите!

Год этот был для меня нелёгким. После окончания Серовки я только что вернулся из 2-летней стажировки в Архангельске. Встречи с друзьями, пью, оттягиваюсь. Утром звонок в дверь:

-Анатолий Варыгин?

-Я.

-Пройдёмте.

Отвезли меня в Дзержинское отделение милиции, что напротив Летнего сада. Двое суток били, ничего особенно не спрашивая. На третьи сутки заходит к камеру качок – совейский Рэмбо-Шварцнеггер:

-Знаешь, кто я?

-Нет.

-Твоя смерть!..

-Ну, здравствуй, смерть, - бормочу опухшими и потрескавшимися губами.

-Бумаги сразу подписывать будем, или сначала будем пиздить?

-Какие бумаги? Что такое?

-Ты девочкой-то не прикидывайся. Признавайся, как статуи колотил.

Я от побоев способность соображать сильно подрастерял, и не сразу врубился в суть дела. Меня высадили в перерыве в коридор. Там сидел какой-то худой парнишка, обросший многодневной щетиной и с огромным синяком под правым глазом:

-Тебя тоже по этому делу шмонают?

-Какому делу?

-Да какой-то псих ночью молотком расхреначил 10-15 мраморных статуй в Летнем саду. Господин Романов ежедневно докладывал Брежневу о ходе расследования. Поскольку Шерлоков Холмсов в петербургском розыске не наблюдалось, шерстить начали безработных, алкашей и художников-неудачников. Ты кем работаешь?

-Сейчас я не работаю, а вообще-то я художник-реставратор.

-Ну вот! Безработный художник, значит, неудачник. Кому же ещё статуи колотить?

-Да я-то причём тут? Я только вчера приехал в Питер.

По какой-то из этих категорий я сильно подходил нашим ментам. Однако “Смерть” ждал моего ответа.

-А помолиться сначала можно?

-Можно. Только покороче.

-Короче некуда. Только мне нужно по телефону.

-Это где такой сервис?

-На Литейном.

-Врёшь, на Литейном нет церквей.

-А грехи ведь не только в церквях отпускают. Бывает, что и на дому.

Качок хмыкнул, но к телефону допустил. Никогда в жизни я не говорил в трубку так кратко:

-Сергей? Я тут в Дзержинском. Вызволяй. Можешь не успеть.

С Сергеем мы познакомились, выгуливая собак. У него был великолепный ирландский сеттер. Умнее многих людей, которых я встречал в своей жизни. Сергей был командиром группы захвата в отделе по особо опасным преступлениям. В ситуацию мою проник в один момент:

-Передай-ка трубочку оператору.

Трубку берёт мой Рембо, и я вижу, как лицо его мгновенно вытягивается, и привычное хамство растворяется бесследно:

-Слушаюсь, товарищ капитан. Сделаем. (Мне) Ты свободен. Вот пропуск.

-Э, нет. Как же я домой в 6 утра доберусь? Вы же меня из постели вынули. В карманах – ни гроша. Позолотите ручку на проезд в автобусе.

-Ну ты и наглец, мужик!

Фраза ты свободен”, несмотря на изрядную долю ничем не обоснованной фамильярности е произносящего, чаще всего доставляет человеку такую дозу положительных эмоций, которая вполне сравнима с эмоциями при вручении правительственной награды. Жив!!! И почти здоров. А посему продолжаю квасить.

Потом я устроился на работу в музей. Я ведь как в музей попал? Время было мерзопакостное. После окончания “Серовки” с работой всё никак не получалось. Дедок один из Эрмитажа собирался на пенсию – вот она, желанная вакансия. Я уже и с начальством договорился, да дедок чего-то передумал уходить на покой. Не подаёт стервец заявление, и вс тут. Хоть с топором приходи помогать, как Родя Раскольников. А тут ещё по судам тягают. Бывшая-то супружница на алименты подала, а где их взять – алименты – когда работы нет? И потом, что остаётся делать художнику, когда работы нет, а времени свободного – совсем наоборот, девать некуда? –Правильно! Вот я и поддавал. Да так, что дым из ушей шёл временами.

Как-то пошли мы с братом в Артиллерийский музей, насчёт работы справиться. На двери висит объявление: “Военно-морскому музею требуется художник-оформитель”. Это нам подходит. Тем более, что к морю у меня фамильная предрасположенность. Вся родня по мужской линии – потомственные моряки. Жар-птицу нужно ковать, пока она не улетела, и мы двинули прямиком в музей. В отделе кадров нас встретили довольно прохладно: “Что же Вы приходите за час до окончания рабочего дня? Начальник уже отбыли. Приходите в понедельник между 9-ю и 10-ю часами утра. Но не позже!”. Я пришёл. Встретил меня начальник отдела, Вячеслав Иванович. Диплом посмотрел, по биографии прошлись.

-Работы можешь показать?

-Да нет проблем. Я тут рядом на Васильевском живу.

-Тащи!

Я домой. А там – сплошная обнажёнка, к морю прямого отношения не имеющая. Отбираю, что есть, и обратно в музей. Вячеслав Иванович полистал с непроницаемым лицом, и задал неожиданный вопрос:

-Пьёшь?

-Дык по праздникам, как в народе принято.

-А праздников много?

Красноречиво пожимаю плечами. Что ж тут объяснять, если праздник – это состояние души, а не красный листок в календаре. Потом, когда мы с ним сработались, я понял, что простое и скучное выполнение должностных обязанностей частенько тяготило его, поскольку выпить ему было не с кем. Тут ведь человек должен быть подходящий, а этот параметр из личного дела так просто не вычислишь. Выпивать же в подворотне с незнакомыми личностями для бывшего флотского офицера значит опуститься ниже ватерлинии. Зря что ли пять лет учили ботинки полировать перед построением на юте?

Потом пошли с начальником музея знакомиться. Михаил Александрович сразу спросил Вячеслава Ивановича: “Как у него работы? Смотрели?”. Мой работодатель подтвердил уверенным жестом: “Полный порядок!”, из чего я сделал заключение, что “казачок” ему вполне показался в роли сына полка. Позже я убедился, что собственно флотских офицеров в музее было трое: начальник музея – каперанг и двое его заместителей - кавторанги, а все остальные сотруднички мужеска пола – бывшие замполиты. Это вносило известное напряжение, ибо длительное нахождение более двух замполитов в одном месте чревато превращением общественно-производственной жизни в сплошное партсобрание с маловразумительными, но очень продолжительными речами. Эти замполиты, назначенные начальниками отделов, и возглавляли у нас Петровский зал, зал Истории революции, Второй мировой войны и пр. Встанет такой оратор за трибуной в привычной позе Козерога, согнёт крючком указательный палец и вещает “истины”:

-Идейно-политическое воспитание советского человека и окультуривание его – это важнейшие дела, и мы однозначно не имеем права их отсрачивать, товарищи!

Одним из заместителей был кавторанг Борис Васильевич Бурковский. Тот самый, что был выведен Солженицыным в “одном дне Ивана Денисовича” под фамилией Буйновского. Сидел кавторанг как шпион сразу трёх разведок, поскольку владел четырьмя иностранными языками. Как вы помните, его там бросили на 10 суток в БУР за то, что залупался перед вохрой, не разобравшись поначалу в сложных правилах зековской жизни. Сам Солженицын о его будущем упомянул довольно мрачно: после этих 10 суток в ледяном бункере, кишащем крысами, когда миску тепловатого супа дают раз в трое суток, обычно недолго болеют туберкулёзом и – на покой. Не знал писатель, что Бурковский выжил всё-таки. На шестые сутки пришла амнистия, и его увезли из бункера сразу в госпиталь, полуобледеневшим трупом. Позже вернули погоны и награды. Более порядочного человека я в жизни никогда не встречал, однако об этом периоде своей жизни Бурковский никогда никому не рассказывал. После лагерей он работал начальником музея на крейсере Аврора, а потом его перевели к нам в музей научным сотрудником.

После передвижной выставки музея в Гавре слушали отчётный доклад заведующего отделом. Он вышел крабом на трибуну и с распальцовкой, серьёзно так говорит:

-Был я тут во Франции, товарищи, с выставкой. На башню лазил Эфиолову. И что я вам скажу... Только у нас в Центральном ордена Красной Звезды военно-морском музее однозначно имеет место настоящая флотская живопись... Не то, что у них там (указывает пальцем за спину в направлении Лувра), или у нас тут (теперь палец указывает на Эрмитаж)... где всякие приссинисты, и по голубым фонáм летают пресловутые эльфы и сифилиты!..

Душевное было собрание, ничего не скажешь. И собрались мы, художники в подсобке отметить успехи советского маринизма на международной арене. Голубые фонá из картона рулонами стояли, прислонённые к стенкам. Ребята и стали наносить на них образные впечатления советского замполита, впервые побывавшего во Франции, пока остальные разливали по стаканам и укладывали селёдочку на маленькие ломтики чёрного хлеба. В самом разгаре творческого процесса нагрянул начальник музея, и, увидёв трёх мудаков за голубыми фонáми и остальных за стаканáми, заревел:

-Вы что это тут развели вакханалию, понимаете?!..

-Что Вы, Михаил Александрович, как можно? Просто мы были на открытом партсобрании, и многое из сказанного на душу запало. Кто такие эльфы мы уже знаем, но даже после консультации с ведущими искусствоведами Эрмитажа так и не смогли определить, кто такие сифилиты. Вот тут сидим и домысливаем...

А вообще говоря, вершины искусства народного слога доступны практически всем. Вот, скажем, наш начальник АХЧ, Самуил Абрамыч, когда в конце собрания спрашивали, есть ли замечания и добавления, всегда вставал и неторопливым напевным речитативом вещал:

-Товарищи! Ну сколько же можно нашим женщинам-уборщицам повторять: “Хлорку нужно сыпать туда, где не ступала нога человека. Людям же однозначно не подойти к приборам, и они вынуждены пользоваться другими источниками!..”.

Да и сам начальник музея известен был своими незабываемыми афоризмами. Вот, скажем, на 8-е марта, желая оттенить особую роль и непреходящее влияние женщин на воспитание мастеров искусства, сказал как-то с трибуны:

-Все вы прекрасно знаете, товарищи, что Саша Иверов пришёл к нам в музей мальчиком. Мужчиной его сделала Таня Горнина!

Настоящим праздником души была для меня первая командировка в Крым, в посёлок Песчаное. Там между Симферополем и Севастополем находились санаторий и пионерлагерь флота. Вожатые и воспитатели все сплошь дети флотской элиты, включая адмиралов. Делать они, конечно, ни хрена не умели да и не хотели. В начале мая мне начальство говорит: “Поедете в пионерлагерь для оформления стендов наглядной агитации. Задание ответственное, не подведите!”. Само собой. Что, мы не понимаем?

Бегу я тут же в магазин,
Хватаю поллитровку.
Ты, друг, меня не тормози:
Даёшь командировку!

Мне чёрт не брат и друг не волк,
Ведь ждут меня там дети!
Не откажусь исполнить долг
Я ни за что на свете!
Не зная прикупа я жил,
И вот я еду в Крым.
Пусть здесь я душу заложил,
Но там напьюсь я в дым.
Такие цыпочки меня
Под южrным солнцем ждут,
Я не могу терпеть ни дня –
Другие их... (впрочем, ну, это не важно).

Еду, ура!!! Для понта прихватил отцовский китель с погонами и кортик, пофорсить перед местными девками. Приезжаю. Два дня полощет мелкий, противный дождик. Народу пока никого. Дали мне в помощь команду из десяти морпехов. В службе ведь главное что? –Занять солдата (краснофлотца) хоть каким делом, иначе он тут же начнёт безобразить, ибо народ у нас – известное дело – на выдумки горазд. Начальником у них старшина 2-й статьи Шептун. Ничего парень, только значительность всё время старается изобразить. Хотя с салагами иначе и нельзя. Я тут же послал его за красненьким, знакомство отметить. Пока он бегал, я кителёк напялил, кортик прицепил, а сверху болоневый плащик накинул по погоде. Сели, вмазали по стакану, закурили, добавили ещё и не раз. Солдатика повело. Он уже хлопает меня по плечу запанибратски: “Вмажем, Толян!”, и всё про подвиги свои у женска пола заливает. –“Конечно вмажем, Серёга,какие вопросы? Жарко что-то стало”, - и я небрежно так сдёргиваю плащик. Глаза у Серёги совсем дурными делаются, слабая попытка оторвать задницу от ящика из-под мыла, на котором он так уютно сидел. Рука инстинктивно взметнулась к правому виску:

-Та-рищ капитан первого ранга!..

–Расслабься, воин, мы на отдыхе...

Через два дня дождик кончился, пора приниматься за работу. А нормальный художник должен для инициации воображения перед работой хотя бы стакан принять. Это как разминка для спортсмена, только духовная. С этим, казалось бы, в Крыму никаких проблем быть не должно, ибо кругом сплошные виноградники. Но советская власть непостижимым образом умела создавать проблемы даже в обстановке полного изобилия. Это чтобы мысль человеческая не мельчала. Короче, в магазинах я обнаружил только экзотическое “Чинзано” из далёких, но тоже солнечных краёв. Спрашиваю бабушку:

-Где у вас тут вином торгуют?

-Да тут, милок, достать можно только в трёх местах: Казариновы, Мироновы и Семиониди. У Казариновых подешевле будет, у Семиониди повкуснее. Самое лучшее у Мироновых, но эти уж так жадны!.. Мироеды, одним словом. По 4 рубля продают, куркули, а нормальные цены – 2 рубля за литр. Да у меня, касатик, купи. Недорого возьму – 5 рублей за баллон (трёхлитровая банка), а если баллон вернёшь, 30 копеек скидка. Мы-то сами помногу не продаём, садик у нас совсем маленький.

Ставлю баллон в авоську, несу домой. Начинаю потреблять. Днём грунтую щиты для будущей наглядной агитации, вечером причащаюсь. Утром башка болит – жить не хочется. И выпил вроде немного. А тут парочка знакомых из Питера подвалили на недельку, путешествуют автостопом. Взяли мы авоськи, пошли вместе за вином. Домик с красной крышей, палисадник. Мелкий пацан что-то копает в садике.

-Привет!

-Здрасьте!

-Дома кто есть?

-Один я.

-Родители когда будут?

-На рынке торгуют, к вечеру будут. А что надо?

-Мне бы вина купить 3 литра, через забор.

-Дяденька, я не могу.

-А в чём проблема? Деньги что ли не знаешь куда складывать?

-Да не... Это знаю. Не знаю я, сколько вам в вино карбиду и воды добавлять на три литра-то.

-Тогда сделаем так. Раз не знаешь, пока не добавляй, я не обижусь. Наливай так, а я тебе ещё рубль сверху приплачу. В следующий раз добавишь вдвойне, а сегодня – без карбида.

Конопатый пацан с сомнением протянул: “Ла-а-дно!”, но налил. А я заодно понял, отчего так голова по утрам болит. Другие, говорят, ещё табак добавляют “для крепости”. На этот раз повезло, а как быть дальше? Знакомые уехали, оставив на тумбочке записку: “Спасибо за гостеприимство. Good luck & good fuck! Алина и Лёня”.

А у меня тут как раз любовница образовалась – дочь генерала КГБ. Может и врёт, конечно, но привередливостью – точно – тянет на дочь генерала. –Не буду, - говорит, - пить вино с карбидом и точка. И для верности выплеснула стакан с вином через открытое окно. Что ты будешь делать? Думай, Толян, думай!

Придумал. Беру этюдник и часам к десяти устраиваюсь поудобнее прямо напротив дома Мироновых. Хозяин, мрачный кряжистый мужик, минут десять косо посматривал, задумчиво строгая какую-то хреновину во дворе. Потом и хозяйка из-за занавески стала с интересом поглядывать и негромко обмениваться впечатлениями со своим супружником. Я малюю, принимая значительные и глубокомысленные позы – ну, чисто Левитан на природе. Хозяин не выдерживает:

-Ты шо тут, парень? Вроде не из местных? В гости што ли к родственникам приехал?

-Да нет. Я, видите ли, любезный, художник. Из Питера. Слыхали? Работаю в Военно-морском музее. А сюда приехал на этюды. Да и нервы подлечить. Она ведь, жизнь в столицах, сами знаете какая – нервная.

-Это так. В столице от нервов и дуба дать можно... Не то, что тут. У местного народа нервов, почитай, и нет. Мрут больше с перепоя. А шо ето Вы тут малюете?

-Это хороший вопрос. Я как приехал да осмотрелся, просто поразился, какой у Вас дом красивый, с петухами на ставнях. Резьба деревянная. Сами делали или на заказ?

Хозяин просто расцвёл: “Ка-нешна сам. Кто тут в нашей глухомани ещё такое смогёт? А не желаете ли винца домашнего испробовать? Жарко ведь”. И выносит он мне добрый жбан вина (естественно, без карбида). Вино оказалось действительно отменным, не врут соседи. Прихлёбываю вино и веду дипломатическую беседу:

-Как зовут-то?

-Кузьмичём.

-Хорошее у Вас хозяйство, Кузьмич, крепкое. Умелого человека за версту видно. Руки золотые, талант ведь не пропьёшь!

Заканчивая работу, размашисто пишу на холсте: “Кузьмичу от гл. художника воен.-мор. музея Анатолия В.”. После чего царственным жестом сую своё “изделие” в руки обомлевшему от счастья хозяину.

-А как же Вы?

-Я твой дом, Кузьмич, навсегда в памяти сохраню. Такое забыть невозможно

Смахиваю набежавшую кстати слезу, а Кузьмич благодарно бормочет:

-Вы ежели што, дак... не сумлевайтесь. За вином присылайте. От нас не убудет, у нас ево много.

И я присылал морпеха на велосипеде, к багажнику которого был намертво прикреплён 10-литровый бидон. Хозяин жадничать не стал. Соседи сказали, что в столичных музеях такие картины висят по тыще рублей за штуку. Поделив в уме гипотетическую тыщу на 4 рубля за литр, Кузьмич решил, что провернул очень выгодную сделку.

Потом разом приехали пионервожатые – кремлёвский десант. В этот день мы послали за вином двоих морпехов, сменив прежний бидон на 20-литровый. Я к тому времени уже почернел от загара, приехавшие же выглядели просто бледными поганками. На правах старожила приглашаю всех выпить-закусить за знакомство. Костёр развели – впору быка жарить. Закусываем привезённым из столицы. Гитара тенькает в ночи. Я присмотрел одну смазливую деваху. Полапал маленько: всё на месте – без обману. Со свежими силами бидон пошёл споро, поехал я за добавкой. –Жди, - говорю, - киска, я вернусь. Приезжаю с вином: нету моей ненаглядной. Увели, суки! Тут я рассвирепел, вино из бидона плеснул в костёр жестом Стеньки Разина, уже попрощавшегося со своей княжной. Что тут началось!.. Шипенье, пар, копоть, все в саже. Сбоку выдвигается шкаф:

-Пиздюлей хочешь, дохляк? У нас в спецназе и за меньшие грехи кису набок сворачивали.

Чувствую, будут бить. Сильно. Против спецназа художнику, утомлённому нервной жизнью в столице, не выдержать. Но тут выходит моя киска из-за хлопьев пепла, как Венера из пены морской. Фигурка ладная, тугая. На бёдрах ни жиринки, груди вразлёт. Отдаю качку флягу с оставшимся вином, напряжение сразу у всех спадает. Мы исчезаем в темноте. Трахнулись славно и не раз. Лежу усталый, покуриваю, глядя в небо, и думаю:

-Интересная штука – жизнь. Только что чуть не отделали, как бог черепаху. А тут, надо же, как всё неожиданно повернулось! Диалектика. Борьба противоположностей.

На мой день рождения подоспел Виктор Неввонен, которого меня в армии прозвал Врубелем. Вот уж где мы нажрались. Всю память стёрли годы и вино. Остались только его стишки:

Мой боевой товарищ Врубель,
Достань заветный рваный рубль.
Не грех сегодня поднажраться,
Вс в жизни раз бывает, братцы.
Мне дорог творческий союз,
Я снова за стакан берусь.
Союзу кисти и пера –
Салют! Виват! Гип-гип ура!

Через пару дней мы с Ленкой поехали в Севастополь. Я взял выходной, хотел посмотреть Херсонес, раскопки. У нас с собой было. Сели на заднее сиденье, выпиваем. Потом она сделала мне минет. Так незаметно и доехали.

Что там самое запоминающееся? Огромный колокол, в который по традиции нужно бросить камешком и слушать медленно затухающий звук. Жарко. Народ всё по кустам разбредается сплошной бордель:

-Машка, я тебя люблю! Можно я тебя потискаю.

-Какие у тебя вены!.. Вздуваются. Не бойсь, стерильно – новая игла.

-Ну, ширнулись. И хули толку?

-Не торопись, сейчас придут иголки.

Сижу, жду. Лёгкое онемение. Потом прошли три волны от макушки до ног и обратно. Жар в голове и груди. Потом лёгкость. Желание двигаться, летать. Земли под ногами уже нет. Я птица! Не сравнимо с действием алкоголя. Обострённое видение и слух. Краски, звуки гораздо ярче. Запах листика, прелой травы, грибов. Даже после дождя таких острых запахов и красок не ощущал. Горло пересохло. Пить хочется невыносимо. Где-то в далёком островке памяти сохранилось: передозировку молоко снимает. Выпил... очнулся: губы, борода в молоке, лицо мятое – обдолбанный. А приятели улыбаются сочувственно:

-Сейчас ты ходить будешь, а мы – летать!

Потом я остался в пионерлагере на вторую смену, а Ленка уехала в Москву. Она звонила несколько раз. Я позвонил ей перед отездом домой. Трубку поднял мужчина:

-Ты кто?

-Лену можно?

-Лена собаку выгуливает. А вот ты если ещё будешь звонить, в Сибири сгниёшь.

В это время в трубке послышалось, как хлопнула входная дверь, послышался радостный скулёж нагулявшейся собаки и женский голос:

-Кто это звонит, милый?

-Да какой-то конь в пальто. Говорит, из Крыма.

Трубку вырывают из рук:

-Толик, ты?

-Я... но, видимо, не вовремя

-Пустяки. А я две недели назад вышла замуж. Родители посоветовали. (С ехидцей) Говорят, хорошая партия. Перспективная. Да и к тому же, когда-то всё равно надо выходить замуж... Что? Ах, Сибирь!.. Это у них шутка такая. Он у меня работает в КГБ. Души у них с папой родственные.

Вот такие пироги.

25 ноября 2004 г.

Комментарии

Добавить изображение