НЕЛЕГКА ТЫ, СЛАВА ГИППОКРАТА!

(Из серии “Истории художника Варыгина”)

Моя бабушка в свое время среднего образования не получила и работала в поликлинике нянечкой. В её владении находилась крохотная подсобка, а рабочими инструментами были тряпки, швабра и ведро. Спецодеждой служил синенький, застиранный, подшитый и выцвевший халатик. В кабинетах же, которые она мыла, сидели строгие и недосягаемые, как небожители, врачи в белоснежных халатах и накрахмаленных шапочках. Шутка сказать, шесть лет учёбы в институте, да ещё ординатура. Слово “ординатура” бабушка происносила важно и благоговейно, выставив вверх указательный палец, поскольку не каждый из простых людей знал его точный смысл и при случае мог ввернуть в серьёзном разговоре.

-Внучек, - говорила она, - учись хорошо и не балуй, и ты станешь доктором... или поваром. Первая – чистая работа, вторая – сытная.

В те голодные послевоенные годы повар – тоже была прекрасная специальность, хотя и не такая недосягаемая, как профессия врача. Вон, тетя Нюра приехала в Питер из глухой уральской деревни, первое время тоже у людей прислугой работала. А теперь, глядишь – важная цаца – сумками добро домой носит после работы. Хотя, если присмотреться, и сажают их чаще других. И поделом. Иное дело – врачи. Тем люди сами приносят, низко кланяются и ещё спасибо говорят, потому как, побывав у врача раз, поневоле задумаешься, что раз этот может оказаться далеко не последним. А потому с врачами лучше лаской да терпением. Ну, про цветы и конфеты много рассуждать не стоит, но ведь и деньги им в конвертиках суют, да ещё какие. При мысли об этих огромных деньжищах бабушка блаженно закатывала глаза кверху и гладила меня по головке. Особой зависти или чего другого недоброго деньги эти у бабушки не вызывали, в отличие от явно нетрудовых доходов повара и завсклада, поскольку одна мысль о шести годах учебы и ординатуре явно подтверждала, что деньги эти достаются, ох, не простым трудом.

Отец в эти бабушкины праведные речи не встревал, обозревая мои ободранные коленки и порванную рубаху, хотя к благоговению её перед врачами относился иронически. За обеденным столом он пересыпал эти речи анекдотами:

-В сорокаградусный мороз огромный, красномордый шоферюга, матерясь, меняет на магаданской трассе колесо у своего пятитонного самосвала и приговаривает потрескавшимися губами: Говорила мне матушка: учись, сынок, гинекологом будешь. И руки всегда в тепле будут, и деньги в кармане”.

Я в свои шесть лет не понимал, почему взрослые так хохочут, но, представив себе красномордого матерящегося шофёра, звонко хохотал вместе со всеми.

Однажды, вернувшись из плавания и получив немалую сумму денег, отец пришёл домой с большим кульком конфет, который он мне и вручил прямо с порога. Там было с килограмм лучших шоколадных конфет, которые в то время продавались: “Ласточка” и “Кара-кум”, а также хрустящие Раковые шейки”. Мы в то время и по одной конфете редко получали, поэтому, отсыпав половину и спрятав подальше от брата, с остальными я вышел во двор погулять, заодно и похвастаться. День был тёплый, погожий. В центре двора находилась невысокая таблетка типа круглого деревянного подиума. Там дети постарше играли в театр, а вечером на край присаживались ребята с гитарами, стяжая на свои головы проклятия нервных жильцов, стражающих бессонницей. На её краешек и я присел, обозревая обстановку и положив рядом свой кулёк с конфетами.

Во дворе в тот день играли одни девчонки, одетые по-летнему в майки, юбочки и сандалии. Играли в свои обычные игры: классики да скакалки. Все они почти были малоинтересными – задаваки, ябеды и писклюхи. Разве что Таня – признанная красавица нашего двора – она проходила важно, немного поджав губы, с нотной папкой под мышкой, устремив свой гордый взгляд куда-то далеко в горизонт. Да, впрочем, и в остальных девчонках было что-то такое, загадочное. Они были не такие, как мы, пацаны. Не то, чтобы хуже, но... словом, иные. Чем отличаются взрослые женщины от мужчин, и так понятно – формами. Но эти-то соплюхи, какие у них могут быть формы? Только что косички да платья или юбки. Хотя я подозревал, что отличия всё же есть. Конечно, взрослые парни знали об этом больше, но разве станут они рассказывать об этом таким мальцам, как я. А спрашивать бесполезно, разве что щелбан по лбу
получишь и презрительную улыбку. До эры телевидения было ещё далеко, а газеты писали, в основном, о планах пятилеток и битвах за урожай. Положительную женщину же фотографировали для журналов непременно сидящей в замасленном комбинезоне на тракторе. Тут мне пришла идея, и я выдвинул свой кулёк на видное место, приоткрыв его, чтобы сразу видны были шоколадные конфеты.

-Девчонки, - крикнул я, - не надоело вам одно и то же. Я новую игру знаю.

Девчонки подтянулись поближе. Увидев конфеты, они заметно оживились. Подозреваю, что у каждой из них рот мгновенно наполнился завистливой слюной. Загалдели.

-Будем играть в больницу, - объявил я. – Сначала проходим предварительный медосмотр... И диагностику, – добавил я вспомнив бабушкины поучения.- Кто первый?

Первой вызвалась Маша. Короткая стрижка, голубая юбочка – самая боевая девчонка нашего двора.

-Садитесь, пациент. На что жалуетесь?

-Напрыгалась, устала.

-Так. Послушаем, - прильнул я ухом к худенькой груди. Сердце стучало, как у испуганного крольчонка.- Раздевайтесь. Снимите трусы.

Маша обвела подружек вопросительным взглядом, но те и глазом не моргнули. Во-первых, раз ты такая смелая, что первой вызвалась, то чего уж там дрейфить. А во-вторых, конфеты, нагло лежащие рядом с “врачом”, наводили на мысли, что многое в этом мире приходится покупать. Халява – вещь крайне редкая.

Пациентка, сидя, приспустила трусики, сомкнув однако колени. Я раздвинул их неторопливым жестом специалиста. То, что я там увидел, меня немного озадачило.

-Тэк-с! У Вас тут непорядок.- Я дотронулся пальцами до впервые увиденного. - Где пиписька? Требуется серьёзное лечение. Вот Вам конфета. На следующий приём зайдите через неделю.

Маша выхватила конфету правой рукой, одновременно подтягивая трусики левой, и с облегчением умчалась со своей скакалкой. Конечно, приём можно было бы растянуть и подольше, но другие девчонки уже заметно проявляли нетерпение.

-Спасибо, доктор.

-Следующий!

Я успел осмотреть их штук десять, как чья-то мощная рука подняла меня за шкирку, сунула подмышку и потащила в дом. К сожалению, окон во двор выходило очень много, и мою больничку соседки заметили довольно скоро. Порка на этот раз была далеко не рядовой, и флотский ремень отца изрядно погулял по моей попе.

-Обещай мне, что ты больше никогда не будешь делать такое, - ревел отец басом.

Нет, взрослых понять совсем не просто. Они как-то неконкретно говорят, сглаживают углы. Вот он сказал “такое”, а я теперь должен думать, что же именно ему так не понравилось.

-Я же не бесплатно, - орал я, - а за конфеты. Но аргумент мой отцу почему-то не показался убедительным.

Путь в доктора не только бабушке, но и мне показался слишком тяжелым, хотя до ординатуры было еще очень далеко. Да и бабушка порой начнёт свои обычные поучения о славной жизни докторов, но, вспомнив эту историю, только мелко перекрестится и замолчит. А про себя, небось, думает: “Хоть бы в повара вышел, спаси Господь!”.

Потом девчонки долго бегали за мной во дворе: “Доктор, когда следующий осмотр?”, но я отмалчивался, потирая многострадальную попу. Бегали, впрочем не все. Подозреваю, что ремённая профилактика с некоторыми из них проведена была тоже.

Но и с поваром вышла история с похожим концом. После войны наша 5-комнатная отдельная квартира стала коммунальной. Нам остались две комнаты и частично коридор. Впрочем, коридор, ванная с туалетом и кухня теперь были местами общего пользования. Соседи оказались довольно мирными. Вот только тётя Катя... Но здесь, как говорится, аналогов в мире нет. Тётя Катя терроризировала не только наш подъезд, но и весь квартал. У других бабок сплетни как сплетни, типа “скоро всё подорожает”. К той продукции, что производила тётя Катя, слово “сплетня” никак не подходило. Тут правильнее будет слово “интрига”, да не простая, а непременно злобная. Письма “доброжелательные она писала ещенощно, исправно загружая их разбором многочисленные и разнообразные организации, начиная от ЖЭКа, до приёмной всесоюзного старосты и защитника вдов и сирот Калинина. Комнатка тёти Кати находилась в самом конце длинного коридора, что было очень удобно. Никто из жильцов остальных комнат не мог укрыть детали своей личной жизни от её недремлющего ока, частенько и без всяких церемоний заглядывающего к ним через замочные скважины. Ведь смотрела она как бы не
от себя лично, а от лица общественности, которой затем и передавались наиболее живописные из увиденных деталей. Обратным ходом тётя Катя получала от старушек детали о жизни других жителей квартала, так что скучной её многотрудную жизнь называть было бы совершенно неверно.

По поводу детских шалостей тётя Катя, конечно, к Калинину не обращалась, а шла прямо к родителям, добавляя от себя к увиденному столько новых и неожиданных моментов, что родителя сразу же брались за ремень, справедливо полагая, что, “если правда оно, ну, хотя бы на треть”, то и тогда хорошая порка может снять с нас лишь самую мизерную часть уже совершённых грехов и злодеяний. Так что тётю Катю все дети нашего двора ненавидели, прямо скажем, “через попу”. А мы, в свою очередь, никак не могли понять, почему родители единодушно считают тётю Катю злобной интриганкой, но так охотно верят ей, когда она рассказывает им о наших шалостях, раздувая и увеличивая их, как это может делать только самый сильный в мире микроскоп.

Что же мы, дети могли противопоставить такому злобному существу? Хотя я кое-что вс же придумал. Вдоль стены длинного коридора стояли сундуки, куда жители складывали не часто используемые вещи. Наш сундук стоял крайним, у самого туалета. А сверху дед поставил наковальню. Вообще говоря, наковальня – это классная вещь. Если совсем уже нечем заняться, можно просто прийти сюда с молотком и слушать, какие звонкие серебряные трели она издаёт. Хотя делать это нам с братом категорически воспрещалось. Странные люди, эти взрослые. То, что нам кажется божественной музыкой, они считают шумом и почему то страшно нервничают. Идея родилась неожиданно. Мы с братом по очереди подкарауливали, когда тётя Катя зайдёт в туалет, вынимали из заветного места молоток, клали на наковальню с десяток пистонов и ка-ак жахнем! Нужно только подождать, пока из туалета не раздастся характерное кряхтенье. Тогда мы успеваем убежать, пока тётя Катя успеет натянуть свои тряпочки и выскочить в коридор. И всё же на секунду мы задержимся, чтобы удовлетворенно услышать какими неожиданными звуками сменяется предшествующее им кряхтение. Конечно, и тёте Кате, и всем остальным без прокурора ясно, кто это делает, но нас ведь двое. И тут во всей полноте всплывает проблема буриданова осла. Наказывать же кого-то из нас путём случайного выбора или просто по очереди родители считают непедагогичным. Попытки же выяснить это путём устного опроса заранее обречены на неудачу, поскольку первое, что научается делать маленький сорванец, только что оторвавшийся от маминой груди – это делать глазки невинного агнца: “Как вы могли такое даже подумать!?”.

Однажды мне вдруг страшно приспичило в туалет по малой нужде. С детьми часто бывает, что они, заигравшись, вдруг вспоминают о самых основных надобностях, и в таком случае, каждая дополнительная секунда становится критической, а, может быть, и последней. Примчавшись к туалету, я услышал очень мирное кряхтенье тёти Кати и с ужасом осознал, что это надолго. Я заметался по всей квартире и, уже не помню как, оказался в кухне, где тётя Катя поставила варить свой неизменный рыбный суп. Вот вы сейчас, поди, подумали о наваристой ухе или о чём-то подобном. О, нет! Это совсем-совсем иное.

Пенсионерка тётя Катя не была состоятельным человеком, а суп из рыбы был бы, пожалуй, наиболее дешёвым видом пищи, если бы только к тётикатиному творению можно было приложить такое благородное слово, как “пища”. Дело в том, что в те годы народ наш не знал такой удобной и практичной вещи, как холодильник. В прохладное время года для хранения продуктов использовались ниши под подоконником, к которым с улицы открывалась отдушина. Что здесь удобно, такой “холодильник не потребляет электричества вовсе, беря необходимое ему из окружающей атмосферы. Летом ценность оного резко ослабевает. Поскольку тётя Катя покупала самую дешёвую рыбу и, как правило, впрок, рыба эта довольно скоро начинала пованивать. Кто-то мог бы и побрезговать такой рыбой, но не тётя Катя, пережившая блокаду. Бывший блокадник пищу так просто не выбрасывает. Интересно, что если такую рыбу положить в кастрюлю и поставить на огонь, запах усиливается стократно, и в мире найдётся немного людей, способных войти в такую кухню. Поэтому в кухню никто и не входил, когда тётя Катя варила там свой знаменитый суп, а, наоборот, тщательно закрывали двери. Отец даже специальные набойки на дверь сделал из войлока, чтобы дверь закрывалась герметично, как на подводной лодке.

В
орвавшись на кухню в стрессовом состоянии, на жуткий запах этот я как-то не обратил внимания, лихорадочно ища какую-либо ёмкость типа ведра, чтобы опорожнить свой обезумевший мочевой пузырь. К сожалению, никакой существенной посудины там не было, а стаканов мне потребовалось бы десять. Или даже двенадцать. И тут мой взгляд упал на тётикатину кастрюлю. Выбора не было совершенно никакого. Я подставил табурет, вскочил на него, схватил крышку голыми пальцами и отбросил её на пол. Хорошо, что штаны были на лямке. Были бы на пуговицах, я бы не успел. Через минуту я почувствовал такое облегчение, переходящее в блаженство, которого никогда ещё не испытывал в жизни. Мигом закипевшая моча пошла пеной через край кастрюли и зашипела на раскалённой плите. Вы, небось подумал: “Ну и вонища же поднялась!”. Тогда вы не знаете, что такое настоящая вонища. Запах кипящей детской мочи в сравнении с запахом тётикатиной “рыбки” - это же тройной одеколон, которым по уставу должен быть опрыскан платок каждого солдата, идущего в увольнение. Впрочем, я тут же ретировался из кухни, не ожидая неприятных для себя поворотов судьбы.

Выйдя из туалета, тётя Катя зашла в кухню, чтобы проверить готовность своего супа. Увидев лежащую на полу крышку кастрюли, она всплеснула руками: “Ну вот, только на минуту отлучилась, уже убежало, подгорело!”. Суп этот потом тётя Катя съела с неизменным аппетитом, только заметила: “Вкус сегодня какой-то не тот. Ну так ить подгорело”. Историю эту я тут же со смаком рассказал пацанам во дворе. Все катались от смеха. А потом кто-то меня заложил. Порка была, может, и не такая серьёзная, как в случае с больницей, но она начисто отбило у меня желание и поваром становиться.

Фантазии же с годами не становилось меньше, и потому я стал художником.