ОГНЕННАЯ КОЛЕСНИЦА

“- As we, or mother Dana, weave and unweave our bodies, Stephen said, from day to day, their molecules shuttled to and fro, so does the artist weave and unweave his image. And as the mole on my right breast is where it was when I was born, though all my body has been woven of new stuff time after time, so through the ghost of the unquiet father the image of the unliving son looks forth. In the intense instant of imagination, when the mind, Shelley says, is a fading coal, that which I was is that which I am and that which in possibility I may come to be. So in the future, the sister of the past, I may see myself as I sit here now but by reflection from that which then I shall be”.

James Joyce, "Ulysses"

"- Подобно тому, как мы сами - или то вершит матерь Дана? - сказал Стивен, - безотрывно сплетаем и распускаем телесную нашу ткань, частицы которой день за днем снуют туда и сюда, - так и художник безотрывно сплетает и распускает ткань собственного воплощения. И подобно тому, как родинка у меня на груди по сей день пребывает там же, где и была при рождении, то есть справа, хотя все тело мое уже множество раз пересоткано из новой ткани, так и в призраке не обретшего успокоения отца вновь оживает образ почившего сына. В минуты высочайшего просветления, когда, по словам Шелли, наш дух уподобляется пламенеющим углям, сливаются воедино тот, кем я был, и тот, кто я есмь, и тот, кем, возможно, мне предстоит еще быть. Поэтому в будущем, которое есть сестра прошлого, я, может быть, вновь увижу себя сидящим здесь, как сейчас, но только глазами того, кем я буду потом".
Джеймс Джойс, "Улисс"

1

У Недоглядова дрогнуло сердце.

- Гы! - хмыкнет циник. Да у всех временами кузнечно-поршневой агрегат трепещет, дрожит и мается!

Но у Недоглядова сердце не просто дрогнуло, а взбрыкнуло.

То есть сначала упало подбитой дрофой на самое днище грудного карцера, затихло там самовольно-предательски на целых двадцать восемь секунд – Недоглядов отсчитывал эти секунды по старинной школярской методе – “раз-карета, два-карета, три-карета - и только потом вздохнуло, затрепетало и снова забилось, нагоняя скандально пропущенные бухи и такты.

Да так ерепенисто дрогнуло, словно редчайшее землетрясение квадратными волнами по туловищу пробежалось. С гробовым эпицентром во впалой грудине.

Недоглядов остановился на лестнице.

В момент антропогенного стихийного инцидента он вручную перемещался с первого этажа на девятый в свою скромную по габаритам, но богатую по наполненности внутренним содержанием двухкомнатную квартиру в многоэтажном доме на Зеленом проспекте и находился в трех ступенях пути от площадки пятого этажа, где проживало три опытных алкоголика и один начинающий наркоман.

Совпало ли так по неслучайной случайности, но на самом пике первой волны сердечного бедствия из ближайшей по левой стене квартиры вывалился молодой человек с обращенным вовнутрь лицом – словно бледный цветок, запахнутый на ночь ставнями лепестков и сложился дырявой гармошкой прямо на коврике возле двери.

Это был начинающий наркоман Семен Костоеда.

Дверь его порочной квартиры соблазняла жильцов перманентной горизонтальной щелью – изменялась только ее сумеречная толщина - откуда всегда курилось смолистое притягательное амбрэ незаконнорожденного происхождения. Лишь алкоголики-одноэтажники не реагировали на запах и щель, чувствуя печеночными инстинктами чужепородность и даже враждебность их назойливого существования.

Поднимался по лестнице Недоглядов настолько неспешно и бдительно, что такого подвоха от организма не ожидал. А неспешность и бережность восхождения по лукавым и разбитным ступеням объяснялась отчасти тем, что мелкие сбои, осечки в работе верховного кровонасоса ощущались и ранее, но были настолько пустячными, что Недоглядов не позволял себе обращать на них гипертрофированное внимание в буйной стремнине будней.

Между тем, все подобные происшествия он заносил в компьютерную адженду в таком примерно формате: “12.03. 04. 13 час. 07 мин. – Одиночный провал в сердцебиении. Приступ аритмии (?). Примерная продолжительность – 2 сек.”

Именно по этой причине он специально не пользовался лифтом, чтобы с помощью примитивного каждодневного тренинга отучить свое сердце от порочной расхлябанности.

Нынешний случай не на шутку разволновал Недоглядова.

Во-первых, он полностью прекратил альпинистское восхождение и даже не предпринял попытки преодолеть три ступеньки, отделявшие его от коврика на площадке пятого этажа, на котором мелкодрожно медитировал Семен Костоеда.

Во-вторых, добравшись, наконец, почти через четверть часа до своего тесноватого, но комфортабельного пристанища (предварительно убедив себя в том, новых толчков, по всей видимости, не предвидится), он залег на антикварный диван и нечаянно канул в ночь, встрепенувшись на следующее утро от зыка будильника.

Будильник, как верный, престарелый слуга, настойчиво-нудно вытягивал его на работу.

Недоглядов опасливо поднялся с дивана, вытянул в стороны дряблые крылья и, как мог, припал головою к груди.

Сердце не булькало и не трепыхалось, а только мерно постукивало.

Это значило, что все опять было в полном порядке.

На всякий случай он измерил себе пульс при помощи секундомера наручных часов “Бреге”, которые большинство российского населения по невежеству или литературной традиции именовало “Брегетом”. Недоглядов предпочитал не перечить даже самым диким суждениям российского обывателя – “Брегет так “Брегет” - и окликал часы их подлинным именем только в беседах с самим собой.

“Бреге” зафиксировал отменный для возраста Недоглядова пульс – 72 удара в минуту. И к тому же не учуял ни одного аритмического ухабчика. Сердце билось в параллельно образцовом тандеме с дорогим швейцарским хронометром.

Недоглядов омыл облегченную душу и тело, натянул соответствующий настроению служебный сюртук с тремя перекрестными рельсами и золотым голубком на лацканах, умял пригоршню келлогза с обезжиренным молоком, выпил бокал апельсинового нектара и отправился на работу.

Однако на всякий случай совершил почти безопасное нисхождение на новеньком белорусском лифте, который в дороге натужно скрипел галерой, а перед размыканием зацарапанных ездоками дверей хрипло мяукал через дуршлаг динамика что-то упреждающе-предупреждающее.

А, может, просто желал хорошего настроения.

На работу Недоглядов почти всегда добирался на метро.

Неприметную станцию “Перово”, заземлившуюся в полусотне метров от его многоэтажной коробки, можно было угадать по чрезмерному скопищу подземных лазов на стометровом участке шоссе и, конечно же, по накренившемуся штандарту с неоновой буквой “М”.

Плотные толпы людей и камнепадный грохот вагонов его не пугали, а скорее даже помогали обрести сообразный предстоящей работе настрой. Машина у него, конечно, была. Не мерс и не бумер, но нечто подобное и внушительное. Однако чаще всего его дорогое авто дремало в брезентовой плащ-накидке на платной стоянке в двух переулках от дома.

Недоглядов давно уже мог купить себе неплохую евроквартиру почти в любом престижном районе Москвы, но делать этого не хотел. Материальные ценности он снисходительно уважал, но отнюдь не боготворил. Здесь он родился, здесь ходил в детский сад и школу, здесь ему все было понятно, знакомо и привычно. Даже главного подъездного алкоголика он знал с незапамятных пор, и при каждой случайной с ним встрече долго сотрясал ему кисть искренним дружеским рукопожатием.

2

По субботам Недоглядов часто покачивался в древнем кресле-качалке и в очередной раз обильно листал любимую книгу – полнокровный английский оригинал джойсовского Улисса”.

Главную прелесть и притягательность этой книги он видел не только в ее недоступности для обезмысленных масс и даже для узкой прослойки читателей-вольнодумцев, но и в ее развесисто заикающейся хаотичности многомерного пазла, лишенного по коварному умыслу автора не менее чем половины ключевых составных элементов. Более того, он искренне почитал себя единственным на Земле человеком, который одолел этот расхристанный философский фарс не только от корки до корки, но и несколько раз подряд, а потом еще множество раз заново разбирая до последней пружинки и винтика его острокольные западни, ядовито-ощеренные капканы и иронические мыслеуловки.

Когда кто-нибудь из приглашенных на управленческом рауте или парти упоминал при нем об “Улиссе”, он тут же спрашивал неосторожного знатока: “Простите, ради Бога, вы не напомните мне, невежде, как звали главных героев этого замечательного романа?” Невинный этот вопрос подхватывал мощным смерчем любителя Джеймса Джойса и уносил его от Недоглядова если не в пучины гомеровского мира в себе, то, по крайней мере, в противоположный конец банкетного или фуршетного зала. А любые попытки Недоглядова отсечь незнакомого почитателя ирландского гения от парадного выхода и вновь незаметно к нему подобраться, чтобы затеять беседу о “Дублинцах”, “Портрете художника в юности” или “Поминках по Финнегану” неизменно приводили к постыдному бегству последнего через кухню, форточку или “дышло” камина.

Недоглядов обожал ставить людей в незадачливое положение парой-тройкой когтистых вопросов. Но далее этого милосердно не шел. То есть не добивал трепещущую в цепких когтях жертву киркой многотомного клюва.

А еще он страсть как любил подначки и розыгрыши.

Одно время к нему в кабинет повадился забредать с поводком и без оного пузоватый господин Алексеев. Чванливый, неумный и стиснутый коридорчиком плотских страстей сановник, при сем обожавший часами верещать о высоком искусстве и сладострастно млевший от оперы.

А у Недоглядова по утрам в кабинете всегда какая-нибудь музыка на компьютерном сидюке гомонила. От Уильяма Крофта до Селима Палмгрена.

В падшем до днища нижнего ада расположении духа он позволял себе окунуть четвертушку уха даже во что-нибудь оперное.

Оперу, как вымороченный, мертворожденный жанр, исходно призванный услаждать слабоухих миллиардеров и тугоумных аристократов, а впоследствие и вовсе сбившийся с изначально скользкой дорожки и заблудившийся в зарослях волчьей ягоды, он подразделял на искреннюю и прозрачную, как слеза крокодила, попсу без громоздких претензий – Моцарт, Глюк, Монтеверди, Чайковский, Россини – и выспренную гламурозу с уморительными неврастенично-веристскими поползновениями и выкрутасами – Шостакович, Вагнер, Яначек, Прокофьев, Стравинский, Шнитке, сводные братья Штраубе-Хохтенберг.

Исключение он делал только для двух композиторов: скромного Мусоргского - как несомненного гения и беспробудного истребителя оперных штаммов, и минимального Гласса – как очевидного обожателя бритвенно-тонких розыгрышей, нагловато колпачащего мыльную публику наспех сколоченными оперными пародиями.

Тем не менее, белькантовские тенора его кокакольно бодрили, курлыкающие баритоны снимали репрессивно-депрессивные кризы, низко летающие басы убаюкивали после разносов начальства, а воспарявшие до ультразвука сопрано приятно щекотали либидо и укрепляли бойцовский дух.

Как-то раз в кабинет к Недоглядову вновь заскочил Алексеев с чашечкой кофе и погремушкой эмоций от мимолетной поездки в Милан и начал метать как карты имена известных и малоизвестных оперных кенарей: Карло Бергонци, Роберто Аланья, Марио дель Монако, Альфредо Краус, Бен Хеппнер, Джузеппе ди Стефано...

Глаза Недоглядова заострились, заструились синим газовым пламенем. В его голове заклацал стальными зубами капканчик на мелких грызосусущих бестий.

Улучив удобный момент, он нарочито неловко вклинился с замечанием о вокальных достоинствах Муслима-ибн-Магомаева.

Лицо Алексеева исказила гримаса вопиющего отвращения:

- Ну что ты! Ну что ты! Он же петь совсем не умеет. Его же из Миланской оперы выперли за профнепригодность! Ты бы еще про этого... про футболиста вспомнил... Как его?

- Хулио Иглесиаса? – бесстрастно предположил Недоглядов.

- Ну что ты лепишь, Вадим Валерьянович? Что ты лепишь?

- Андреа Бочелли?

- Да елки-моталки! Бочелли же слепой, как... как...

- Как три церковных мышонка?

Алексеев отмахнулся от реплики Недоглядова и запрыгал по кабинету, размахивая в ажитации черными крыльями и задевая золоченые рамки дипломов на стенах и иглы гигантских кактусов на подоконнике. Хорошо хоть, что ристретто успел добить. А то бы наверняка весь стол с архиважными документами коричневой чумкой забрызгал.

- Как Зураб Соткилава?

- Ну! Точно! – Алексеев спикировал на пол с поднебесья бархатной занавески. - Из головы, понимаешь ли, вылетело! Я только что с министром беседу имел. Перенервничал. Оттого вот и в памяти такие досадные перевалы проскакивают.

После этого случая Недоглядов терпеливо сидел в глубокой засаде, ведя хладнокровный отсчет бесплодным визитам коллеги.

Когда же Алексеев вновь завалился к нему с утра на юбилейный счет “десять”, то немедленно обратил внимание на сладкозвучное пение, которое источала порхавшая под потолком эскадрилья колонок Бэнг-Бэнг энд Олафсон”.

А в аквариуме кабинета резвился дельфином сатиновый тенор Муслима-ибн-Магомаева.

- Кто это? - спросил небрежно Алексеев, отхлебнув из чашки ристретто.

- Три попытки тебе даю.

- Аланья? Лич? Гедда?

- Не попал! Марио дель Монако, - сказал Недоглядов.

- Ну да! Он самый – Марио дель Монако! Но, вообще-то, неудивительно, что я чуть-чуть лажанулся. Я сейчас в достаточно взвинченном состоянии духа пребываю. Жена только что звонила. Начали, как обычно, за здравие, а кончили, опять-таки по традиции, обоюдным скоростремительным матом. А все - деньги-деньги-деньги! Впрочем, хрен и с женой, и с деньгами! Послушаю лучше Монако. Приведу свою душу в порядок.

Алексеев, затаив дыхание – не слышно было и легчайшего трепета чашки – дождался окончания арии Каскара и звонко прицокнул:

- Ну что тут сказать? Гений! Абсолютный гений вокала! Какая водородная мощь! Синеокая красотища какая!

Недоглядов не преминул подлить постного маслица в поток комплиментов, мельком заметив, что совсем недавно слушал архивный диск с той же арией, но в исполнении Магомаева, и что тот ее, как ему кажется, тоже недурно спел.

- Дорогой Вадим Валерьянович! Еще пара таких замечаний, и мне придется всерьез усомниться в адекватной фундаментальности... м-м-м... или, скорее, в фундаментальной адекватности твоего музыкального вкуса! распетушился самомнительный Алексеев.

Поставив чашечку с кофе на подоконник, он снова забегал по кабинету, хватаясь руками за мягкие выпуклости бархатных занавесок и сбивая щелчками иголки с гигантских кактусов. Сравнил навоз с бриллиантом! Магомаев! Ха! Бакинский акын! Бездарный безголосый эстрадник! Ах, эта свадьба-свадьба-свадьба пела и гудела! Ай! Что за кактусы у тебя такие колючие, как дикобразы?! Откуда таких понавез?! Магомаев! Слава Богу, что он давно уже не терзает общественный слух своим свадебным блеяньем! А то ведь раньше буквально ни один гала-концерт без его чертова колесища не обходился! А еще это – помнишь? “Гррранада!!! Гррранада!!!” А это помнишь? – “Блоха - ха-ха! Вот именно - ха-ха! Блошка, а не певец!

Дохлебав остатки ристретто и выдрав из пальца правой руки кривую иголку кактуса из Кесальтенанго, Алексеев удалился, пожелав Недоглядову безболезненного препровождения руководству только что подготовленной стохастической справки с разбивкой данных по гендерному синдрому.

А Недоглядов еще долго смотрел на серо-дымчатую Москву с высоты сто сорок первого этажа и усмехался в несуществующие усы.

3

Когда, застряв меж Харибдой и Сциллой, Недоглядов остановил свой пробег по пазлу Улисса” и погрузился без акваланга во фрейдистско-парадоксальные словоплетения Стивена Д. о Шекспире и Гамлете, его сердце вдруг вновь - ни с того, ни с сего! - поскользнулось и грохнулось на дно грудной клетки владимирским мерином-тяжеловозом.

На сей раз подгрудный толчок был гораздо мощнее первого.

Он заставил Недоглядова жалобно застонать, выпустить книгу из рук и резко откинуться на мягкую спинку кресла-качалки.

Кресло пустилось в метрономные колебания, а Недоглядов начал страшный отсчет секундам, жутко прислушиваясь к зияющей пустоте в осиротевшей груди.

- Раз-карета, два-карета, три-карета...

При счете шестнадцать сердце тараном ударило изнутри в заплывший жирком левый ребристый бок, словно пыталось проделать в теле пробоину, отчего содрогнулось не только тело, но и голова Недоглядова.

Лязгнули шейные остеохондрозные позвонки, ноги взбрыкнули к семирожковой хризолитовой люстре, а руки, наоборот, налились бертолетовой ртутью и заструились вдоль ручек кресла, образуя на паркетном полу две симметричные темные лужицы.

В глазах Вадима Валерьяновича посуровело.

Обильный рыбий жир заливал его лоб и дождевыми струйками сбегал на вельветовые докерсы по тобогану носа. Недоглядов отворил нараспашку рот в надежде на благотворную помощь вездесущего кислорода. По его неровной груди вышагивал величавый ходун-колотун.

После этой атаки сердце вновь затаилось и в течение двадцати двух секунд не сделало ни одного удара (Недоглядов в полуобморочном состоянии продолжал смертельный отсчет).

Тело Недоглядова покрылось изморозью и раскаленной окалиной одновременно. Его влажные волосы зашебуршились тысячью пестрых лент, а изо рта вырывались фертильные хрипы и языки пионерского пламени.

А потом все так же внезапно кончилось.

То есть сердце забилось ритмично и ровно, как ни в чем не бывало.

А Вадим Валерьянович опустошенно раскачивался в кресле-качалке по степенно угасающей амплитуде.

- Кто стучится в дверь ко мне с острым скальпелем в руке? Смерть-смерть-смерть! – лихорадочно вскрикивал Недоглядов. – Это что же такое творится? В пятьдесят шесть с половиной лет? К врачу придется идти?! К кардиологу?! Ой, как нехорошо! Ой, как не хочется! Ведь сто лет не ходил. Только формальная – раз в три года - диспансеризация в поликлинике управления. И никогда – ничего! А тут – на тебе! Нет-нет-нет! Надо срочно что-то придумать!

Вадим Валерьянович черепахой сполз с кресла-качалки и подполз на четвереньках к окну.

Ни боли, ни суетливости, ни спотыкания в сердце – никаких патологий и аномалий! Даже одышка угомонилась. И лоб был сухим и шершавым, как повестка из прокуратуры.

Недоглядов восстал из праха в вертикальное положение и раздвинул оконные шторы величавым жестом победившего в многолетней войне короля.

Напротив, метрах в тридцати торчала такая же многоэтажка.

Недоглядов вдруг обнаружил, что из окна супротивной стандартной коробки, на уровне того же девятого этажа, за ним внимательно наблюдал достаточно молодой еще человек тонкоструйного, но схожего телосложения. Несколько секунд они настороженно и даже завороженно приглядывались друг к другу.

И тут Недоглядов до мельчайших волокон представил, что их окна соединяет длинный морской канат, что он вытягивает из пустого пространства между компьютером и телевизором тяжелый фибробластовый шест, открывает обе створки окна, садится на подоконник, свесив на улицу ноги, обеими руками крепко удерживает шест в горизонтальном положении и мягко ступает подошвой правой ноги на канат, долго пробует, тычется, примеряется, нажимая все сильней и сильней на вихляющуюся под босою ступней опору и затем одним махом переносит на правую ногу всю тяжесть тела, одновременно поддерживая баланс при помощи шеста. Он мельком кидает взгляд в сторону окна напротив и видит, что визави делает тоже самое и уже крепко стоит на канате обеими ногами. Только ноги у него не босые, а в домашних шлепанцах. “Эй! На рее! Неудобно же в шлепанцах по веревке ходить!” - хочет крикнуть Недоглядов, но не решается. Недоглядов и человек из зеркальной многоэтажки пластично движутся навстречу друг другу, покачивая шестами, словно повиливая хвостами в знак дружелюбных намерений. Канат провисает мелкой дугой и заставляет ускорить шаг, а иногда и скользить. Недоглядова охватывает чувство ледяного спокойствия и предвкушение неизъяснимого ликования. Ему ничуть не страшно шагать по ребристой змее в двадцати с лишним метрах от уровня чахлой травы. В его руках – удивительный шест, превращающий опасный аттракцион в прогулку по тополиной аллее. В самом центре каната два человека сходятся почти вплотную, смотрят мгновение друг на друга, а затем продолжают движение. “Вот как, оказывается, все просто!” - понимает, наконец, Недоглядов. И два человеческих корпуса разного воздухоизмещения сливаются в единое тело как игриво соприкоснувшиеся капли жидкости.

- Госсссподи! – восссскликнул непроизвольно Вадим Валерьянович и резким жестом задернул шторы.

4

Недоглядов зачем-то вытер о коврик лакированные итальянские скарпы и только после этого позвонил в дверь соседней квартиры. Квартиры Недоглядова и Федотова швартовались бортами.

Федотов, как и Недоглядов, жил одиночно.

Но если у Недоглядова в прошлом не было даже ни одной завалящей жены, то у Федотова их было когда-то аж восемь. Не единовременно, разумеется, а с неравномерными интервалами. Вроде тире и точек. Посвятив Федотову очень краткое время, жены от него убегали и никогда не возвращались обратно. Однако время от времени ему позвякивали и в преддверии праздников слали открытки по почте и Интернету.

Федотов не пил, не курил, не ругался матом. Внешне был достаточно благообразен. Если не считать волосатой родинки на кадыке – но разве такой уж это великий телесный изъян? Образование у него было высшее. Но какое именно – Недоглядов не знал. Спросил как-то за шахматами невзначай:

- Что заканчивали, Станислав Константинович?

- Институт, Вадим Валерьянович, - лаконично ответил тот, создавая партнеру нешуточную угрозу стремительной вылазкой Огненной колесницы.

Так почему же от человека без явно вредных привычек убежали все восемь жен? Этого Недоглядов тоже не знал. Да и знать не очень желал.

Женщины вообще народ кобызливый, непостижимый, непредумышленный и непредсказуемый.

Размышляя однажды о безудержной тяге женского гендера к материальным приобретениям, Недоглядов удивленно подумал: зачем женщина так вожделеет вещей, если сама она есть абсолютная, всеохватная и верховная вещь в себе? Отчего никакой новый, благо- или неблагоприобретенный предмет ровным счетом ничего к ее сущностям или формам не добавляет.

А еще он часто задумывался о другой антитезе женского естества: если одна особа сожительствовала, вопреки социальным канонам, в любви и согласии с вечно пьяным скульптором-самоучкой, который через день отсекал от ее фигуры и личности все лишнее кувалдой смертного боя (иными словами по четным дням она пребывала с изувером в полной гармонии, а по нечетным – стоически переносила тяжкие физические посягательства на ее телесно-духовную оболочку), то другая, напротив, оставляла непьющего, интеллигентного и безропотного мужчину, работающего в иностранной фирме и получающего четырехзначные безусловные бабки, только по той причине, что ей с ним, видите ли, всего лишь уныло и зябковато.

Ну что тут еще Недоглядов мог бы прибавить?

Разве то, что несмотря на концептуальное холостяцкое бытие Недоглядова женщина в его жизни однажды все-таки промелькнула. Она прожила у него в квартире целых четыре недели и насквозь пропитала навозными ароматами изощренных французских духов дубовый паркет и бесценную антикварную мебель из гималайского кедра.

Звали ее Люсьен, и имела она благородное дипломатическое происхождение.

Помимо шелковой косметички размером с продуктовую сумку, набитую разноцветными тюбиками, баночками и пузырьками, она обладала еще и дородным малахитовым сейфом, в котором сплелись в упругий змеиный клубок жемчужно-агатово-изумрудно-рубиновые бусы и ожерелья, бриллиантово золотые и платиновые подвески, цепочки, сережки, кокошники, броши, заколки, булавки, гребни, ручные и ножные браслеты, кулоны, перстни и кольца, а еще перекатывалась грудами неисчислимая серебряная мелюзга.

В первое же утро, когда Недоглядов впервые в жизни проснулся от призывно-болезненного укуса почти незнакомой, необузданной женщины, Люсьен начала на него покрикивать. А в течение всей четвертой недели она рычала на него почти непрерывно подраненным гризли. Своим шерстяным, циклопическим обликом она вообще походила на большую медведицу. Люсьен страстно желала обольстить деревянного Недоглядова, а тот отчаянно ускользал, уклонялся от порочного зачатия при помощи симуляции и импортных механических средств.

Избавился Вадим Валерьянович от Люсьен очень просто.

Когда Люсьен посмела себе обложить Недоглядова многожильным матом, он выбросил в форточку ее бажовский амбарчик, и фурия круче птурса вылетела за порог в погоню за ускользнувшей голкондой.

- Жаль, что не в форточку полетела! - удрученно вздохнул Недоглядов.

Он запер железную дверь на восемь замков, залег на оплывший от недостатка физических упражнений диван, навесил на голову пудовые беспроводные наушники “Косс” и заставил себя наслаждаться метаморфозами Пауля Хиндемита и турангалилами Оливье Мессиана.

Наушники он снял с опухшего черепа только через два дня.

За железной дверью стояла гулкая тишина.

Но когда Недоглядов беззвучно – один за другим – отомкнул все восемь замков и выглянул на лестничную площадку, то увидел, что обивка железной двери – не какая-то там дерматиновая или клеенчатая, а из первоклассной бычьей кожи! – была изгрызана и растерзана в клочья и кучерявилась-бородатилась там и сям подкладкой из кашемира, ангоры и войлока.

Безобразное декольте бронированной двери обнажало три глубокие, продолговатые царапины с бахромой металлической стружки по краю – будто тройка алмазных когтей пещерного зверя по стальной грудине промчалась.

5

Недоглядова и Федотова крепко связывали долголетние узы совместных побоищ в стоклеточные шахматы.

Это Недоглядов придумал однажды такую игру. По аналогии со стоклеточными шашками. Ввел в обиход новую фигуру – Огненную колесницу. Колесница ходила также как конь - буквой “Г”, но только горизонтальная палочка у этой буквы оккупировала еще одну клетку. В итоге игра обрела такую глубинность и многомерность, что у Недоглядова аж дух защемило.

Сначала он опробовал изобретение на себе.

Играл сам с собой взахлеб до трех-четырех утра и вскоре превратился в хронического игромана. Начальство приметило расхлябанность его внешнего вида и некую расфокусированность взгляда и заподозрило его в тайном алкоголизме или гашишокурении. После устного выговора и конфиденциальной беседы с высоким начальником Недоглядов взял свою голову в руки и ограничил турниры субботами и воскресеньями.

Позднее ему пришла в голову дерзкая мысль - попробовать приобщить к забаве нелюдимого своего соседа, который когда-то ему рассказывал, что в детстве увлекался трик-траком и монополькой. То есть азарт игрока в душе жильца из параллельной квартиры, вероятно, присутствовал. Эта полуфантастическая затея, как ни странно, увенчалась успехом. На такой вот стоклеточной почве соседи и долгоприятельствовали.

Маниакальное увлечение новой игрой спустя какое-то время утратило оттенок психоза, и резались они в “шахматы Недоглядова” только по выходным. Да и то - лишь тогда, когда у них совпадало свободное время. Схема вызова на турнир была накатанной. Кто-то один звонил другому – в дверь или по телефону – и спрашивал: “Так как насчет завтрашней битвы?” И другой отвечал звонившему: “Все нормально. Готовьте войска к тяжелому испытанию”. Или наоборот: “Увы! Ничего сегодня не выйдет! Полный Облом Иваныч! Сверхурочную работенку подкинули!” О какой работенке шла речь – ни один, ни второй никогда друг друга не спрашивали.

Фигура Огненная колесница стала любимицей Недоглядова. Он орудовал ею как мамлюк ятаганом. Стоило Федотову недоглядеть, позволить Колеснице прорваться сквозь линию фронта, как она начинала крушить-шинковать федотовские редуты и флеши, как огородные овощи. А подоспевшие кони легко забивали копытами вражеского ферзя. Федотов рыдал, мял родинку на кадыке, умолял пощадить короля, но Недоглядов на сговор не шел: под мат-перемат разъяренной пехоты его боевые слоны растирали бедного федотовского монарха в белую или черную пыль.

Сам же Федотов доверял прежде всего традиционным фигурам, а Колесницы придерживал в глубоком тылу, как Бонапарт свою старую гвардию, на самый черный или судьбоносный момент. Иногда это у него получалось. И тогда приходил черед Недоглядова стенать и терзаться по поводу чинимых Федотовым зверств и погромов.

Однажды, находясь в состоянии синергической эйфории в результате особо удачной баталии, они сочинили и немедля направили Каспарову, Карпову и шахматному компьютеру “High and Mighty” по пространной депеше с описанием новой игры и предложением провести по стоклеточным шахматам первый в мире международный чемпионат.

Гарри откликнулся с Маршалловых Островов бирюзовой открыткой с категорической резолюцией на обороте: “Чушь собачья!”. Анатолий прислал бандероль с ярким многостраничным фото-альбомом о шахматно-шашечном спорте в эпоху расцвета СССР. А хваленый американский компьютер и вовсе трусливо проигнорировал вызов.

6

Засвиристели, заскрежетали многочисленные замки, и облицованная дерматином дверь федотовского жилища открылась.

В коридоре стоял хозяин квартиры, Федотов Станислав Константинович, облаченный в безупречную черную тройку от кутюр”, голубую рубашку и темно-синий в косую полоску галстук. Впрочем, видавшие виды домашние лапотки сводили насмарку весь его отутюженно-откутюренный облик.

- А! Приветствую, Вадим Валерьянович! Как настроение? Не сгонять ли нам в шахматишки стоклеточные пару-четверку партий? А что лицо такое нестроевое?

- Здравствуйте, Станислав Константинович! К сожалению, сегодня у нас с вами ничего не получится.

- Понимаю! Сверхсрочка какая-нибудь?

- Да нет, Станислав Константинович! Тут другое. У меня к вам срочное дело имеется...

Вадим Валерьянович зыбко качался на кудрявом придверном коврике и летаргически смотрел на Федотова.

- Уж не случилось ли чего, Вадим Валерьянович? На работе? Или личное что?

- Мне бы нужно с вами кое о чем посоветоваться, - промямлил, наконец, Недоглядов.

- Ну что ж, милости прошу, - странноприимным тоном ответил Федотов и элегантно ретировался назад, пропуская соседа в жилище. – Проходите на кухню. Там у меня, как вы знаете, и кабинет, и столовая, и игротека ...

7

Сосредоточенно выслушав пространно-сбивчивое повествование Недоглядова и задав ему по ходу отчета пару уточняюще-наводящих вопросов, Федотов помолчал, вперив взгляд в газовую отдушину на выступе вентиляционного короба, и сказал:

- Я отлучусь на минутку. Мне в одну книжечку заглянуть надо. Загляну и обратно на кухню. А вы пока тут жасминового чайку с вишневым вареньем попейте. Я быстро вернусь!

Какая-то неуловимая виноватость почудилась Недоглядову в деликатных словах Федотова. Он стал натужно припоминать, какие книги видел в гостиной соседа, и вдруг с удивлением осознал, что никогда у него в гостиной и не был.

- А что за книжечка? – с некоторым трепетом спросил Недоглядов.

- Ой! Да вовсе это даже и не книжка. А так. Дневничок один.

- А что за дневничок?

- Ой! Ну, опять я вас путаю! И не дневник это даже! Ну, что-то вроде записок. Тетрадочка такая голубая. Школьная. В клетку. Ой, да вы пейте, пейте чаек! Пока не остыл! Я очень, очень скоро приду!

И Федотов зашамкал тапками по коридору.

И действительно, не успел Недоглядов сделать и трех глотков из сувенирной чашки с россыпью золотистых сердечек на пухлых боках и надписью “I Love Copenhagen”, как по коридору вновь зашуршали соседские розвальни.

Недоглядов вопросительно смотрел на Федотова.

Федотов подсел к кухонному столику, подлил себе в чашку чая, многозначительно помолчал, побарабанил пальцами по столу, а затем встрепенулся и выплеснул однозначный вердикт:

- К врачу вам надо, Вадим Валерьянович! Факт!

- Что?! – воскликнул Вадим Валерьянович.

От давнего и проверенного партнера по огненным шахматам он такого подвоха не ожидал. Он искал глазами в руках соседа голубую тетрадочку в клетку, о которой тот ему говорил, но руки Федотова были безотрадно пусты.

- К врачу вам надо! Причем крайне срочно! – с нажимом повторил Станислав Константинович. – И не просто к врачу, а к опытному кардиологу!

- Нет-нет! – забормотал Недоглядов. Как же это? Мне же всего пятьдесят шесть с половиной лет! К какому, черт возьми, кардиологу?! Ах, как же я в вас ошибся! Я-то думал, вы меня утешите, успокоите! Скажете, что ничего, мол, страшного, что со всеми такое случается...

- А не привык я врать, Вадим Валерьянович! Тем более, когда вопрос тонким ребром о жизни и смерти стоит. Одна вам сейчас дорога - к знающему и умеющему кардиологу. Да вы не волнуйтесь! Речь ведь идет всего лишь о консультации. Сейчас вы нуждаетесь в максимально точном диагнозе. А опытный кардиолог - ведь он чем от неопытного отличается? А тем, что сразу же верный диагноз поставит. Без всяких наводящих приборов. Только сощурит глаза, пощупает пульс на сонной артерии, веки к губам оттянет...

- А вот это зачем? Зачем ему себе веки к губам оттягивать?

- Ваши, ваши веки, Вадим Валерьянович, он к губам оттягивать будет! Чтобы все изъяны вашего сердца постичь! А затем спросит: Часто ли ходите по ночам?”...

- Куда хожу? – снова не понял Вадим Валерьянович.

- В смысле отправления естественных надобностей, - уточнил Федотов. – Ну, короче, спросит: “Часто ли мочитесь по ночам? И вот тогда уже поставит вам единственно верный диагноз!

- А потом?

- Вот вы неглупый вроде бы человек, изобретатель к тому же, а не понимаете, что самое главное – верный диагноз поставить. А потом дело техники. В смысле, потом все своим чередом покатится.

- Каким-таким чередом?

- Ну, своим чередом! Do you see what I mean? Вы, как я вижу, по причине овладевшего вами беспочвенного, иррационального страха утратили способность воспринимать даже примитивную русскую речь!

Федотов чуть было не рассердился из-за нежданной слюнявости своего шахматного партнера. Он вскочил из-за кухонного столика, на котором стояли две чайные чашки и вазочка с вишневым вареньем, оправил зады пиджака и одернул брюки.

- Ну, хорошо! Буду говорить безыскусно и даже плоско. Я вам напишу сейчас вот на этой бумажке адрес одного частного кардиоцентра.

Федотов сорвал с дверцы двухкамерной “Беларуси” календарный листочек и нацарапал черным маркером поверх типографского текста какие-то иероглифы.

- Это я вам адрес кардиоцентра пишу и планчик рисую. Это совсем недалеко отсюда. От нашего дома шагать - полчаса. В худшем случае. Находится заведение на пересечении Плехановской и шоссе Энтузиастов. Сразу за Плехановским химкомбинатом. Центр авторитетный, надежный, проверенный. Берут дорого, но результаты – ошеломляют. А соседство с химкомбинатом пусть вас не пугает – от него уже одни руины остались. Ха! Памятник древней, вымершей цивилизации. Хотя, говорят, один цех на территории комбината все же функционирует. Но к химии он никакого отношения не имеет. Там какая-то мелкая фирма овощные консервы клепает.

Федотов шлепнул путеводным листком о ладонь Недоглядова.

- Держите, дружище! И ни в коем случае не откладывайте визит в долгий ящик. А то сами в долгий ящик попадете. Ха-ха! Завтра же утром - к врачу!

- Да-да-да! ударил по столу кулаком Недоглядов.

От его былой боязливости и вортекса не осталось.

8

Следующим ранним утром он позвонил из дома большому начальнику.

- Доброе утро, Захар Филаретович!

Большой начальник уже был, как водится, на работе. Многие поговаривали, что он появляется в своем кабинете уже в шесть утра, а уходит домой в час ночи. А некоторые вообще уверяли, что у него и дома-то нет.

Однажды один пытливый чиновник захотел проверить эту теорию на зеленом фикусе жизни и всю темную и сумеречную половину суток проторчал в засаде – в подъезде жилого дома напротив здания управления. Однако он так и не заметил, чтобы Захар Филаретович куда-то выходил. Зато в кабинете его сиятельства всю ночь напролет пульсировал яркий ультрафиолетовый свет.

Когда чиновник уже собрался покинуть свой наблюдательный пост, чтобы, как ни в чем ни бывало, отправиться прямиком на работу, кто-то тихо окликнул его со спины:

- Господин Ухтомцев, что за необычное место вы выбрали для ночлега! Однако при этом всю ночь даже глаз не сомкнули!

- Ваше сиятельство! Захар Филаретович! Я... Я сейчас вам все объясню...

- Да-да! Прямо сейчас и объясните. Только не мне, а господину Шевцову. Вы к себе, любезный, не трудитесь в кабинет заходить. Идите лучше сразу к господину Шевцову. Скажете ему, что это я вас к нему послал...

На следующий день на доске предписаний появился приказ об увольнении юнкер-интенданта Ухтомцева по собственному желанию...

- Доброе-доброе, Вадим Валерьянович! Что так ранехонько беспокоите? Не меморандум ли какой на подпись представить желаете?

- Нет-нет, Захар Филаретович! Тут другое. Честно говоря, даже и не припомню, когда с подобными просьбами к вам обращался... Ваше сиятельство! Я хотел бы сегодня взять, так сказать, day off.

- А что так? – забеспокоился шеф департамента.

- Да ничего страшного. Обыкновенный визит к частному кардиологу. По рекомендации одного приятеля. Сердце вдруг зашкалило пару раз. Аритмия или что-то в этом роде.

- Действительно, ничего страшного, - подтвердил Захар Филаретович. – Не беспокойтесь, Вадим Валерьянович.. Эти приступы у вас, по всей видимости, на нервной почве приключились. В последнее время вы слишком много работали и, наверняка, перенервничали. Так что смело идите к врачу. Я сам секретарше передам, что вас сегодня не будет. А она в реестре убыли-прибыли соответствующую пометку изобразит.

- Спасибо, Ваше сиятельство!

- Это вам спасибо, Вадим Валерьянович! За честный и самоотверженный труд на благо народа и министерства путей просвещения!

окончание следует