КАЖДОМУ СВОЁ

07-02-2005

Валерий СусмВолны все настойчивей подбирались к нашим лежакам, все упорней карабкались по острым камешкам, звучно набрасывались на черный валун, вросший в ил возле самого берега, разбивались о его несокрушимость и далеко разлетались брызгами, искрящими в лучах благодатного итальянского солнца. Бронзовая капелька шлепнулась на бронзовое колено, клюнула холодным клювом.

Вот и кончилось лето, подумал я, оглядываясь окрест, охватывая и раздольное озеро, и веселый разнобой бордовых, лиловых, палевых построек на противоположном берегу. Тихоходами-динозаврами брели гуськом по замкнутому кругу альпийские горы. Куражился с удалым посвистом ветер, трепал, забавляясь, оранжевый парус, под которым корчилась жалкая фигурка на голубой доске. С минуту я наблюдал за глупым человечком, пытавшимся встать против стихии, дождался его кувырка и отвернулся. Не хотелось смотреть, как он, размахивая руками, будет теперь барахтаться в воде. Миллионы людей барахтаются по глупости, зрелище не самое привлекательное.

Да, - опять подумал я, - кончилось лето, и моя неделя на озере Гарда кончилась, и истекают последние пляжные мгновенья. Пора вставать, пора прощаться, пора собирать манатки.

А итальянское солнце было еще в силе. Половинка сентября, видать, для него не помеха: сверкает золотым ожерельем, не сдирает кожу слоями, но ласкает, обволакивает истомой, лень нагоняет, и повод дает усомниться в никчемности безделья. Труд, конечно, облагораживает, но я бы, не раздумывая, променял благородство труженика на бесстыдное пустое прозябание под этим итальянским солнцем до скончания дней своих…. Не раздумывая.

Покосился на Жорку, на его грузное немолодое тело с прядками седых волос на груди, тело, под тяжестью которого лежак попискивал при всяком его шевелении. И он бы не отказался бездельничать здесь до скончания века, подумал я не очень уверенно, потому что тут же вспомнил, где он тянет лямку и тянет ее добровольно вот уже одиннадцать лет.

Фрида деловая предусмотрительная женщина, ее здравомыслие не находит лишь примирения с некоторой ее полнотой, о чем предпочтительней не говорить вовсе и о чем она заводит речь постоянно, превращая свой собственный конфликт в весьма забавные сцены. В остальном же ее здравомыслие безупречно. Во второй день основательная Фрида вбила осиновый кол во всякие возможные на солнцепеке недоразумения. За пиццей под красное вино в уютном ресторанчике, отделенном от нашего пляжного закутка всего лишь деревянными перилами, она прежде мило выпотрошила из меня все подробности моей финской жизни (я дама любопытная, но не вредная, рассказывай всю правду), а потом повела меня в их с Жоркой мир, знакомый мне лишь по обрывочным фразам из редких телефонных разговоров.

Немецкий Жорику давался с трудом, он и теперь, честно говоря, не поражает изысканным стилем (Жора миролюбиво пожал плечами, дескать, все так, а что я могу?), а на пособии сидеть, ты и сам знаешь, противно, да и что себе можно позволить на эти гроши? Искал работу, объявления в газетах читал и однажды наткнулся на предложение, которое ему показалось заманчивым. На мясокомбинат требовался работник. Нужно было идти на собеседование и тут Жорик запаниковал: как объясниться на немецком и произвести выгодное впечатление? Я его успокоила, пообещала пойти с ним вместе, у меня-то немецкий с детства, мама преподавала язык в школе. Пришли. Немец встретил любезно и только заулыбался, когда Жорик рот открыл. Думаю, ему будет сложновато исполнять свои обязанности, сказал он, обращаясь ко мне. А как он выучит язык дома, не общаясь на нем ежедневно? – пошла я в атаку, - Пойдет работать и язык быстро начнет прогрессировать, разве не так? Надо человеку давать шанс. Немец ничего не ответил. Подумал. Ваш рабочий день будет начинаться в четыре часа дня, заканчиваться в три ночи, работа физическая, а график меняться не будет. Вас это устраивает? – теперь он смотрел прямо на Жорика. Устраивает, - сказал Жорик без промедления. Хорошо, мы вас берем. И вот так одиннадцать лет мой ненаглядный трудится. Домой приходит под утро, когда я еще сплю. Я встаю – он спит. Прихожу с работы, его уже нет. Вечер пятницы, суббота и половина воскресенья наши. Жуткий режим, а Жорику уже пятьдесят пять. Нелегко. А что делать? Ну, вот так сложилось. И, представь себе, находятся люди, которые, услышав эту историю, начинают издевательски
крутить пальцем у виска. Идиот, мол, твой Жорик. (Жора опять дружелюбно пожал плечами, что говорить-то?) Так мы, конечно, моментально с этими людьми расстаемся, - закончила Фрида, вбив осиновый кол во всякие возможные недоразумения.

--Ну, Фридочка, идиоты мечтают о совершенстве мира, настаивают на справедливости, а Жора видит мир таким, каков он есть и принимает его таким, и не бьет в колокола по пустому поводу. По моим представлениям Жора настоящий мужик: всем и себе, в первую очередь, доказал, что он чего-то стоит в этом мире, - поспешил я рассеять подозрение.

Тему эту рискованную, однако, развивать не стал, узок коридор для маневра, легко оказаться прижатым к стене: если ты так считаешь, то, какого черта не вкалываешь по двенадцать часов? Можно было бы, конечно, залудить бесконечную дискуссию на тему о смысле капиталистического бытия, об обществе повального благоденствия (именно так - от слова валить, валиться, сваливаться), поглупеть и задаться как будто неразрешимым вопросом, как же, мол, так, право на восьмичасовой труд отбили в драке еще сто лет назад, а сегодня в лучшем обществе - образцовом и самом гуманном - это право изгнано, осмеяно, в клочья изодрано. И в насмешку, в издевку (знай, свое место) удумывает изощренный барский ум все новые развлечения: а помытарь-ка ты, холоп, вот эдаким чудным способом, по такому вот смешному графику, а я посмотрю, сколько сдюжишь. Кладбище безразмерно, места всем достанется. И не обессудь: каждому свое.

Но я бы этими вольными рассуждениями непременно смутил своих друзей, понесли бы нас кривые лошади по бездорожью, в ядовитые болота, в тартарары, как несет теперь наше то ли “потерянное”, то ли свихнувшееся, то ли осчастливленное поколение, не разобрать в пылу побоищ, средь добрых тумаков, вбивающих в чужие головы свои представления о справедливости и миропорядке. Только этого нам в этом поистине райском уголке и не хватало. Нет уж, лучше ограничиться короткой фразой о мужском достоинстве, тем более, если фраза эта не соткана изо лжи, а, всего лишь, слегка рукою осторожной подретуширована.

Темные восточные глаза копнули ковшом недоверчивым, достали, кажется, до прямой кишки.

--Вот и хорошо, - сказала Фрида.

Бухнула волна, накрыв наши шлепанцы, опрокидывая их, как утлые рыбачьи лодочки. Я вскочил, подобрал все быстренько, заметил вдали согбенную фигурку под оранжевым парусом. Вот упрямец, не сдается, - подумал я, - есть все же в бессмыслице борьбы что-то притягательное…

--Пора, друзья, прощаться. Мне еще тащиться до своей берлоги, паковаться, а в этой сладкой неге, как под свист сирен, можно обо всем забыть.

--Пора? Уже? – Жора приподнялся.

--Пора, дружище, пора. Жаль, конечно. Остаться бы здесь навсегда, и всю оставшуюся жизнь предаваться безделью, наслаждаясь всей этой божественной красотой. А, Жора, как тебе такая перспектива? Соблазнительно?

--Доработаю до пенсии и махну в Израиль.

--Значит, все же не совсем комфортно среди немцев?

--Ничего худого я от них не слышал. Никогда. Но ты прав – еврейская генетическая память делает большую пробоину в немецком комфорте. Народ, который попробовал однажды еврейской крови…. Трудно сжиться с этой мыслью. Нет, дотяну до пенсии и в Израиль.

--Доживи, там видно будет, - вставила Фрида.

Жора неопределенно пожал плечами. Я натянул шорты, побросал вещички в рюкзачок.

--Ну, друзья мои…

--Ты вот возьми и напиши рассказ о том, как мы провели здесь отдых. Хорошо? – улыбнулась Фрида.

--Рассказ? Но для рассказа нужен конфликт…. А мы ни разу даже не подрались. Боюсь, получится сочинение на тему “Как я провел лето”.

--А ты все же подумай, вдруг, надумаешь. Хорошо?

--Хорошо. Если надумаю, обязательно напишу и вам пришлю. Обещаю.

Мы обнялись на прощание, и я потопал в гору, время от времени, оборачиваясь, чтобы еще раз помахать напоследок приветливой рукой.

Потом дорожка резко вильнула, и мои друзья исчезли из виду. Скоро я оказался на плоской вершине, где петляла меж скал и обрывов горная автострада. Озеро внизу казалось безмятежным, застывшим снимком. С каким-то ревнивым нетерпением я прошил его взглядом, потом еще и еще раз, глаз мой, как игла штопал водную ткань, пока, наконец, не воткнулся в то, что искал: оранжевый парус гнулся то влево, то вправо, но держался на плаву. Вот, черт, - пробормотал я, - Вот, мерзавец
.

Я шел и чувствовал, что вся эта неделя уже стала прошлым. Я еще здесь, но это уже прошлое. Я думал о дьявольской работе, способной прикончить душу, о том, что Жорка не молод, как и не молод я сам, что прошлым становится, увы, не эта неделя на озере Гарда, а сама жизнь…

И еще я думал об этом парне под парусом…. И о том, что обо всем об этом остается теперь только написать рассказ. Или сочинение на тему, как я провел лето.

Комментарии

Добавить изображение