МУЖИК И МУРАВЕЙ

Ли-Цзя: И тут неожиданно появился он.
Хунь-Cяо: Неожиданно? Или нежданно?
Ли-Цзя: Не вижу никаких различий между этими двумя словами.
Хунь-Cяо: Нежданное происходит чуть внезапнее, нежели неожиданное.
Ли-Цзя: Хорошо! И тут нежданно появился он.
Хунь-Cяо: Его сразу узнали?
Ли-Цзя: Нет! Хотя, впрочем, не уверен. Мне так показалось.
Хунь-Cяо: Но ведь его нетрудно было узнать. Не так ли?
Ли-Цзя: Как сказать. Они просто не обратили на него внимания.
Хунь-Cяо: Странно.
Ли-Цзя (в раздумье): Действительно странно...

Лу-Синь Чжу, “Радость господина Го”.

1

На лютые крещенские холода у мужика околела корова Варька.

Глубокой ночью мужик услыхал протяжный душесосущий рев.

- Ах ты, батюшки! – вскинулась на полатях баба. – Никак волки нагрянули?

Мужик спал в горнице на полу меж двумя овчинами. Он тоже проснулся и сразу подумал о Варьке.

- Надоть Варьку пойти проведать.

- Ты ружьецо-то с собой возьми. А ну – если волки-то!

- Какие волки? Повывели их давно! – усмехнулся мужик. – Последнего, почитай, лет тридцать назад под Моршанском угрохали. С тех пор не слыхать.

- А ну – если волки-то! – не унималась баба.

Мужик ничего не ответил.

“Морозно очень, - подумал он. – Вправду, что ли, пойтить проведать? Хотя не должно быть ей зябко. Все ж, утеплял хлев на совесть. И овцы градусы поднимают. Собака, небось, у Арефьича колобродит”.

- Вилы тады возьми. Мало ли что.

- Да не пойду я никуда. Кобель у Арефьича бесится. Арефьич не кормит его ни шиша. И будка у него худая.

Хлев мужик утеплял по осени паклей, соломой, войлоком и автомобильной резиной. Законопатил все щели, наглухо заколотил окошко. Крышу и пол простелил накатом свежей соломы. Дверь, ведущую с внутреннего двора, тоже проконопатил и снизу подбил резиновой бахромой. Каучуковая лапша колыхалась лениво и отпускала Варьке и овцам порцию кислорода.

Мужик подоткнул под бока тулуп и укатился в дремотный подпол.

Баба поворочалась, постонала и тоже затихла.

2

Утром мужик проснулся от постороннего звука. Будто кто-то негромко его позвал: “Мужик, а мужик?”

- А? – сказал он и выполз из-под жаркой овчины.

Мужика охватила зябкость и неприютность. Печка совсем остыла. За окном крутил жидкий снег.

“Неужто проспала? Печку не растопила? Едрит твою в йоксель-моксель!”

Мужик подналег на печную приступку и приподнял цветастую занавеску:

- Ты чего дрыхнешь?

- Ай проспала?! – встрепенулась клочковатая баба. – Батюшки! Да чтой-то со мной?! Скажи на милость! Холодища-то! Печка не топлена! Картошка не чищена! И сенца бы надоть Варьке и овцам подкинуть!

- Сиди! Сам схожу.

Баба скатилась с палатей и кинулась в кухню.

- Ой! А спички-то иде?

- Ищи. Что я – сторож, что ли? Спичкам твоим? – сказал мужик, залезая в пудовые валенки.

3

Мужик вышел в холодные сени, отворил дверцу древнего шкафчика и нащупал на полке китайский фонарик. Фонарь ожег влажные пальцы. Толкнул щербатую дверь во внутренний двор и зажмурился от белесого света. Протопал к хлеву по белокаменным кочкам навоза, откинул ударами фонаря задвижку на калитке с подбоем и шагнул в темноту. Справа забарахтались в панике овцы. Мужик надавил пальцем на кнопку китайца. Фонарь гореть не желал.

- Едрит твою в повитель!

Мужик лупанул фонарным прикладом о деревянный косяк. Овцы шарахнулись влево. Мужик удивился тому, что не слышит трагических вздохов коровы и не чует ее молочного аромата. Он снова нажал на кнопку и сдвинул защелку вперед. Фонарь испустил робкий лучик. Желтый глаз застал малодушных овец врасплох. Овцы от страха присели и застрекотали мочой.

В хлеве было уютно как в деревенском клубе, где почти каждое воскресенье крутили потусторонние кинокартины. Три дня назад мужик смотрел индонезийскую киноленту “Бессмертный Имрон”. О кудлатом герое священной войны против голландских захватчиков. А на позапрошлой неделе – гэдээровский фильм Тяжелая расплата”. О подростках из гитлерюгенда, которые в смертельном бою прижигали фаустпатронами американскую бронетехнику.

Мужик осветил фонариком облюбованный Варькой угол и вскрикнул от горя. Варька лежала на левом боку, вытянув шею в сторону входа. Глаза ее были вспучены смертью. Морда кривилась в мудрой ухмылке.

- Околела! Варенька! Ишь ты! Да как же это?! Варенька! Коровушка ты моя! Кормилица ненаглядная!

Мужик кинулся к Варьке и упал на ее кремнистую тушу. Овцы бросились врассыпную. Мужик поднялся, заливаясь напалмовыми слезами, ухватил бывшую Варьку за копыто передней ноги и несильно дернул. Корова необычно легко подалась. Словно пустотелое чучело из папье-маше. Используя ногу животного как рычаг, мужик без усилий опрокинул тушу одноруким приемом самбо и снова вскрикнул. На этот раз – от ужаса. Тело коровы было тактично подъедено изнутри до верхней аркады ребер.

- От ты каково! А ить не околела корова! Загрызли Варюшеньку насмерть. Неужто волк погулял? Да не один, видать. Что за хреновина? Откудова они тут? Гарпии подколодные! Иль околела? А потом уж погрызли?

Мужик бросил фонарь на солому и потянул тушу в угол.

На том месте, где лежала половинка растерзанного млекодающего, открылся черный квадрат. Нора. Да таких оголтелых размеров, что и человеку пролезть было в самую пору.

- Да-а-а. Конфигурация! - протянул оторопевший мужик.

Он поднял с настила фонарь, посветил в дальний правый угол. Овцы валялись в глубоком обмороке.

- Отойдут опосля, - сказал мужик и полез макушкой вперед в квадратное подземелье.

Не успел он проползти и десятка метров на четвереньках, как наткнулся заветреным лбом на тонкий, упругий штырь. Совсем рядом что-то клацало и скрипело. Распихав тяжесть тела по трем конечностям, мужик тыркнул фонариком в самую темень. Впереди блеснуло синевой металлической стружки, ходуном заходили чудовищные клешни. Над клешнями нависали две черных удочки, одна из которых упиралась концом в голову мужика.

Мужик оставил фонарь, ухватился рукой за удочку и потянул ее, пятясь к устью норы. Удилище резко дернулось вглубь и потащило за собой мужика. Он сел враскоряку и вцепился в гибкую ветку обеими лапами.

“Это тебе не щука и даже не сом. Тут пожирнее зверь на крючке сидит!” - подумал мужик.

Началась титаническая игротень в перетягивание каната.

Ветка звенела и пела от обоюдных усилий. Мужик сопел и хряхтел, а синеватое нечто щелкало и скрипело. Мужик брал не силой, но разумом. Он почти отпускал конец удочки, а затем резко, что было мочи дергал ее назад, отвоевывая каждый раз десяток-другой сантиметров. Сколько времени он дурачил невидимого соперника подложными поддавками - сказать было трудно. Возможно, час или целых два. Мужик совсем уже изнемог и сочился обильным масляным потом, когда поймал, наконец, горько-мускусный вкус навоза и понял, что выбирается из квадратного логова. Оказавшись на воле, мужик попытался встать, но свирепый толчок сбил его с ног и чуть было не уволок его снова под землю.

- Ах ты, хищник-тетеревятник! Мою хитрость военную против меня же оборотить захотел?! Накося-выкуси, синюшное племя!

Мужик подстегнул подвздошные нервы крапивным ударом злобы и рванул на себя тугое удилище. Спиной он протаранил дверь хлева и вылетел во внутренний двор. Вслед за ним во двор полетело иссиня-черное нечто, суча многочисленными отростками.

Мужик мгновенно вскочил и выдернул вилы из угнетаемой снегом копны прошлогодней соломы. С вилами наперевес мужик пошел на чернильное существо. Однако тут же остановился, отомкнув в изумлении рот.

- Итит твою в крестовину! Что за кикимора?! Муравей?! Да нет! Не может такого быть! Это ж не муравей, а пантера! Собачища-баскервиль!

Муравей - и впрямь размером с черного леопарда, да к тому же невиданного окраса - дружелюбно поскрипывал сочленениями и помахивал ветками усиков. Его варено-свекольные глазки лучились вулканическим светом, а жевала едва шевелились, издавая тонкий свербящий свист. Так смеется сверло, проникая в упрямую плоть металла.

Мужик бросил вилы и подступил к муравью. Только сейчас он заметил, что стоит в одном валенке. Второй торчал перископом в сугробе у закутка для казненного под Рождество порсука.

Муравей понурил голову и усы. Мужик треснул его кулаком по литому затылку.

- Ты зачем Варьку слопал, стервец?! Одна ведь у нас корова была! Хорошо хоть четыре овцы остались. Ты что – хищник?! Или с голодухи приспичило?!

Муравей засвербел виновато жевалами, заскрипел передними лапками.

- Не хищник, значит? Ну тады давай со мной в избу. Турнепсом тебя накромлю. И картошкой. Раз корову сожрал, то будешь у меня таперя служить. Грех свой замаливать. Тридцать три года и тридцать три дня. Али пока не помру. Согласен, морда чухонская?

Муравей вскинул усы и сложил их над головой буквой “Х”.

- Понял. “Хорошо”, значит. Ну пойдем тады в горницу. Покажу тебя бабе. Только валенок подберу. Ой, баба голосить будет! По Варьке-то. Ничаво! Я ей заместо Варьки вона какого зверя словил! Получшее жеребчика будет! Пахать на нем буду. Из леса дрова таскать. Одно мне непонятно: околела корова или насильственную смерть приняла? Увидела эдакого муравья – и сердце по швам разошлось? Рыхлое у нее сердечишко было. Мне веретинар говорил. Когда в прошлом году ее слушал. Да кто ж теперь точно скажет! Разве что муравья потом понастырнее поприжать?

4

Мужик вначале хотел поселить муравья в пустой собачьей конурке. Собака Зыбка издохла три года назад, поперхнувшись утиной костью. Но потом определил его на постой в дряхлеющую конюшню. Конь по кличке Чубарик околел прошлым летом. Съел на выгоне дурную траву, начал сохнуть, терять лошадиную силу, а потом завалился на бок и задрыгал подковами. Мужик изготовил ему лечебную подстилку из чабреца. Конюх сказал, что дух у этой травы целительный. Не помогло. Мужик хотел было отдать жеребца татарам. Татары пришли, посмотрели больному коню в глаза и наотрез отказались принять подарок:

- Не возьмем. Отравленный конь. Все у него ядом попорчено. И кровь, и мясо, и шкура, и грива с хвостом, и подковы с гвоздями.

- И куды мне его девать?

- А за огородами закопай. Там глинозем хороший. Только поглубже яму вырой. Дно застели крапивой, сверху татарника набросай, а потом уже глиной присыпь-притопчи.

Мужик так и сделал. Но сбруя конская в конюшенке так и висела.

А смотрины невиданного насекомого прошли с осложнениями, как мужик и предвидел. Лишь только мужик завел муравья в горницу, как баба заголосила словно при родах:

- Охти мне, охти! Черт рогатый! Страсть-то какая!

Баба запустила в муравья валенком и побежала на кухню, захлопнув на задвижку хлипкую дверь.

Муравей в прыжке поймал валенок и перекусил его пополам.

- Но-но! Не балуй! – мужик ткнул муравья в правый глаз.

- Я не балую! Боюсь я его! – отзвалась баба с кухни.

- Да не тебе я! Выходи с кухни! Не кусается он. Обратал я его.

- Не выйду! Убери ты отсель ентова черта! Прикусит цапалками своими - и дух вон! Аль рогами проткнет. Отведи ты его от греха подальше в Таптыковский лес. Накель мне такая-то страхолюдина!

- От ты заладила! Да не страхолюдина это! И не черт с рогами! А абнаковенный муравей. С виду большой, но смирный. Как ягнок. Харчеваться с нами будет. За одним столом. Тащи сюда сырую картошку с турнепсом.

- Да ты совсем сдурел, видать! А спать он где будет – на печке?!

- Спать он будет под лавкой. Или в сенях.

- Да что у нас война, что ль? Что ты всяку погань в дом волочешь? Удавлюсь, если жить с нами будет! Так и знай!

- От все-то тебе не так!. В сени его определю.

- Ишо чего! Ты его тады уж на цепь посади. Пущай в зыбкиной конуре живет. Дом охраняет. И что на цепи – хорошо. Мне спокойнее будет.

- Ладноть. Пущай в конуре поживет. А как пообвыкнет – спущу я его с цепи. Пусть по двору бегает.

- Ой, не по себе мне! Отвел бы ты его на реку. Да в проруби утопил.

- Где ты прорубь видала? Все промерзло до дна. Да и пропадем мы без муравья. На него таперича вся надежда.

- Как так пропадем? А овцы? А Варька на что? Она ж у нас стельная. Отелится скоро, милая!

- Нету у нас больше Варьки! Сожрал ее муравей с голодухи! - выдохнул разом мужик и приготовился к неизбежному.

На кухне раздался пронзительный визг циркулярной пилы, нарвавшейся на древесный желвак.

5

После смотрин мужик потащил запуганного муравья во двор. Привязал вожжами к гладкому колодезному бревну. Принес из конюшни упряжь. Выкатил из сарайчика сани. Взнуздал муравья, воткнув удила промеж клацающих жевал, нахлобучил на шею хомут, водрузил сверху дугу, концы которой просунул в гужи, закрепил хомут и оглобли. Муравей принялся жевать удила, но поперхнулся и замотал головой.

- Опять балуешь? Я вожгаться с тобой не собираюсь! Хлобыстну кнутищем - живо узнаешь, почем фунт узюму!

Мужик снял с ворот две слеги, прыгнул в сани и дернул за вожжи.

- А ну пошел! Нннноооо!!!

Сани натужно заскользили по свежему снегу и вырулили со двора. Муравей бежал шестилапой иноходью. Усики он инстинктивно закинул назад – два параллельных удилища почти касались спинки и брюшка. Дыхания муравья слышно не было. Но над его головой паровозно взмывало и таяло белое облачко. Справа и слева мелькали занесенные снегом избы. Деревня спала самогонным сном. Только собаки хрипели и выли, срываясь с цепи.

“Лучшее Чубарика чешет! Километров под тридцать пять, не меньше. А летом телегу точно потянет. И пахать на нем можно будет. И боронить. Силищи в муравье – на лошадиную тройку или пятеру. А покладистый! Это в нем виноватость кипит. Оттого что корову невинную сгрыз.”

Пробный заезд прошел без сучка и запоринки.

Мужик завернул сани к дому, потянул вожжи и растяжисто тпрукнул. Пусть привыкает мураш к рулевым командам. Закупорил двор двумя слегами. Полюбовался на статного муравья, который еще не остыл от пробежки и колупал передними лапами снежную твердь.

- Подковать его к лету надоть. Или, может, не надоть?

У крыльца торчала белая пирамидка.

Мужик разоблачил муравья, бросил сбрую прямо на снег, отволок сани в сарай.

Пошерстил лопатой снежную пирамидку, обнажив замшелую собачью конурку.

Ошейник пришелся муравью в самую тютельку, а вот конура непомерно мала оказалась. Только жевала внутрь проникали, а остальная часть головы вместе с антеннами и глазами болталась снаружи.

- Итит твыю в стоеросину! возопил огорченно мужик.

Из избы вывалилась на крыльцо баба в валенках, зипуне и пуховом платке.

- Ой-ты, батюшки! запричитала она. – Страхолюдина безголовая!

- Помолчи! Он, знаешь, по рыхлому снегу как жарит? Как четыре Чубарика. Сильный, как буйвол. И спорый, что твой хорек.

- Звать-то его как?

- Муравей. А по-другому-то как его обзовешь? Васька? Тимошка? Бориска? Все не то. Все не так.

- И куда ты его таперь? Только в избу не дам!

- На конюшню отведу пока. А харчеваться все равно с нами будет. За одним столом.

- Господи!

- Чего зря вопить? Дело решеное. А ты бы лучше на колхозное поле смоталась. Картохи мороженой поковыряла.

- И то! – закивала баба и исчезла в избе.

За мешком, видать, побежала.

6

Муравей незаметно прикипел к куцей крестьянской семье надежным ее элементом. Баба скоро к нему привыкла: перестала гонять его кочергой и обзывать страхолюдиной. А мужик и вовсе души в нем не чаял. Днем муравей неслышно слонялся по дому или невидимкой дремал где-нибудь в уголке, уперев в пол усы, а вечером по-английски уходил на конюшню.

Муравей часто обедал с хозяевами. Ему полюбилась вовсе не картошка с турнепсом, а гречневая каша с топленым маслом. Он навострился хватать чугунок передними лапками, зажимать как ухватом жевалами и опрокидывать его содержимое в рот, барабаня по днищу акафист звонкому сытому пузу.

Иногда мужик запрягал муравья в сани и отправлялся в Таптыковский лес за дровами.

Однажды они наскочили в лесу на стаю волков.

Шесть голодных зверей окружили сани с тыла подковой, а впереди в полуприседе скалил больные клыки вожак. Мужик упал на солому и прикинулся мертвецом.

Лесные медбратья под началом опытного ветерана изумленно разглядывали невиданное животное. От животного искусительно прыскало духом гречневой каши.

Волки изготовились к прыжку, однако вожак осадил их ворчливым рыком: сам-де управлюсь!

Муравей скрипел головой, вжикал жевалами, помахивал усиками.

Вожак раскрыл до предела пасть. Так, что из глаз его побежали слезы. Тараном бросился на муравья. Муравей приподнялся собачкой, ожидающей от хозяина лакомства, и изящно огрыз волку голову. Голова отлетела к орешнику, а тело, озадаченно покачавшись на беспилотных конечностях, рухнуло в снег. Языки кипящей вишневой крови жадно лизали сахарную коросту.

Обезглавленный коллектив сиганул в кусты ежевики.

7

Когда основательно повеснело, мужик стал выгонять муравья по ночам на двор. Избу и хлев сторожить. Сначала муравью это не по нраву пришлось. Привык он спать в просторной конюшне. Но потом приохотился и сам выбегал на двор, как только сумерки набирали настоящую силу.

Выйдя как-то поутру на крыльцо, мужик увидел у поленницы два безголовых тела. Головы ровно лежали рядом и светились самурайской улыбкой. Мужик осмотрел останки. Оба трупа прижимали к груди по охапке поленьев. Как матери первенцев. Неместные, незнакомые оказались воры.

“Эх, бедолаги! Убечь не успели. Почикал мураш им тыковки”, - сделал очевидный вывод мужик.

Муравей копошился рядом, доверчиво тыкался мужику в подреберье.

- Да-а-а. Вот такая неудача: Грише зада-заданача! Ну и как мне с тобой таперича поступить? С одной стороны поглядеть, так ты все вроде правильно сделал. Спас поленницу дров во время несения сторожевой вахты. Но с другой стороны проявил несуразное зверство. За понюшку дров людей порешил. Это же люди, а не корова! Хоть и ворье. Им жизнь была дадена, чтобы хоть две-три ступеньки подвальной лестницы одолеть, а ты их прямо на дне подвала угробил. Понимаешь ты это своей муравьиной башкой? Наказать мне тебя придется. Не обессудь.

Мужик закопал трупы и головы за огородом, обильно усыпав яму татарником и крапивой. Но потом надолго задумался: а правильные ли головы к туловищам приложил? А то будут лежать с чужими-то головами! Однако, ничего не придумав, решил пустить дело на самотек.

- Господь сам разберется, какому телу которая голова полагается.

Муравья он отправил в подполье под домашний арест. Девять дней горевал муравей на тюре и отрубях. На десятый мужик откинул две половицы с железными кольцами:

- Который тут временный? Вылазь! Кончилось твое время!

Муравей понуро побрел на кухню, лапы его расползались в разные стороны. Ткнулся мордой в пустой чугунок на загнетке.

- Что? По каше грешной истосковался? Чичас из печи достану. Только горячая она. Смотри, морду не обожги!

Муравей приподнял раскаленный чугун воронеными лапками, обхватил сосуд клещами жевал и запрокинул голову. Не успела баба и охнуть, как муравей уже тыкал ей в руки пустой чугунок. Баба сдуру схватила его и уронила на пол.

- От ты, напасть какая! Руки себе обожгла! Кабы волдыри не надулись!

И побежала мазать ладони постным маслом.

А муравей выскочил на двор и принялся жадно лакать из кадушки малахитовую водицу.

8

Иногда заглядывал к мужику сосед – Кузьма Арефьич Сысоев. С книгой под мышкой. В тюбетейке на голове (выменял у татар на корчашку елового меда).

Баба живо водружала на подстановку черный от копоти чайник (самовар мужик не любил), извлекала из шкафчика чашки с блюдечками, рябые чайные ложки. Ни водки, ни самогона в избе не держали. Арефьич тоже спиртного не потреблял. Чай пили из вишневых и смородинных листьев, перечной мяты.

Увидав в первый раз муравья, который теребил в углу горницы куколку из соломы, Арефьич сказал:

- Ого! Не видывал таких раньше! Откудова взял?

- Сам пришел.

Подробности мужик решил опустить. К тому же Арефьич и не домогался.

- Не кусается?

- Смирный. Если кормить хорошо. И дом сторожит лучше всякой собаки.

- Мне бы такого. Заместо Пугачика. Совсем обленился кобель. Спит в конуре день и ночь. А жрет мураш много?

- Немало.

- М-да. Это фактор, конечно, дисгармоничный. Ну что? Чайку похлебаем, да книжицу почитаем?

- И то! - соглашался мужик.

Книжица была болезненно пухлая и истерзанная. Переплет ее был утрачен. Первые страницы тоже исчезли или затерлись в прах. Оттого название книжки было неведомо ни Арефьичу, ни мужику. Но шибко она полюбилась приятельствующим соседям. Потому что ее можно было читать с любой мимовольной страницы. Так и читали. По очереди. Вслух. Мужик тараторил без выражения, будто не понимая написанного, изредка спотыкаясь и ломая слова. Арефьич декламировал, как пахал. Кряжисто, сосредоточенно, глубоко.

По традиции чтение начинал Арефьич. Он нахлобучивал тюбетейку на чайник, навешивал на нос очки, сочиненные из просветленного объектива фотокамеры “Зоркий-1”, раскраивал наобум ладонью слоеный кирпич.

- Так. Чего у нас тут? Гм! Кха! Вот оно как... Ага! Слушай! “По миновании первого состояния, о котором сказано выше, то есть состояния внешности, человек-дух вступает во второе – в состояние внутренних начал своих, или внутреннее, то есть в состояние внутренней воли своей и помыслов по ней, в котором был и в миру, когда мыслил сам по себе, свободно, без всякого стеснения. В состояние это он впадает бессознательно, не замечая того, как бывало и в миру, когда, сосредоточив внутрь внешние помыслы, на которых основана речь, он пребывал в одних внутренних помышлениях. Впадая в такое состояние, человек-дух пребывает в себе и в самой жизни своей, ибо свободное мышление по своим чувствам есть собственно жизнь человека, есть сам человек...”. Вот! Вот!! Вот!!! Как березовым веничком в баньке отлупцевали! Аж в пот бросило! Уловил, какова диспозиция?

- А как же! Тут все бархоткой до северного сияния отполировано. И заметь - как гладко от первого состояния ко второму дорожка мостится!

- Давай, таперича ты продолжай. Только не тараторь, как обычно. С оттяжкой давай, с окоротом!

Мужик принимал книжку и начинал читать откуда придется:

- “Мы простодушно считаем, что нам легче проникнуть в центр мироздания, чем охватить его в целом. Его оче... очевидная огромность явно пресво... превосходит нас, зато мы значительно превосходим предметы ничтожно малые, поэтому полагаем их пости... постижимыми, хотя урза... уразуметь небытие отнюдь не легче, нежели уразуметь все сущее: и то и другое требует бес... бес... беспредельного разумения, из чего я делаю вывод, что способный постичь жиж... шиш... жиз... зи-жду-ще-е начало вполне способен постри... постичь бесконечность... Етит твою в дребедень!.. “Одно зависит от другого, одно влечет за собой другое...

- Нет, не то это! Не возжигает сердечный факел.

- Ну. Мелковато и слякотно. Будто кто-то миску с размазней уронил и пол весь забрызгал.

- Жиденько скроено. Понакручено все вокруг да около. А суть не ухвачена. Вроде как пыжутся что-то дельное изобразить, а слова не даются. Дай-ка обратно мне книжицу. Может, я чего отыщу. Ну-кось... Эге! Попал, вроде! Слушай, товарищ! “Убедившись в том, что разум человеческий сам себе создает затруднения и не пользуется трезво и здраво находящимися во власти человека истинными средствами помощи, вследствие чего возникает многообразное непонимание вещей, влекущее за собой бесчисленный ущерб, он счел необходимым всеми силами стремиться к тому, чтобы каким-либо способом восстановить в целости или хотя бы привести к лучшему виду то обращение между умом и вещами, которому едва ли уподобится что-либо на земле или по крайней мере что-либо земное.” Ты понял, а? “Едва ли уподобится что-либо на земле или по крайней мере что-либо земное!” - повторил с нажимом Арефьич, подняв нотабенно указательный палец правой руки. – Ага. Кха! Дальше. “На то же, чтобы укоренившиеся и готовые укорениться навеки заблуждения исправились одно за другим самостоятельно (если представить ум самому себе), собственною ли силою разума или благодаря помощи диалектики, не было решительно никакой надежды; ибо первые понятия о вещах, которые ум легким и беспечным вкушением извлекает, вбирает в себя и накопляет и от которых проистекают все остальные понятия, порочны и смутны и неправильно отвлечены от вещей, вторичные же и остальные понятия отличаются не меньшим произволом и неустойчивостью; откуда следует, что все человеческое мышление, которым мы пользуемся для исследования природы, дурно составлено и построено и уподобляется некоей великолепной громаде без фундамента”. Ну, каково?

- Едрено!

- Согласен! Глобально сказано! До костей пробирает. Как соляная кислота. Нут-ка нальем-ка еще по чашечке чаю, разопьем и дале в путь двинемся. Во, гляди! И муравей - тут как тут! Книга, что ли, понравилась? Или чаю просит?

- Книгу он уважает! Ты заметил, что как только мы книгу читать зачинаем, он всегда округ нас так и трется. Но сейчас, вроде, еще и чаю хочет. Всухомятку каши налопался. Вот жажда и сушит.

9

Как-то раз приятели заплели беседу о счастье.

А тычком послужила выуженная Арефьичем из беспредельной книги цитата: “Определить границу разумности наших желаний в отношении к собственности – трудно, если не невозможно. Удовлетворенность человека в этом направлении обусловливается не абсолютной, а относительной величиной, а именно отношением между его запросами и его состоянием. Поэтому это последнее, рассматриваемое отдельно, говорит также мало, как числитель дроби без знаменателя. Отсутствие благ, о которых человек и не помышлял – не составит для него лишения: он и без них может быть вполне довольным. Тогда как другой, имеющий их в сто раз больше, чувствует себя несчастным из-за того, что у него нет чего-либо, в чем он имеет потребность. У каждого в этом отношении есть свой особый горизонт благ, которых он мог бы достичь, и потребности его не выходят за пределы этого круга. Если какой-либо из находящихся в нем объектов примет положение, вызывающее уверенность в его достижении – человек счастлив; он несчастлив, если какие-либо препятствия лишат его этой уверенности. Все, расположенное вне этого горизонта – для человека безразлично.”

- Не согласен! рубанул мужик. – Как раз отсутствие благ, о которых человек даже не помышлял, и делает его горемычным. Человек всегда силится за горизонт взгляд забросить, пытаясь узреть неведомое, не помышляя подцепить на крючок конкретное благо. А движет им общее предощущение трепета сердца и духа. Там, за горизонтом, за облаками, счастье его и покоится. В черном футляре на амбарном замке. Счастье всегда непредсказуемо и скоропостижно. А маяту достижимых, но неутоленных потребностей человек таскает с собой всякодневно. Маята эта скучна и обыденна. Не счастье это. А плесень светящаяся.

- Объясни! – насел на него Арефьич. – Что такое счастье? Почему не вожделенное благо, до которого дотянулась рука?

- Словами неловко тут объяснить, но попробую. Вот у тебя - какой горизонт? Что ты округ себя видишь? Изба, огород, одежа, баба, дети, кобель, книжица умная – все у тебя вроде есть. До всего дотянуться способен. А до чего неспособен – того не ведаешь. Но счастлив ли ты?

- Нет! – честно признался Арефьич.

- Вот! Вот!! Вот!!! – загвоздил его указательным пальцем мужик. – Потому что изводит тебя дыхание недалекого чуда. Которое, если свершится, то и окатит тебя серебряным ливнем счастья!

- А сам-то, сам-то счастлив? – ухмыльнулся Арефьич.

- Таперича - да! – твердо ответил мужик.

- Ну и когда тебе серебряный дождь плешку ошпарил?

- А когда муравей у меня объявился!

- Та-а-ак! Выходит, муравей это счастье?!!

Муравей выскочил из-под лавки. С огрызком веника в объятьях жевал. Словно букетом хотел одарить хозяина.

- Ну! Выходит, что так. А вы оттого все несчастные, что муравьев на вас нет. Жалко мне вас. Но, видно, мало на свете муравьиного счастья. На всех не хватает.

Арефьич крякнул и поднялся из-за стола:

- Да над тобой вся деревня смеется! А иные и поучить непрочь. Чтобы скотину и детей не пужал.

- Если б у кажного такой муравей завелся, то все бы счастливыми ходили. Знал бы ты, какая от него благодать происходит! Будто Господь в лапоточках рядом прогуливается, - продолжал талдычить мужик. – Вот у меня ноги раньше болели. Пухли, стенали. А теперь как рукой сняло. У бабы одышка прошла. И стервозность от красной черты отшатнулась.

- Ладно. Допустим. Но тогда скажи: почему муравей к тебе пришел? А не ко мне? Или к Степке Батурину?

- Вот этого не знаю. Не могу ответить на твой вопрос.

- То-то и оно! Да разве в муравье счастье?! Молчишь?! Эх ты! Голова соловая!

Арефьич прикрыл тюбетейкой скользкую лысину.

- Пошел я. Пугачик, слышь, заливается? Покормить его надоть. А то как бы с цепи не сорвался.

10

Раз мужик гнал с покоса запряженный муравьем тарантас.

Рассекая молодое кукурузное поле, он случайно поднял хорька, перепелку и выводок дезертиров. Перепуганные дезертиры всполошились и понеслись каравеллами по зеленым волнам, раздув парусами полы шинелей. Они давненько крутились возле деревни, подворовывали понемногу, жгли ночами потайные костры, дым которых вздымался пурпурной воронкой выше Максинского бугра. Местные жители к дезертирам уже привыкли, называли их детьми кукурузы. А сердобольные одинокие бабы носили им по ночам ушастые узелки с провиантом.

Уже на околице мужику преградила дорогу кучка механизаторов во главе с бригадиром Степаном Батуриным.

- Стоп, машина! – крикнул Степан и схватил муравья под узцы. – Слезай, разговор есть!

Мужик соскочил с повозки. Муравей засновал жевалами. Просил его рассупонить. Мужик чуть ослабил упряжь, подошел к бригадиру. Механизаторы пребывали под мухой це-це. Каждый сжимал в руках осиновый кол. Степан же держал наперевес зачиненную оглоблю, похожую на турнирное рыцарское копье.

- Ну?

- Поганки гну! Говорю, разговор есть!

- Ну?

- Утомил ты все село своим страхомордом! И смех, и грех. Нам то что. Нам смешно. А бабы с детями пугаются.

Мужик вспомнил, как проезжал на днях мимо хижины сельской школы и услышал свистящий скрежет на школьном дворе. Он поднял голову и увидел, что на плечи бронзового героя двухсотлетней гражданской войны Мартирия Трехрукого взгромоздился маленький мальчик с большими ушами. Одной рукой мальчик держался за бычью шею богатыря, а второй – ампутировал ему ножовкой среднюю руку. Мужик тормознул муравья и свистнул в четыре пальца. “Ась?” - обернулся мальчик на свист. Увидев железную лошадь, он подернулся тальком и свалился с семиаршинного монумента на опытный огородик с первыми всходами мака, цикуты и конопли. Не успел мужик соскочить с телеги, как мальчик юркнул в тучные заросли коки.

- Ну?

- Стадо овец надысь убежало. Санька-пастух цельную ночь их по окрестностям собирал. Одна так и сгинула. Кто за это ответит?

- Саньке пить меньше надо. Круглый год влажный ходит.

- Саньку не тронь, понял?! И ваще, позорище на весь район. Вон, в “Рязанских ведомостях” уже заметку опубликовали: Мутант против техники: 5:0 в пользу мутанта!”. Стыдоба! Это как понимать?! Кто за это ответит?!

- А почему 5:0, а не 6:0 или 15:0?

- Ты не увиливай! Ты мне скажи: кто за все это ответит? Мартирий Трехрукий?

- Зачем? Я и отвечу.

- Ха! Мы так и поняли. А отвечать, однако, прямо сейчас придется.

Механизаторов потащило к воронке зреющей свары.

- Стоп, машина! – сказал вдруг мужик. – Степан, дай-ка сюды оглоблю.

- Чего? Не понял? На фу-фу хочешь взять?

- Да не беленись! Сказал – отвечу, значит - отвечу. Ты меня знаешь. Дай оглоблю. Отдам сейчас. Только штуковину одну покажу.

Механизаторы нетерпеливо смотрели на бригадира, готовые по первому зову броситься в бой. Батурин покачался на косолапых конечностях и протянул мужику оглоблю.

- Если насмешка какая – не просто извалтузим, а ваще уроем на месте! Понял, дрессировщик членисторылый?!

Мужик с напрягом принял копье и вручил его муравью. Муравей зыркнул свекольным глазом, легко ухватил слегу передними лапами и мигом перекусил ее напополам. Как серпом колосок перерезал. Мужик поднял две половинки и отдал их Батурину.

- На-кось! Это теперь подарок от муравья. На вечную память.

Два свежих торца оглобли блестели сливочным маслом.

- Ладно! сказал Батурин. – Айда, ребята! В другой раз с энтим клоуном поговорим.

- Погоди, Степан! – придержал его за локоть мужик. – Что за картину у нас в сегодня вечером в клубе крутят? Не в курсе?

- А пошел ты! – вырвал руку Степан.

11

На следующий день к мужику заглянул председатель. Видный однорукий бобыль. В кремовой нейлоновой сорочке и черном картузе. Всегда чисто выбритый и огульно приправленый одеколоном Кармен”. Правую руку он потерял еще в детстве – банально оттяпало молотилкой.

- Разговор, что ли, ко мне имеешь? – упредил начальство мужик.

- Имею.

- Ну садись тады. Гостем будешь. Чайку похлебаем.

Баба водрузила на подстановку негроидный чайник, в котором бултыхались вишневые и мятные листья. Для пикантности она добавила в кипяток две щепотки сухого конского щавеля и сурепки. Достала из шкафчика чашки с ложками. А еще поставила в центр стола деревянное блюдо с фосфористыми яблоками.

- Я вот что хотел тебе сказать. Жалуются на тебя сельчане.

- Мало ли у кого какие заскоки. На тебя вон тоже жалуются. Я знаю.

- Нет. Тут не заскоки. Тут объективная причина приличествует. Ты вот что мне объясни. Говорят, муравей у тебя Варьку загрыз. Боится народ, что твой суррогатный хищник всю скотину в деревне пожрет. Или, того гляди, ребенка или взрослого задерет.

- Вранье! Слушай их больше! Варька от разрыва сердца скончалась. Муравей тут ни при чем. У веретинара можешь спросить. Он мне еще прошлым летом сказал, что помрет моя Варька от сердца. А если мураш и покушал чуток коровьего мяса, то с голодухи. Не хищник он вовсе. Смирный и умный, как дельфин. Детей очень любит. В горелки с ними играет. В казаки-разбойники. Катает их на себе. По ягоды с ними ходит. От лесных зверей охраняет. Ты бы лучше детей про муравья расспросил, а не взрослых. Взрослых завидки берут к моему нежданному счастью.

- Счастью? Ты муравья за счастье считаешь?

- А как же иначе? Но это самому нужно прочувствовать. Вот как нахлынуло, когда он пришел, так до сих пор по горло счастье стоит, не уходит.

- А откуда он у тебя взялся?

- Неужто тебе не сказывали? Через нору приполз. В хлев.

- Покажешь?

- А нечего показывать. Я ее давно срыл.

- Уж не знаю, верить тебе или нет?

Мужик цокнул два раза и сделал председателю знак: подожди, мол. Дверь из сеней приоткрылась и в горницу протиснулся муравей. Он встал на задние лапы и вопрошающе уставился на мужика.

- Веник мне поищи. Затерялся гдей-то.

Муравей втянул душный воздух полицейской ищейкой и бросился прочь. Через минуту он снова был у стола. В зубовных его клещах был зажат веник. Муравей аккуратно сложил связку прутьев к ногам мужика.

- Ай, молодца! На-кось, погрызи яблочко! Папировка твоя любимая! Не штрифель какой!

Муравей уперся средними лапками в кромку стола, а передними скатил яблоко с мужицкой ладони и принялся тесать его краем жевала. Вспенивающееся пюре он слизывал раздвоенным ремешком языка, который выпрыгивал из недр горловины.

- Можешь погладить его. Не бойся. Он ласку любит.

Председатель наспех погладил муравья по высотному лбу и отдернул драгоценную руку. Усы муравья загудели от удовольствия и изогнулись в нижайшем поклоне.

- Вежливый он у нас! – подала голос баба. – И добрый. Вчерась цыплока от коршуна спас. Как сиганет на него! На коршуна-то! Тот едва крылья унес. Наседка, а не муравей!

- Ну, мне пора! – сказал председатель, надевая картуз. – Спасибо за чай. Редкого он у вас настоя. Всего две чашки выпил, а кажется, что сытно отужинал.

- А это мой особый рецеп такой. Старинный. От милой бабуленьки мне достался.

- Так чего мне таперя делать? – спросил мужик.

- А ничего! - махнул одинокой рукой председатель.

13

Это вечером было. А следущим утром муравей исчез.

Мужик долго искал его по сусекам и закромам.

- Ничего. Как проголодается, так сам прибежит. Я уже и кашу варить поставила. Придет – то-то обрадуется! обнадежила баба.

Но муравей не пришел. Ни к полудню, ни к ужину. Как сгинул.

- Механизаторы, небось, колами забили и через молотилку провернули, - хмуро сказал мужик.

Баба уронила таз с нательным бельем. Белье шмякнулось об пол кусом сырого мяса.

Вечером в клубе крутили любимый фильм мужика - “Серенада Солнечной долины”. Мужик в кино не пошел. Выпил поллитровую кружку чая с малиной и завалился спать.

В ночь с четвертых на пятые сутки кто-то мысью заскребся в дверь.

- Ах ты, батюшки! – вскинулась на полатях баба. – Никак убивцы нагрянули! Механизаторы!

- Тише ты! – приструнил бабу мужик. – Механизаторы со своим бригадиром в Муравлянку уехали. Гужуются там. Председатель их премией одарил. Они из списанного комбайна действующий элеватор слепили. Как позавчерась укатили, так ничего о них не слыхать.

В дверь снова что-то засвербело, а потом и забарабанило.

- Механизаторы! Возвернулись на нашу голову! - заскулила баба.

- Тише ты! Я так полагаю, что это наш муравей вернулся.

- А ну – если механизаторы?! Ты хоть вилы возьми в сенях. Мало ли что!

Мужик ничего не сказал и зашлепал в сени.

Когда мужик, провозившись впотьмах с упрямой задвижкой, прихваченной сверху стопорным клинышком, отворил, наконец, кособокую дверь, то разглядел на крыльце приветливый силуэт с двумя осиными талиями.

Мужик запустил муравья в избу и запалил фитиль керосиновой лампы.

Баба подглядывала с печи, приподняв занавеску.

Муравей имел жалкий, искореженный вид.

Правый глаз его был подбит и горел не вареной свеклой, а пунцовым перцем. Вместо одной из срединных лап торчала уродливая культя с грязным мочалом из сухожилий. Левый ус был короче правого. На обоих боках виднелись впадины и царапины - как у попавшей в аварию легковухи. В жевалах застрял пучок неизвестной травы.

Мужик выхватил пук изо рта муравья и хотел было выкинуть, но муравей недовольно застрекотал жевалами. Мужик чуть растер и понюхал траву.

- А недурственно пахнет! Что за трава такая? Чай, что ли, из нее сварганить?

Каждый стебелек распадался на множество ответвлений, усыпанных крохотными темно-зелеными листиками. Меж листиков попадались мелкие бусинки оранжевых ягод или семян.

- Искупать бы его не мешало, а? Да раны луком прозенфицировать.

Баба скатилась с полатей и кинулась в кухню.

14

Утром, когда муравей еще дрых под кроватью, беззащитно раскинув на коврике ветки усов, мужик сказал бабе:

- Нут-ка, сваргань-ка мне чай из травки, что муравей притащил! Испробовать хочу. Без Арефьича.

- А ну как отравишься? Что за трава такая? Я такой не видела никогда!

- Муравей плохого в дом не притащит. Ставь в печку чайник! Будешь со мной пить?

- Да ну ее к лешему! Пойду-ка я лучше табак пошинкую.

- Ну что, муравей, допрыгался? Погулять захотел? А ведь могли бы совсем прибить!

Муравей не шевелился.

- Ну, спи-спи, бедолага!

Мужик поставил на стол поллитровую кружку, нацедил в нее из копченого чайника густо-лиловую жидкость, втянул в себя шумно малый глоток.

- Ничаво! Медку, что ль, добавить? Чтобы горечь отбить?

Глотнул еще раз.

- Нет! В самый раз будет. То-то Арефьича побалую вечерком!

Едва успел одолеть мужик поллитровую кружку настоя, как стало его ломать и корежить. Свет в избе внезапно померк как перед редкой грозой. Воздух остановился и помертвел. Будто на избу накинули душное байковое одеяло. Мужик грохнулся на пол и забился в падучей. Перед глазами волновались пестрые ленты, пенились кровавые кружева, мельтешили свиные и мышиные хвостики.

- Баба! Баба! – силился он кричать, но выдавливал изо рта лишь липкие многократные пузыри праязыкого слога: “ба-ба-ба-ба-ба-ба-ба-ба”.

В висках дуплетно стрельнуло пронзительной болью. Зашевелились остатки волос и пошли шелестеть сухостойной травой на ветру. Голова напряглась, надулась, зазвенела перекаченной камерой или перезрелым арбузом. И вдруг оглушительно затрещала. Как дерево, раздираемое морозом. Мужик замычал от подколодного страха – боли он вовсе не чувствовал. Над головой что-то скрипело старым баркасом. Ему казалось, что на его голове вымахал деревянный громоотвод с металлическим стержнем. Он силился поднять руку, чтобы дотянуться до скрипящей макушки, но руки мертво прилипли к полу.

Отворилась дверь, и в горницу вошла баба с веслом для засыпки зерна в элеватор.

- Ба-ба-ба-ба-ба-ба! – забаобабил мужик, царапая пятками по кленовому полу. Его руки валялись рядом чужими протезами.

- Господи Иисусе!!! На голове-то! Палки банбуковые! Черные! Ой! Да как же! Да куды же! Они ж прям из волосьев растут! И-и-и-и-и! – заголосила баба и хлопнула мужика веслом промеж вороненых удилищ.

Мужик дернул телом и успокоился.

Муравей, наконец, пробудился от шума и суеты и выполз из-под кровати.

15

Целые сутки баба отпаивала мужика пустырником и ромашкой.

Несмотря на скрежещущие возражения муравья мужик вынес остатки травы на зады двора и там пожег всю охапку, опрыскав керосином. Муравей увязался за ним и безропотно наблюдал, как ядовитый огонь пожирал желто-красные ягодки. Мужика покачивало и мутило.

- Нет уж! Такие опыты мне не по брюху! Слабое, видно, у меня нутро. Понял, мураш? Еще раз притащишь такую вот дурь – кнутом охожу!

Муравей сложил ветки усов буквой “Х”.

- То-то! А пойдем-ка мы с тобой, паря, за волнушками. В дальние посадки. Говорят, их там видимо-ненавидимо. Лукошко я тебе на спину приторочу. Тебе это вовсе не в тягость будет.

Так и зажили почти по-старому.

Муравей служил главной тягловой силой, а мужик сноровисто силой этой распоряжался.

Только повадился муравей странностями мужика озадачивать. Скачет по тракту борзым буцефалом, копытит пылищу столбом, кур угарной волной в стороны разметает. И вдруг встанет как вкопаный, уткнется в дорожную пыль и словно ищет в пыли сверкнувший на солнце пятачок или гривенник. “Нннооооо!!!” - погоняет его мужик. А то и кнутом огреет. Тронется нехотя муравей и поползет по дороге не молодцом-буцефалом, а псивой савраской. Потом разойдется, разъярится, конечно, усами взбрыкнет и снова рысью вперед помчится.

Баба же заприметила, что муравей к гречневой каше остыл. Сколько топленого масла в нее она не пихала. Сонно пошамкает, поскребет в чугунке жевалами и лбом на середину стола отпихивает: не хочу, мол, наелся!

И с куклой соломенной играть перестал, и с березовым веником. Детей перестал на загривке катать. Как завидит ватагу – так бежит со всех лап во двор.

16

Однажды мужик вздумал на речке окуньков поудить.

Вечером в клубе неплохой польский фильм должны были крутить. “Крестоносцы”. Но рыбалка - пуще неволи.

Раньше мужик с Арефьичем часто на рыбалку хаживал. А в детстве от речки Вёрды с золотистыми окуньками и колхозного пруда с зеркальными карпами его и за вихры оттащить было невозможно. Мужик до сих пор помнил, как поймал в речке первого окунька. Он удил рыбу, впечатавшись босыми ступнями в мокрый песок напротив обрыва под мельницей. Рядом зявилась ржавая банка с дожевыми червями. Ни у кого не клевало, а у малолетнего мужика самодельная удочка почти враз изогнулась в четыре погибели, ушла острым носом под воду. “Щука! Щука! Тащи ее!” - закричал благим матом Федюнька с красным расбухшим ухом. Ухо Федюньке обожгло на пожаре родной пятистенки, которую он сам ненароком и подпалил. У мужика зашлось сердце. Он дернул удочку. Удилище изогнулось мертвой петлей, застыло на миг, а потом стрельнуло катапультой в зенит. Леску закрутило бешеной каруселью. На крючке извивался крохотный золотой окунек. Мужик поймал леску и отцепил драгоценность с крючка. Радужный окунек упал на песок, забился неистово, превращаясь в панированную котлету. Мужик прижал рыбку к песку и поспешил схватить его в руки, но вместо влажной желанной плоти ощутил сухую наждачку. Будто на зубах песок заскрипел. Фу! Да он весь песком облип! Помыть его надоть!” - закричал, задыхаясь, мужик. Смотри, не упусти! Они, знаешь, какие верткие!” - предостерег счастливца Федюнька. Да знаю, знаю!” - солидно огрызнулся мужик. Хотя откуда ему было это знать? Первая рыба, как первая женщина, застает мужчину врасплох, сколько бы он не готовился к такому грозовому свиданию. Мужичок крепко сжал окунька маленькими ручонками и опустил в прозрачную воду на самой мели. Окунек вдруг сделался скользким как льдышка, дернул капризно телом и ушел из ладоней в темную подобрывную глубь. “Ай! - закричал мужичок. Упущенный горбунок щекотнул хвостом его горло, и он чуть было не разревелся. А потом не сумел сдержаться и точно расплакался - невзирая на беспощадных деревенских мальчишек. Крупные слезы плюхались в воду свинцовыми грузилами. Мужик забрел в реку по пояс, пересек нерушимую границу между теплым и холодным течением и начал бессмысленно шарить руками в воде. “Дурында! Вот дурында!” – загреготали вокруг мальчишки. Много позже он также нелепо упустил из неловких рук единственную любимую женщину. “Дурында! Вот дурында!” - сокрушался тогда невообразимо юный Арефьич...

Мужик слазил на чердак, отыскал там удочку. В горнице он ее тщательно осмотрел. Удочка - поплавок, грузило, крючок и леска - была в полной исправности. Муравей суетился рядом.

- Что? Пойдешь со мной на рыбалку? Небось, и не знаешь, что такое рыбина? И ушицу ни разу не пробовал. А что – может, понравится. Гречневая-то каша тебе, видать, надоела.

Муравей встал на задние лапы и от радости забарабанил антеннами по потолку. В последнее время муравей часто вскорячивался на дыбы и пытался подражать человеку в ходьбе. Однако быстро утомлялся и переходил на привычную на шестилапую поступь.

- Но-но! Не балуй! Сейчас не пойдем. Под вечернюю зорьку отправимся. Как овец пригонят. Побегай пока по саду-огороду. Воробьев и скворцов погоняй. Всю иргу поклевали, ироды. А я червей пойду поднарою.

17

Мужик с муравьем вышли на двор, когда Господь уже основательно разболтал в небесах узелок с крепкой синькой. Мужик нес через плечо рыболовную снасть, а муравей семенил рядом. Баба звенела колодезной цепью, пополняя кадушку свежей водой.

- Глянь-ка на небо! - сказал мужик муравью. - Смотри, какие сочные звезды высыпали. Кометы по Вселенной летают, хвостами планеты оплодотворяют. А те, когда срок им приходит, икринки в пространство мечут. Вот эти икринки звездами и называются. А из этих икринок…

Вдруг из-за угла сарая выкатились две огромных черных собаки. Собаки встали на задние лапы и грозно пошли вперевалку на мужика с муравьем.

Муравей тоже встал на задние лапы и задрожал усами – от кончиков до корешков. В глазах его вспыхнули угольки, а туловище замерцало жемчужными всполохами.

- Эге! Да это же муравьи! Едрит твою в позумент!

- Батюшки! – взвизгнула баба и отпустила наполненное ведро. Ведро со звоном и грохотом полетело в утробу колодца, цинково жмякнулось в воду.

Два представших перед мужиком черных чудища мало чем отличались от его домашнего муравья. Только ростом были повыше, усами потолще, жевалами шире и лапами мускулистее. Впрочем, жевала пришельцев отличались не только размерами. Они были зазубристые и шипастые и блестели при свете звезд и огрызка луны как клинок ятагана. Телеса муравьев отливали синей металлической стружкой.

“Фуражиры или солдаты”, - подумал мужик.

- Ну и чего вам надобно?! – строго прикрикнул он. Катитесь отсель, пока целы! Недосуг мне с вами жевала точить!

Фуражиры даже усами не повели.

- Сказал, пшли отседова!

Фуражиры оскалили кактусные жевала и угрожающе заскрипели.

- Мураш, нут-ка, скажи им пару неласковых!

Муравей качался на задних конечностях, а в глазах его разгорался огонь.

- Ты чего? Испугался, что ль, их? Это ж собратья твои! Фуражиры или солдаты! Муравьи! Почти такие же как и ты. Только гораздо глупее. Ты чего? Не робей! Ум силу завсегда одолеет!

Мужик сделал выпад удочкой в брюхо ближнего фуражира.

- Пошли прочь! Пошли прочь!

Фуражиры отступили в темень сарая и заклацали жевалами.

Мужик хотел было снова достать пришельцев удилищем, но в этот момент колыхавшийся рядом мураш цепанул его лапой по животу. Живот мужика распахнулся, и оттуда полезло сокровенно живое. Мужик завалился набок. Изо рта его проросла розоватая виноградная гроздь. Мужик зажал ладонями жуткую рану, чтобы не дать ускользнуть лукавому окуньку, попытался подняться, зарычал на протославянском:

- Ыть-ты кадыть! Атуть выю мытагать!! Я-те грец едри гостигоше аттынь!!!

Муравей подскочил к мужику и боднул его в голову. Словно два биллиардных шарика чокнулись. Мужик утратил воинственность, уронил голову и расслабился.

Фуражиры недвижно стояли в тени сарая и стрекотали жевалами.

Баба схоронилась за кадкой, окунувшись в густую листву престарелой ветлы. Только кусочки косынки мотыльками во тьме хороводили.

Муравей покумекал усами и как бы нехотя подобрался к кадушке. Подул легкий ветер, и между листьев запестрели сатинетовые мотыльки. Муравей сорвал с бабы косынку вместе со скальпом. Баба раскинулась пухлой периной между кадкой и колодезным срубом. Муравей перегнулся через склизкий край кадки и начал лакать студеную черную воду.

Фуражиры дробно застучали по бревнам усами как барабанными палками. Муравей стрекотнул односложно в ответ и вновь погрузил жевала в черный нектар.

Наконец он вдосталь напился, провел лапой наотмашь по мокрым жевалам.

На дворе у Арефьича завыл-застонал вечно голодный Пугачик.

Муравей поспешил, отдуваясь и фыркая, к темно-синим теням у сарая.

Троица замкнулась в колечко, скрестила по-мушкетерски усы и застрекотала жевалами. Затем колечко распалось. Муравьи упруго присели, одним махом вознеслись на крышу сарая на их глянцевитых затылках задрожали осколки худосочного месяца – и разом шагнули за горизонт.

Женева, 17 марта 2005 г.