КОРОЛЬ ШВЕЙЦЕРИИ

12-04-2005


Посвящается130-летию рождения Альберта Швейцера (14.01.1875)
Посвящается 40-летию кончины Альберта Швейцера (4.09.1965)
Посвящается столетию первого издания монографии А.Швейцера “И.С.Бах (1905)

Интродукция

“Музыкальный учёный” – это определение, которое нравилось Борису Владимировичу Асафьеву. И он предпочитал, чтобы другие называли его именно так, но никак не “музыковед”. Потому я, пользуясь то одним, то другим определением, делаю это лишь для некоего разнообразия, но отдаю предпочтение первому из них. Потому я подчас и М.С.Друскина называю, по-асафьевски, “музыкальным учёным”. Что же делает его, Друскина, для меня именно учёным, а не “-ведом”? Я цитировал уже его слова о “Страстях по Матфею”. Друскин честен и он сразу оговаривает, что не может “объяснить, в чём именно заключается сила воздействия музыки МР (Страстей по Матфею)”. Тем не менее, он продолжает: “И всё же к логике музыкального развития следует присмотреться. Это может приблизить к пониманию творческой манеры Баха, специфики его композиторской техники, хотя исчерпывающе охарактеризовать образную суть многоплановой архитектоники MP вряд ли удастся…”. Дело, разумеется, не в формальном оговаривании, а в том, что справляется с этой своей задачей Михаил Семёнович столь славно, что избегает “поверки алгеброй гармонии”. Посему лично для меня музыкальный учёный – тот, кто занимается искусством, но подходит к тем сторонам произведений, которые поддаются анализу рассудка, со всей честностью и углублённостью “естественника”, не “умертвив звуки”. Едва ли не с теми же словами приступал к рассмотрению оперы Пфицнера Палестрина Томас Манн (“Размышления аполитичного”). И ему также удалось не раскрошить своим анализом то, что, как он полагал, дышало единством. Поэтому мне представляется правомерным утверждать, что, даже на словах отгородившись от критиков, робко, с опаской приступив к анализу Палестрины, Манн предстал не только литератором, но, в т.ч., и “музыкальным учёным на час”. Точно так же и Швейцер – он даже при разговоре о Бахе-математике не упускает ни на мгновенье из вида “духовную сердцевину” древесной баховской лиры.

Заметим, кстати, что и Швейцер, и Манн принадлежали к одному поколению немцев. И даже при том, что Швейцер был убеждённым “вагнерианцем”, а отношение Манна к Вагнеру можно охарактеризовать знаменитым двучленом “любовь-ненависть”, однако оба были воспитаны именно в романтической традиции, овеянной, как я некогда писал здесь, мыслью, что “разьять – значит убить”. И Друскин, бесспорно, воспринял этот взгляд, проведя несколько лет в Германии, где обучался игре на рояле у самого Артура Шнабеля. Он же отредактировал первый перевод на русский язык немецкого варианта книги Швейцера (перевод, выполненный его братом, Яковом Семёновичем Друскиным) издание, которое он сопроводил великолепной статьёй Альберт Швейцер и его книга о Бахе.

Здесь необходимо, чтобы зазвучало вновь имя Марии Вениаминовны Юдиной. Баха она играла на протяжение всей жизни, испытывая к нему особое благоговение не в последнюю очередь и потому, что с ранней юности приняла христианство. К ней, в связи, в т.ч., с Бахом, я ещё планирую возвратиться в будущем. Пока же скажу, что её запись “Гольдберг-вариаций” до сего дня многими (к числу которых принадлежит и автор этих строк) полагается непревзойдённой. Более того, “продемонстрировав” однажды эту запись одному американцу, “фанатику” Баха и Гленна Гульда, я невольно превратил убеждённого “гульдовца” в убеждённого “юдинца”. Получив в подарок издание монографии Швейцера от М.С.Друскина, Юдина вскоре, в 1966, упомянула последнего в своих мемуарах, заметив, что Друскин “стяжа[л] своему имени бессмертие переводом “основополагающей” книги об Иоганне Себастьяне Бахе – Альберта Швейцера – вместе со своим братом Яковом”.

Цепочка Бах-Швейцер-Х.Риман (предложившей, среди других, Швейцеру подготовить французское издание 1905 для публикации на немецком – 1908) -братья Друскины” – продлилась в лице верной ученицы М.С.Друскина, Людмилы Григорьевны Ковнацкой, под чьей редакцией и вышла недавно монография Швейцера (изд. Классика XXI, 2002), дополненная её же, в соавторстве с М.Мищенко, статьёй И.С.Бах в жизни братьев Друскиных. И, наконец, ученица Ковнацкой и, т.о., “внучка” М.Друскина, Христина Стрекаловская внесла свою посильную лепту в объединение Баха с Россией, дополнив до завершения перевод монографии(1).

Гульд не открыл Баха. Это Бах открыл Гульда. До чего же Бах скуп на открытия!
Натан Перельман

Бах открыл Швейцера.

Альберт Швейцер в 1930 г.Несомненно, что каждый из вознамерившихся писать монографию об Альберте Швейцере, оказывался перед бездной. Или, если хотите, – перед скалой непреодолимой высоты. И если такой автор был честен перед собою, он знал наперёд – ему эти пространства не осилить.

Легко написать, что Швейцер родился в эльзасской семье, поколениями преданной религии, музыке и образованию; что его отец и дед по материнской линии были пасторами; что оба его прадеда были талантливыми органистами; что многие из его родственников имели научные достижения.

Легко прознать, что Швейцер начал интенсивные занятия теологией в 1893 г. в Страсбургском университете и там же, в Страсбурге, в 1899 г., в церкви св. Николаса, он начал проповедовать, получив лицензию на преподавание теологии в следующем, 1900 г. Также достоверно известно, что Швейцер занимал несколько высоких административных постов в теологическом колледже св.Томаса с 1901 по 1912 гг. Но вот в 1906 г. он опубликовал Вопрос об историческом Иисусе – книгу, которая составила его славу учёного-теолога. И, начиная с этого времени, с этого события, автор монографии о Швейцере обязан со всей возможной полнотой погрузиться в вопросы религии, исследовав богословскую и проповедническую деятельность Швейцера на протяжении всей его девяностолетней жизни, изучив целый ряд его работ в этой области, начиная с самых значительных, среди которых – Христианство и Мировые Религии. Однако в период, когда им был создан этот труд – с 1918 по 1924 гг. – Швейцер также написал ряд книг, каждая из которых стала событием. В том числе – “На Краю Первобытного Леса”, Распад и Реставрация Цивилизации” и “Цивилизация и Этика”.

Но в таком случае исследователь обязан вернуться назад, к самому концу 19 века и, подобно “герою своего романа”, серьёзно заняться также и философией. В 1899 г. Швейцер в том же Страсбургском университете защищает диссертацию на тему о философии религии Канта и становится доктором философии. В поле его пристального и глубокого постижения – немецкая философия и эстетика, включая, разумеется, и “Эстетику” Гегеля – работу, на которую Швейцер станет ссылаться и позднее, в частности в своей монографии о Бахе.

“Эстетику” Швейцер, бесспорно, знал назубок (2), написав:

“Гегель живо интересовался Бахом и упоминает о нём в своей Эстетике. <…> В развитии от “чисто мелодического к характерному”, в котором в конце концов “мелодическое всё же сохраняется, как то, что несёт в себе объединяющее душу начало”, (подчёркнуто – и не зря! – мною – АИ) – в этом развитии, говорил Гегель, Бах открыл подлинно рафаэлевскую красоту музыки. В марте 1829 года, когда уже репетировались Страсти [по Матфею], Мендельсон слушал курс эстетики у Гегеля, как раз читавшего тогда раздел, посвящённый музыке”.

Однако возвратимся к тому, кто уже был и кому лишь предстоит стать биографом Швейцера – и позавидуем, и посочувствуем ему. Он обязан обратить свою мысль и, главным образом, свою душу не только к богословию, не только к философии, но и к музыке. В немалой степени – к музыке Вагнера, но преимущественно – к Баху. Тогда этот биограф и в этом приблизится к самому А.Швейцеру. Причём, ему необходимо не только знать о том, что ещё мальчиком Альберт стал обучаться игре на фортепьяно и оргáне; что ему было лишь девять лет, когда он впервые выступил в церкви своего отца; что с самой ранней юности и до своих, приблизительно, восьмидесяти пяти лет он был концертным органистом – как и знать о том, что эта его деятельность, как и каждая прочая, принесла Швейцеру всемирную славу.

Швейцер пишет ряд специальных трудов, посвящённых расшифровке баховских мелизмов (т.н. украшений”) в частности и проблемам исполнения музыки Баха в целом. Он издаёт Полное собрание сочинений Баха для оргáна” со своими тщательными комментариями. Таковому биографу важно понять и суть швейцеровской реформы, изменившей направление мировой практики в конструкции оргáнов – Швейцер овладел и этим ремеслом, став одним из крупнейших мастеров своего времени в оргáнном строительстве. Однако задумавшись о “внутренней пружине”, побудившей Швейцера заняться оргáнами, исследователь прикоснётся к тайне, которая объяснит многое в этом великом человеке. Уже в его время стала заметной тенденция, если позволено так выразиться, к “глобальности”, коммерциализации”, “массовости” искусства. В монографии о Бахе под пером Швейцера мы словно слышим звук именно тех оргáнов, на которых играл сам Бах. Чистота и прозрачность, тихая проникновенность, интимность тона, стройность звучания, свойственная старым оргáíам, заменялась на глазах Швейцера появлением “на рынке” органов, рассчитанных, скорее, на, прошу прощения, “стадионного” слушателя. Дух старых маленьких кирх уходил в небытие, когда в новых оргáнах, по наблюдению Швейцера, “пятнадцать труб” стали звучать, “как пятьдесят”. Так и в современном Швейцеру мире выхолащивалась, истаивала навсегда сама душа музыки Баха и – шире, намного шире (затрудняюсь даже выразить, боясь прозвучать слишком помпезно) – сама душа каждого человека, раздавленная, сметённая, оглушённая звуками не труб скромной и тихой церкви, но трубами войн. Войн всемирных, масштаба которых не знала ещё история. В 1905 году, когда впервые вышла на французском языке монография о Бахе члена баховского общества в Париже А.Швейцера, её автор уже предчувствовал эту беду. Но когда его беспрецедентная по новизне, глубине, яркости, широкому и, одновременно, внимательному к каждой важной детали историческому взгляду, неохватному до того фактическому материалу– словом, когда эта работа тридцатилетнего Швейцера оказалась замечена многими выдающимися музыкантами, критиками и богословами Германии, когда по предложению некоторых из них Швейцер, переписав наново и почти в два раза расширив монографию, издал её по-немецки в 1908 г. – тогда военные трубы стали намного слышнее.

2

Монография Швейцера адресована каждому, кто был способен к “внутренней собранности” и “духовному напряжению”. Им, играющим Баха и внемлющим ему, дано было обрести в себе силы, чтобы остаться людьми в том мире, который становился на глазах всё безумнее и бесчеловечнее. И сколько из них спаслось, и скольким из них помогли спастись швейцеровский Бах и Швейцер-“бахианец мы никогда не узнаем. Духовное спасение бесшумно и далеко не очевидно.

Смиренная скромность задач, которые ставил перед собою Швейцер, к чему бы он ни прикасался; предельная углублённость его в каждую из сложнейших областей знаний и ремёсел; незаметная для стороннего наблюдателя кропотливая, ежедневная, подвижническая его работа; говоря короче – направленность его сознания и души внутрь, в глубину – всё это, напротив, широко отрезонировало в современном ему обществе. Вспомним ещё раз о “скромности и простоте” – свойствах, которые были драгоценны в Бахе для Швейцера, свойствах, которыми Швейцер сам обладал, свойствах, в которых, по его убеждению, нуждались его современники. Этот резонанс свершился помимо воли самого Швейцера и даже, подчас, к его “изумлению”. Он был, по его собственному признанию, именно изумлён, когда, в частности, его монография о Бахе, которая была задумана и которая создавалась им по просьбе друга, а преследовала та работа очень “узкую” цель, – получила столь высокую оценку в мире. Ничто не было столь чуждо Швейцеру, как блистание в свете и – говоря современным языком – “само-пиар”. Он смущался вниманием к себе многих всякий раз, когда обнаруживал его.

Смею утверждать, что каждую из множества наград, которых удостоился Альберт Швейцер, он также воспринимал “с изумлением” или, на худой конец, с известной долей равнодушия. Среди них – присуждения звания почётного доктора многими университетами, которые отмечали его достижения то в одной, то в другой области. Станет ли также обладать биограф Швейцера познаниями и в немецкой литературе, чтобы оценить по достоинству его книгу о Гёте, за которую ему была присуждена Гётевская премия (Франкфурт)?

3

Но "назад, назад, моя исторья"! М.С.Друскин писал о “знаменательном для Швейцера” 1905 годе:

“Мысль о том, не слишком ли удачливо складывается его жизнь, преследовала Швейцера с юношеских лет. Имеет ли он на это право, когда кругом столько горя и бедствий? До сих пор он брал от жизни всё, что она так щедро ему предлагала, – не пора ли отдать взятое?”.

Несомненно, Михаил Семёнович знал лучше, чем я, о мыслях Швейцера. Но мне думается, что знакомство Швейцера со многими из великих своих современников, его близкая дружба, в т.ч., с Роменом Ролланом или Альбертом Эйнштейном, его поездки, в частности, в Байрёйт, где он, начиная с 1896 г., стал частым гостем, и где он наслаждался и постановками опер Вагнера, и беседами с его вдовой Козимой (об этом Швейцер оставил мемуары и там, в Байрёйте, создавались первые страницы монографии о Бахе ), иными словами, светская жизнь смеющегося льва” – так его называл Р.Роллан, – давая Швейцеру ощущение радостной сопричастности к своему времени, тем не менее, была лишь внешней стороной его жизни – жизни, повторяю, насыщенной интенсивными, “спрессованными”, глубоко сосредоточенными и несуетными трудами. Но это, по-видимому, было недостаточно для самого Швейцера и он глядел на себя по-особому – и в этом отношении Друскин, бесспорно, прав.

В том же 1905 г., когда Швейцер завершил первую версию монографии о Бахе, он уже сделал “выбор своей жизни”, решив, что отправится в Африку – не столько в качестве пастора, сколько с миссией врача. Для этого он снова сел за студенческую скамью, начав серьёзное постижение медицинской науки в университете Страсбурга, однако не прекращая при этом ни литературной, ни пасторской, ни концертной, ни административной деятельности. Став поначалу врачом-биологом, а позднее – крупным специалистом по сонной болезни, свирепствовавшей тогда в Африке, Швейцер получает в 1912 г. степень доктора медицины. Весной 1913-го, (оставив все свои труды и прервав карьеру концертного органиста, находившуюся в самом расцвете - это само по себе уже жизненный подвиг! - ред.), - тридцативосьмилетний врач грузит на корабль 70 ящиков с медицинской аппаратурой, лекарствами (всё это он приобрёл на гонорары от концертов и лекций), специальное пианино с ножной, как у органа, клавиатурой – дар парижского Баховского общества - и, наконец, свою жену Элен Бреслау – дочь страсбургского профессора, которая стала, чтобы разделить судьбу со Швейцером, медицинской сестрой, – и достигает Экваториальной Африки.

В Ламбарене, располагавшемся в районе Габона, где хозяйничала в те времена Франция, Швейцер основывает госпиталь для… афро-африканцев. Госпиталь располагался на берегу реки, протекавшей сквозь тропический лес. Больные съезжались к нему на челнах.

Через четыре с половиной года, в сентябре 1917-го по распоряжению французских властей Швейцера с женой интернируют как немецких подданных и заключают в лагерь. Но и в лагере Швейцер врачует и, при малейшей возможности, играет на фисгармонии. Хлопоты друзей увенчиваются успехом почти год спустя. Швейцер возвращается в родной Эльзас. Прежде, чем вновь отправиться в Африку, он при каждой возможности гастролирует с концертами, неизменно играя Баха (он сам составлял программы и писал пояснительные тексты для слушателей), выступая с докладами. Тогда же он создаёт целый ряд философских и культурно-исторических работ (см. выше).

С 1924 г. Швейцер – вновь в Ламбарене.

Десятилетия жизни Швейцера в Ламбарене; создали из этой Богом покинутой деревни, этого вместилища нищих и диких хижин, населённых людьми, поражёнными сонной болезнью или проказой, рискну написать, новую столицу мира – Швейцерию. Добрая душа главы этой деревни-королевства – или, “белого доктора”, как назвали короля его чернокожие подданные – была вспоена корнями Иоганна Себастьяна Баха. Швейцеру была созвучна баховская личность с её “простотой и скромностью” – качествами, о которых он некогда писал в заключение своей монографии о Бахе. Но не только. Ведь и Бах был прекрасно образован: ещё школьником он изучал ортодоксальное лютеранство, логику, латынь с греческим, арифметику, историю, географию и немецкую поэзию.

Баховской лире же были присущи ясность – при всей глубине духовного проникновения, а также наивность – при всей мудрости. Так же как и Бах, обращавшийся и к простой молочнице, и к принцу, так же, как и он, доступный им – так и Швейцер был доступен и президентам стран (сохранилась его переписка, в т.ч., с президентом Дж.Кеннеди), и – не “с другой”, но “с той же” стороны – неустанно вникал в судьбы простых людей.

Положим, во время своих передвижений в поездах по США Швейцер сознательно покупал билет в самые дешёвые вагоны четвёртого класса – разумеется, и по соображениям экономии также (мы знаем, что любой цент им вкладывался, прежде всего, в его госпиталь), однако, не в последнюю очередь, потому, что именно там, в тех вагонах, его попутчиками оказывались то моряк, то крестьянин, жизненные невзгоды которых были для Швейцера далеко не только предметом праздного любопытства.

С Бахом роднила нашего короля и то, что все его, Швейцера, земные “ипостаси”, рискну сравнить, напоминают голоса баховской полифонии, составившие сложными своими переплетениями и взаимными созвучиями завидную гармонию его личности. Взглянем ещё раз на эти линии. С одной стороны он гуманитарий: философ, богослов, музыкальный учёный и исследователь литературы, эстетики и этики. С другой – практик: врач, интерпретатор Баха, органный мастер и проповедник. И всюду Швейцер достиг предельного совершенства, его прикосновение ко всему изменило русла, в которых прежде протекали науки, ремёсла и искусства. Но даже не только это – иначе бы ему не удалось бы практикой ответить на вопрос “Как нам обустроить Ламбарене?”. Глава королевства не только писал учебные пособия, комментарии по истории современности, не только был врачом и хирургом в госпитале и не только он был пастором конгрегации. Он взял на себя административное руководство Ламбарене;. Он был суперинтендантом зданий и земли.

И он был радушным хозяином, без устали принимавшим бесчисленное количество визитёров из дальних стран.

Оттуда, из своих владений, он следил за событиями в остальном, провинциальном мире. В частности – в Германии. Но был период, когда даже о кратком визите в эти столь дорогие ему пределы он и не помышлял несомненно, из брезгливости и презрения. Однажды он получил официальное приглашение посетить Германию от некоего местечкового деЯтеля, который, очевидно, полагал себя вправе определять “идеологическую политику” страны Баха и Гёте. Имя ему было Гёббельс”. То письмо оканчивалось традиционным “С германским приветом”. Швейцер завершил свой отказ словами: “С центрально-африканским приветом”.

4

“Альберту Швейцеру была присуждена Нобелевская премия Мира 1952 г. Однако его занятость в Африке не позволила ему появиться на церемонии награждения, которая состоялась 10-го декабря 1953 г. в Осло. Поэтому награда была формально вручена французскому послу – мосье де Моникó, который зачитал послание доктора Швейцера, выражающее его благодарность, сожаления по поводу его отсутствия, а также его намерение посетить Осло в будущем году. Швейцер смог совершить путешествие в Европу в 1954 г. и произнести свою Нобелевскую речь 4 ноября 1954 г. в университете Осло. О тёплом приёме приехавшего в Осло Швейцера писала “Нью-Йорк таймс” 3 ноября 1954 г.:

“Доктор Альберт Швейцер, лауреат Нобелевской Премии Мира 1952 года прибыл сегодня, [2 ноября], чтобы получить свой диплом и золотую медаль. Никогда прежде обладатель этой награды не вызывал здесь такого общественного интереса.

Железнодорожная станция была запружена людьми и полиция была вынуждена эскортировать 79-летнего философа и гуманитария в автомобиль. За билетами на завтрашнюю церемонию с прошлой ночи выстроилась очередь. Король Хаакон принял доктора Швейцера в своём дворце.

Доктор Швейцер сказал, что по возвращении в Африку он употребит премию на нужды своей больницы для прокажённых в Ламбарене; (сумма составила $33.000 – АИ). Газеты Осло организовывают подписку для создания фонда, который будет использован доктором Швейцером по его желанию.

Доктор Швейцер со своей женой Элен сидели в первом ряду. Речь была произнесена по-французски. Согласно New York Times, он говорил на протяжении пятидесяти минут и всё это время аудитория слушала его завороженно. Он был одет в “старомодный чёрный костюм <…> и стоял во время речи с абсолютно прямой спиной”.

Вспомним вновь завершение монографии “Иоганн Себастьян Бах” – и оно, в том числе, укажет на могучий стержень, который придал жизни её автора завидное, редчайшее единство. Швейцер , напомню, стремился “… помочь нашему времени добиться столь необходимой для нас духовной собранности и глубины”. Занятно какое-то созвучие этим словам мысли Эйнштейна (передаю смысл): “Если ядерная война неизбежна, то кто же потом будет слушать Моцарта?”.Альберт Швейцер в 1964 г.

5

 

Швейцер, пока истаивающие силы позволяли ему, музицировал. А когда физические силы оставили его окончательно, он часто склонял свой слух к грамофонным пластинкам. К 1959/60 году относится его письмо к Хансу Хикману (Polydor International):

В Африке у меня был шанс понять, что это значит, когда создания великих мастеров композиции могут быть услышаны в идеальном исполнении, в любое время, в любом месте, когда бы нас ни настигло [нужное] настроение. Насколько было всё иначе в моей юности, когда мы подчас должны были ждать месяцами и годами, чтобы вновь пережить опус, который коснулся наших душ столь особым образом.

Возможность познакомиться с шедеврами музыки – это тот прорыв в духовной жизни, который обязан быть высоко ценим нашей цивилизацией. Особенно важно, что Бах может теперь открыться нам вполне.

Я должен поэтому поблагодарить Вас за то, что Вы делаете сокровища музыки доступными для нас”.

Как же распорядился Швейцер своей славой Нобелевского лауреата? В 1954 г. он начал серьёзно размышлять над проблемой ядерного оружия. В 1957-58 годах он четырежды обратился к миру по радио с призывами запретить ядерные испытания и ядерные бомбы. Эти речи, которые транслировались большинством стран мира, включая СССР, и впоследствии выходили в эфир в записи, были опубликованы под титулом “Мир или атомная война”.

“Нам постоянно говорят о “допустимом количестве радиации”. Кто допустил это? Кто обладает каким-либо правом это допускать?”

По наблюдению некоторых, эти послания Швейцера – как и в целом, его этика, квинтэссенция которой отлилась в ставшей крылатой формуле почтение (в общепринятом переводе на русский reverence for lifeпреклонение или, чаще, - благоговение перед жизнью, ) – стали для него даже важнее, чем его всемирно известный госпиталь.

Благодаря дошедшим до нас записям слов Швейцера из его бесед с друзьями, мы постигаем и неожиданную сторону столь неутомимой заботы его о возврате человечества к миру. Швейцер думал не только о загубленных жизнях, которых уж не вернёшь – его заботили оставшиеся в живых. Общество, в котором жертвы исчисляются миллионами, обречено на бездуховность и равнодушие, на “закрытые душевные переломы” у тех, кто выживет физически, на взаимную агрессию людей и их взаимное же непонимание – на “холодность, убивающую душу”.

Печально то, что диагноз, поставленный белым доктором” будущему обществу, подтверждается.

Он опасался, что музыка Баха станет недоступной для такого жителя будущего. Она утратит то своё звучание – и нравственное не в последнюю очередь, – которое слышали лютеране в баховской маленькой кирхе. Швейцер опасался, что музыка Баха останется даже для многих из тех, кто причисляет себя к музыкантам, лишь примером совершенного технически, но лишённого напрочь “духовного напряжения” композиторского письма. Поэтому, словно полемизируя с адептами “искусства для искусства”, Швейцер посвящает свои рассуждения и тому, насколько даже бессловесные, "непрограммные" баховские интонации, тем не менее, особым образом осмысленны!

Неоспоримо здесь, в почтении к жизни, и затаилось то, что придавало каждому шагу Швейцера смысл, что двигало им, до чего бы он ни касался. Ещё 19 декабря 1926 г. Швейцер писал доктору Оскару Пфистеру в Цюрих:

“…что касается универсального выражения этического, то лишь одно я могу по-прежнему постулировать (несмотря на смутность и холодность этого): это – благоговение перед жизнью. Жизнь, конечно, есть наиболее универсальный и в то же время наиболее непосредственно определяемый феномен. О, что за смущение вызвал поэт своей сентенцией: “Жизнь не является высшим благом”. Я могу применить этот афоризм к себе, но не могу приложить его к жизни кого-то другого, поскольку жизнь именно то единственное, благодаря чему я связан с ним. Я обязан относиться к его жизни, как к высшему благу…”.

P.S.
Об этике Швейцера разговор должен вестись особый. Я лишь хочу адресовать читателя к статье Н.Н.Наумовой и Н.И.Беловой на эту тему: http://www.cl.ru/education/lib/data/r00169.htm

------------------------------------------------

1. Усилия этой немногочисленной, но славной когорты германцев и ленинградцев-петербуржцев было перечёркнуто одним росчерком пера Д.Горбатовым, суть статьи которого была в том, что "делом своей жизни - монографией о Бахе - графоман Швейцер лишь "засорил эфир". Нам облегчает задачу то, что Д.Горбатов всегда точно выражает свои неточные и, подчас, сточные мысли. И если он написал "дело всей жизни", и если он даже повторил ещё раз это своё утверждение, то именно это он и имел в виду. Говоря "субьективно", скажу, что само применение к Швейцеру Горбатовым - даже полушутя - фразы из фильма "Мимино" ("засорять эфир") и взгляд на жизнь Швейцера свысока есть признак весьма дурного вкуса и с этим ничего не поделаешь: среди прочего - влияние окружающей духовной среды, беспокойная обстановка в Москве, цепкая хватка, по выражению самого Горбатова, "мёртвого Советского Союза", заключавшего людей (опять же, по Горбатову) в "духовное рабство" - словом, всё то, что сам Горбатов называет "культурным пространством", в котором он возрос и по коему испытывает, если не ошибаюсь, жгучую ностальгию - всё вместе, думается, тому виной.

2."Эстетику" Швейцер, бесспорно, знал назубок - несмотря на то, что Д.Горбатов в том сильно усомнился, допустив, что "…Швейцер "проглядел" самый базис, фундамент эстетики Гегеля…". Но я опасаюсь, что сам доктор Горбатов, автор составившего эпоху "слогана" Бах - не мелодист, проглядел "самый базис" воззрений немецкого философа и потому сунул ногу прямёхонько мимо фундамента эстетики Гегеля - того фундамента, на котором, в частности, прочно стоял А.Швейцер.

**************************************

Взглянув, как смог, на фигуру Швейцера, я, заодно, как мне думается, и предоставил читателю самому ответить на вопрос из первой части своей статьи - в чём таится причина ненависти Д. Горбатова к автору монографии "Бах". Но взгляну на это ещё с одной стороны, не претендуя на истину, гипотетически. Поставлю вопрос иначе: что же роднит Швейцера с Мендельсоном, Лопушанской, Маком, Арановичем, Фрадкиным, Леви, Леоном Ботстайном (статья "Евреи и новое время"), "еврейскими фашистами" (прости, Господи!) и т.д., и т.д.? Почему с каждым из них Горбатов обходится в точности следуя своему credo, "избивая их наотмашь, сильно"? Как и в случае со Швейцером - абсолютно бездоказательно, не зная глубоко предмета. Как и в случае со Швейцером - непозволительным тоном, которого его заочные оппоненты не заслужили.

Швейцер был внешне очень схож с одним из своих ближайших друзей – А.Эйнштейном. Как-то даже был случай, когда две американские барышни, завидев Швейцера, обратились к нему с просьбой Господин Эйнштейн, поставьте, пожалуйста, свой автограф на этой Вашей книге!”. В письме к Эйнштейну Швейцер писал, что не хотел огорчать девушек и потому расписался на книге так: “Альберт Эйнштейн. Подписал Альберт Швейцер”. Боюсь, что Дмитрий Горбатов, подобно тем девицам, принял по недоразумению одного за другого. Бедный!…

Комментарии

Добавить изображение