НЕХОРОШИЕ ДЯДИ–СИЛОВИКИ И ГИМНАЗИСТКИ РУМЯНЫЕ РУССКОЯЗЫЧНОЙ ЭМИГРАЦИИ

18-10-2004

В одном из русскоязычных денверских еженедельников прочла на днях гневно–взволнованную заметку с заголовком “Предательство”. В ней сообщалось о продаже газеты “Форвертс”, уважаемой, как там написано, в русскоязычной общине Америки [Речь идет не об известной старой еврейской социал-демократической немецкой газете Форвертс, которой уже больше ста лет, а об ее русско-язычном “брайтон-бичевском” ответвлении с тем же названием (ей порядка семи лет). Эта русская “дочка”, не более, чем бренд, который за мзду откупили у “матки Forverts”. Русскоязычная дочка не имеет ничего общего по содержанию с "мамашей" - ред.]. Ну, казалось бы, и что? Продали ведь и старейшее, всем эмигрантским волнам известное “Новое русское слово”, теперь руководимое с Украины, и ничего, сошло. Капитализм, знаете ли, при чём не только здесь, в США, но и на Украине, и в России. С некоторыми, правда, специфическими особенностями, эмигрантам отлично знакомыми, почему они, надо полагать, и уехали аж за океан, но, как выясняется, не так уж и далеко. Объятий родины избежать не просто, расстояния тут не преграда, тем более, что y некоторых возникает потребность вновь припасть к груди, пусть неласковой, но всё же матери–родины.

Синдром эмиграции, названной экономической, обнаруживается в намерении усидеть одновременно на двух стульях, и тут, на Западе, склюнуть и в постсоветском пространстве надкусить. Никаких особых усилий для осуществления такого намерения не требуется: мотайся туда–сюда сколько угодно, и впустят, и, что особенно, важно, выпустят, без риска в лагере, за колючей проволокой оказаться, а то и с пулей в затылке. “Подвиг” Набокова отошел в область преданий, чистой воды беллетристику, с элементами фантастики – вот во что обернулись убеждения его автора, твердо, до смерти веровавшего, что “Домой возврата нет”.

А вот и есть! Например, популярный композитор Александр Журбин правильно рассудил, что на чаевые в “Русском самоваре” не разживёшься, есть куда сытнее кормушки, и пора к ним поближе переместиться, с тем же репертуаром, в том же качестве, но развлекая уже не эмигрантскую, от роскоши далёкую публику, а олигархов, которым ни на чём экономить не приходиться, ограбив народ, страну.

И от самого композитора не убудет, если он, подтверждая свою лояльность, пару–тройку раз ругнет Америку – это же сущая ерунда, по сравнению с тем, что раньше родина требовала от заблудших, раскаявшихся, на коленях вымаливающих у неё прощение сыновей–дочерей.

Российские власти в отношении соотечественников, осевших за рубежом, изменили тактику. Коли запугивание не сработало, изобрести следовало другие методы, поощрения, подпитывания эмигрантского комплекса второсортности, у первого поколения от родных берегов отчаливших неистребимого. Но хотя в нынешней эмигрантской среде Бунины–Бенуа–Рахманиновы не проглядывают, всё же там до определённого времени сохранялись устои, традиции, унаследованные от первой, послереволюционной волны, на девяносто процентов исключающей даже намёк на альянс с советской властью и подвергающей остракизму тех, кто вступал с ней в сотрудничество.

Бастионы такие пошатнулись, когда в СССР наступила гласность, свобода слова, на самом–то деле ограниченная, подретушированная колеблющимся то вперед, то назад Горбачёвым. И всё же прорыв состоялся, и не только Запад ринулся навстречу вчера еще заклятому идеологическому противнику, но и эмиграция, чья настороженная подозрительность разом сменилась простодушной, наивной доверчивостью. Сбывалась, казалось, мечта увидеть родину без оков большевизма, то есть той, чей образ и в изгнании как святыня сберегался. Неужели действительно дождались?

Эйфорию эту мне довелось наблюдать в Женеве, где на приёмах в советской миссии при ООН, вдруг появились представители эмиграции, при чем в качестве самых почётных, любовно обхаживаемых гостей, хотя только что руководство миссии строго настрого пресекало любые с ними контакты. И вот вижу своих старушечек – уцелевших обломков русской аристократии, встречаться с которыми приходилось в тайне, ускользая от бдительного ока товарищей, отвечающих за нашу, советских граждан, нравственность. А тут на моих глазах, они, одуванчики, и робко, и одновременно, ликуя, опрокидывают стопки с водкой, подносимые всё теми же “товарищами”.

Впрочем, я и сама ликовала. Конец восьмидесятых–начало девяностых были самым счастливым периодом в моей журналисткой работе. Упоение: всё стало можно, и то, что, считалось, нельзя никогда. В лице главного редактора газеты “Советская культура”, где я тогда состояла в штате, при визировании моих текстов наглядно прочитывалась растерянность. Но я в тот момент не знала, что растерянность переживают и эмигрантские СМИ, чья важность, надобность зиждилась на противостоянии “империи зла”. Её лживость они разоблачали, и в этом была их миссия. Значимость миссии снизилась, когда их коллеги, оставшиеся в пределах страны, разоблачительным пафосом, остротой перьев превзошли наблюдателей со стороны.

А тут и интернет подоспел, вовсе границы размылись кто, откуда, куда материалы строчит: критерии для публикации и у российских, и у русскоязычных СМИ совпадали практически полностью.

Десять лет без проблем я обнародовала свои тексты дуплетом, и в России, и за её пределами. Угрызениями совести не мучилась: гонораров из России не получала по причине своего там отсутствия, зато привлекала широта охвата читательской аудитории, в чём никакое эмигрантское издание с отечественными конкурировать не может.

И великий Бунин, лауреат Нобелевской премии, быстро, правда, капитал промотавший, во Франции мучился не столько от нищеты, сколько от разрыва с читателем – главным ценителем его произведений, переводу не поддающихся. Страдал, но устоял всё же перед соблазном обещанного ему в СССР многотиражного издания его сочинений, при условии, если он туда вернётся.

“Нынче письмо от Телешова– сообщает он 15 ноября 1947 года М.А. Алданову, – писал 7–го сент (ября), очень взволнованный (искренне или притворно, не знаю) дневными торжествами и электрическими чудесами в Москве по случаю её 800–летия в этот день. Пишет, между прочем, так: “Так всё красиво, так изумительно прекрасно и трогательно, что хочется написать тебе об этом, чтобы почувствовал ты хоть на минуту, что значит быть на родине. Как жаль, что ты не использовал тот срок, когда набрана была твоя большая книга, когда тебя так ждали здесь, когда ты мог бы быть и сыт по горло, и богат, и в таком большом почете!” Прочитав это, я целый час рвал на себе волосы. А потом сразу успокоился, вспомнив, что могло бы быть мне вместо сытости богатства и почёта от Жданова и Фадеева, который, кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов.”

Бунин не вернулся – вернулся популярный композитор, укрепив, надо думать, отечественную культуру ресторанно–шлягерным репертуаром, востребованным и на Брайтоне, и в Кремле. Но десять лет в Америке парень прожил отнюдь не напрасно. Цена его на родине возросла многократно, когда он, вначале уехав, обратно решил вернуться. Дорогого стоит битый, намыкавшийся в эмигрантских скитаниях кадр – пример поучительный, и для возведения его в статус героя–патриота средств, щедрот не жалко.

Вовремя надо, господа, сориентироваться, где похлёбка пожирнее, погуще. Разумеется, не на Западе, скучном, законопослушном, а там, в разудалой новорусской гульбе, при миллионах немереных, хапнутых на приватизации, с ельцинской отмашки, государственной собственности.

Заблуждением было полагать, что аппетиты новых русских ограничатся расхищениями недр, приисков, отраслей бывшей империи. Или что они успокоятся, расселившись в лондонских особняках, замках Прованса, поместьях на Лазурном берегу, не позарившись еще и на эмигрантские накопления.

Не алчность даже – вопрос престижа, отнять, вытеснить, выкурить изменников родины из ниш, куда они забились, и, считали, что обжились. Сообщение о продаже газеты “Форвертс”, обнаруживает паническое состояние эмигрантской общественности, проморгавшей как, почему–де “Форвертс” оказалась в руках организации, за фасадом которой “...умело скрывается учреждённый в Москве и ставший притчей во языцах Всемирный конгресс русскоязычного еврейства (ВКРЕ). Созданный и умело руководимый специальной структурой в составе МИДа Российской Федерации, ВКРЕ имеет вполне определённую задачу–создавать в русскоязычных иммигрантских общинах условия для пропаганды пропутинской политики и призывать молодежь к возвращению в Россию.”

Доморощенный, денверский “глас народа” изысками стиля не блистает, и на корифейство в журналистике не претендует. Заметка, с заголовком “Предательство”, завершается всхлипом, свидетельствующим всё же если не о прозрении, то хотя бы об отрезвлении эмигрантов, осевших в колорадской глубинке: “Наша задача – не вляпаться, как это по всей вероятности, произошло с руководством Ассоциации Forward.” А вот в столице мира, Нью– Йорке, настроения, видимо, иные, хотя, казалось бы там сосредоточен многонациональный, в том числе и эмигрантский интеллектульный потенциал.

Репортаж из Парижа журналистки, опытной, толковой, из “Нового русского слова” не поразил, а обозначил ясно расстановку сил. Существует жанр проплаченных от и до материалов, и нет, конечно же, криминала, что журналистке, помимо гонорара, оплатили еще и авиа–билет из Нью–Йорка в Париж, гостиницу, чашечку кофе на Елисейских полях, еще какие–нибудь удовольствия. Но вот от кого получено предложение, на каких условиях, с какой целью, на мой взгляд, немаловажно.

Репортаж начат как рецензия на концерт Дмитрия Хворостовского, в успешном содружестве с камерным оркестром под руководством Константина Орбеляна, но возникают сомнения, что именно они, знаменитые музыканты, вызвали, или, скажем, пригласили журналистку из США во Францию.

Сомнения рассеиваются, когда журналистка знакомит читателей с главным, ключевым персонажем своего репортажа. Он, во–первых, спонсор мероприятия, состоявшегося в Российского культурном центре Шато де Форже, на покупку, реставрацию которого он же и дал средства, будучи главой правления частного, но очень влиятельного, банка. К тому же является еще и депутатом Госдумы. А, кроме того,– какой ведь диапазон, многогранность деятельности, – 10 лет проработал во внешней разведке, уйдя в запас в звании подполковника.

Если, по мнению журналистка, подобное сочетание неординарностью ошеломляет, то она ну уж совсем оторвалась от реалий современной российской действительности. 75 процентов руководящих постов в России занимают как раз выходцы из силовых структур. При Горбачеве, кстати, их во власть было допущено 5 процентов. Прогресс тут в комментариях не нуждается. Но журналистка, верно, несмотря на вполне зрелые годы, сохранила в душе трепетную, девичью наивность, полагая, что служба в разведке ничем не отличается от прочих профессий, типа врача, учителя, инженера, где, выйдя на пенсию, кто хочет, обзаводится на досуге хобби, типа выпиливания моделей кораблей или выращивания на шести сотках помидоров.

Надо ли разъяснять, что “университеты”, пройденные сотрудниками спецслужб, ничего общего не имели с образованием, получаемых в других, обычных учебных заведениях, просто готовивших специалистов в той или иной области, но не формирующих, не создающих особую человеческую породу, психологически в корне разнящуюся с нормами, понятиями большинства граждан.

“Плохих” и “хороших” сотрудников спецслужб по определению не бывает, не предусматривается. Как, впрочем, и искромётно сметливых и безнадёжно тупых, красавцев и уродов. Да, и во внешнем облике, при наборе студентов– курсантов, соблюдалась “золотая середина”, с отбраковкой любой нестандартности, опасной, если надо раствориться в толпе, лечь на дно. А главное, не бурлить инициативностью, а подчиняться командам.

Не иначе как той же наивностью продиктовано замечание журналистки, что ушедший в отставку подполковник, ВСКОРЕ создал инвестионно–финансовую компанию, купившую тот самый банк, нынче им возглавляемый. Гений! Всю жизнь желал быть меценатом, скрипя сердцем выполнял поручения, далёкие от забот об отечественной культуре, и вот, наконец, на медные, трудовые гроши сколотил фонды в поддержку культурно–образовательных акций, и список им облагодетельствованных журналистка добросовестно, со старательностью гимназистки румяной приводит.

В энные годы, упоминание, пофамильное, лиц, принимающих такие дотации, такое вот покровительство, воспринималось бы как донос, провокация, причиняющие невосполнимый урон репутациям. Но изменились – да, изменились времена.

Журналистка сообщает, что её собеседник, банкир, депутат Госдумы, в чине подполковника внешней разведки, внушил ей доверие своей серьёзностью, умением слушать. И еще как! Слушать – о да! Только это опять–таки не индивидуальная черта, а специфика ремесла.

Не знаю, то ли журналистка впервые встретила новорусского богатея, то ли, так уж ей повезло, и она до того никогда воочию не видала профессионалов из спецслужб? В её впечатлениях сквозит неискушенная растерянность девочки, в первый раз приведённой в зоопарк. Или она притворяется? Но зачем, с какой стати?

Мне понятны скорее российские коллеги: им заткнули рты, а деваться некуда, пискнут некстати, не в лад, их вышвырнут на помойку, по исконной в отечестве традиции. Но с тех, кто оттуда уехал, другой спрос. Особенно нынче, при угасшем интересе к России Запада, народ, вновь в западне оказавшийся у бесстыдной, лживой, демократию изображающую власти, отзвук, понимание, моральную хотя бы поддержку ожидать может в основном от соотечественников–эмигрантов, которым и судьба России небезразлична, и не могут тамошние, российские, власти на них, как на собственных граждан, впрямую давить. Но, увы, эмиграция наша хиреет, скурвливается и покупается за подачки, с не меньшей готовностью, чем те, кому повторяю, деваться некуда.

Аксёнов, получив “Букера”, что прогнозировалось сразу, еще до начала составления списков претендентов на эту литературную премию, удовлетворённо отбыл на юг Франции, наезжая, время от времени, в квартиру высотного дома на Котельнической набережной, возвращённую властями вдове Романа Кармена, Майе, на которой Аксёнов женился, как известно, по страстной любви. Популярный композитор продолжает разъезжать по круизам на теплоходах, зафрахтованных элитой из толстосумов, веселя их эстрадными трюками. Писательница Татьяна Толстая по–прежнему злословит в телеэфире – тоже, кстати, пример бурного процветания, по возвращении из Штатов в родные пенаты.

А вот парижская “Русская мысль”, хирела, чахла и, так и не дождавшись обещанных из демократической России еще при Ельцине субсидий, тихо испустила дух. В русской службе радиостанции “Свобода” готовится очередное сокращение сотрудников почти вдвое. Нью–йорская радиостанция “Народная волна”, купленная вместе с газетой “Новое русское слово” “новым украинцем” Вадимом Рабиновичем из Киева, без объяснений упразднена.

И зачем, что объяснять? СМИ, ручные, послушные воле хозяев, есть и поближе, под боком. А у ковбоев на ранчо ценятся лошади с норовом, так сказывается их породистость. Участь снулых, безропотных – живодёрня.

Комментарии

Добавить изображение