“ГДЕ Я, ТАМ РУССКАЯ КУЛЬТУРА

17-05-2005

Интервью у Юрия Дружникова взяла Лола Звонарёва

Романист (“Ангелы на кончике иглы”, “Виза в позавчера”, “Вторая жена Пушкина”, “Суперженщина”), историк литературы (“Русские мифы”), пушкинист (трилогия “Узник России” и книга Дуэль с пушкинистами”), эссеист (воспоминания “Я родился в очереди”), актер (снялся в роли писателя в американском фильме “У времени в плену”) и юморист, сочиняющий злые рассказики как для западных журналов, так и для полосы “12 стульев” “Литгазеты”, таков живущий в Калифорнии русский писатель и американский профессор Юрий Дружников. Как пишет варшавский журнал “Суперконтакты”, “работы Оруэлла, Милоша, Дружникова не утрачивают актуальности, а, к сожалению, приобретают значение предостережения, ведь во многих местах на земле тоталитаризм преображается в видимую демократию, а манипулирование моралью, надеждами, чувствами и дальше служит горстке политических вождей, создающих самих себя”. C Дружниковым беседует московский критик и литературовед доктор исторических наук Лола Звонарева.

1. Как вы оцениваете современную литературную ситуацию в России?

Юрий ДружниковБердяев говорил, что Пушкин писал от “творческого избытка”, а все последующие русские писатели — от “жажды спасения народа”. Задача важная, мессианская, но не плодотворная. Может быть, народ должен спасать своих писателей и вообще культуру, а не наоборот? К тому же задача “спасать” вовсе не литературная. В какие оглобли оказалась впряженной российская, а потом советская интеллигенция в ХХ веке, “спасая народ”, не забыть. Еще ностальгирует желание к штыку приравнивать перо. Слава Богу, использовать лептоп вместо бронежилета никто не предлагает.

Идеологическая миссия российского сочинителя плохо понятна писателям на Западе. Здесь, а теперь и в России писательское плодородие часто подогревается жаждой большого тиража. Но надолго остаются в литературе те, кто следует пониманию импульса “от творческого избытка” по Пушкину, который, как я подсчитал, при жизни был опубликован на 26 процентов, прочее осталось в шкатулке.

Отмена цензуры в России благотворно повлияла на литературу, но море свободы выплевывает пену. Гете говорил: “О свободе печати кричат те, кто хочет ею злоупотреблять”. Где мера? Сорок лет назад большой скептик Джон Стейнбек, живший в Калифорнии неподалеку от меня, в Нобелевской речи говорил: “Я уверен, что писатель, который не верит страстно в совершенство человеческого существа, не верен литературе и ему нет в ней места”.

Что бы ни нависало: тоталитарная власть или демократия, имеется, на мой взгляд, невидимая граница между цензурой и хорошим вкусом, соединенным с моральной ответственностью человека в любом обществе. Сочинения, потакающие низменным инстинктам, пасквили друг на друга, оскорбительные критические статьи, — это все сегодня имеет место. Оказалось, некоторые не могут писать без руководящей линии. Кто не ощущает невидимой границы, тех жаль: творчество их без тормозов, свобода без культуры. На Западе тоже так было и есть, это уносит ветром. В союзе скептиков я заведую отделом оптимизма. Давайте медленно, невзирая на ухабы, формировать вкус и чувство меры на всех уровнях, другого не дано.

2. Какие курсы по русской литературе вы сегодня читаете в Калифорнийском университете и насколько велик интерес к ним американских студентов?

 

Интерес коренных американцев к русской культуре всегда был и есть, но глубину не будем преувеличивать. Слово “культура” в американском социуме понимается иначе, чем в русском — дальше от философии, от искусства и ближе к этносу, к национальным традициям, к еде. Для калифорнийца, живущего зимой при пятнадцати градусах тепла, важно не то, что сибиряк читает и поет, а то, что он носит меховую шапку. Во многих университетах здесь курсы по истории культуры называются курсами по истории цивилизации с упором на материальные субстанции. Найти потом хорошую работу —главное для среднего американского студента. При этом он все еще любопытен, и сейчас ко мне на курс по истории цензуры в России трудно пробиться, сидят на полу.

Лекции по истории Золотого и Серебряного веков русской литературы я люблю. Они у меня обязательно полемичные, даже, признаю
сь, субъективные, а не традиционно всеохватные, читаемые в большинстве университетов мира. Для более узкого круга — занятия по литературной теории и практике: моя техника создания романа, рассказа, эссе и, обязательно, научной статьи. Базируются курсы и на собственных книгах; студенты получают закалку из первых рук. Юмор тоже важен, как же без него?

Давеча я сказал, что вопрос о влиянии писателя на читателей спорный. Но вот недавно студенты в университете обсуждали мой роман “Суперженщина, или Золотая корона для моей girl-friend”. Там говорится, между прочим, что молодые американки ходят на лекции в пляжных шлепанцах, нечесаные, на майках дурацкие надписи, сидят перед профессором, как на гинекологическом кресле, и проч. На автора обрушился шквал феминистского возмущения: как он посмел на нас клеветать? А на следующий день вхожу в аудиторию и вижу, что сидят те же студентки одетыми вполне по моде, ножка на ножку, туфельки на каблучках (хотя ездят на велосипедах), даже, вы не поверите, причесаны. Оказывается, иногда литература все-таки воздействует!

3. Какие российские писатели наиболее известны в США?

 

Смотря кому известны: рядовому читателю или тем, кто занимается “русским вопросом”? Мне пришлось выступать в глухом техасском городке. Иду в жару в костюме и при галстуке, спрашиваю встречного, где библиотека. Он говорит: “Зачем библиотека? Пойдем лучше выпьем холодного пивка!” — “Не могу, говорю: автор я, выступаю”. Он оглядел меня и, гордый своей догадкой, воскликнул: “Солженицын!”

На слуху имена классиков, конечно: Толстой, Достоевский, Тургенев, Набоков, Пастернак частично благодаря экранизациям. Остальные имена, не будем строить иллюзий, не известны, или знакомы только узкому кругу славистов. Один российский литературовед настойчиво уедал меня тем, что я недооцениваю мировое значение Пушкина, а я читаю курсы по истории пушкинистики в Америке почти два десятилетия и недавно узнал из сочинения студента, что Пушкин очень любил свою няню Надежду Константиновну Крупскую. Хотите еще пример? Заказал глуповатый голливудский фильм “Onegin”. Позвонили из магазина и сказали: “We have оne gin for you!” — то есть “Один джин для вас получен!”.

Другое дело русские студенты, дети эмигрантов или те, кто самостоятельно попал учиться в Америку. Но тут мне удивить нечем: они похожи на студентов филфаков российских университетов, разве что свободнее во мнениях.

Современные российские писатели жалуются, что их в Америке не издают, но по части чтения американцы зациклены на себе. Слависты-циники говорят: “Вот будет опять противостояние систем, интерес вернется”.

4. Кто из сегодняшних российских писателей наиболее интересен вам и почему?

 

Вкусы мои часто меняются, поэтому не буду называть имена. Самый престижный американский двухнедельник “Нью-Йорк ревью оф букс” недавно поделил книжный поток в нынешней российской словесности на два направления: “просолженицынское” и “антисолженицынское”. Наверное, это чересчур категорично, полюсов больше.

Проза и поэзия двигаются — знать бы, куда. Происходит постоянная мутация между художественными задачами и рынком, что свидетельствует о неустроенности состояния всей российской литературы. Авторы всплывают, даже получают премии, а потом их никто не вспоминает. Сочинитель хочет шокировать публику, чтобы отличиться от других. От перебора ненормативной лексики читатель раньше удивлялся, а теперь говорит: я тоже так могу, а то и лучше. Мода на это прошла на Западе лет сорок назад. Эпатажные книги легко читаются, но и легко пишутся, поэтому, в частности, мне не интересны. Я не читаю писателей, которые публикуют по два романа в год, а то и больше. Представьте Толстого автором не трех романов, а тридцати: смогла бы Софья Андреевна переписывать каждый из них по три раза? Высокая проза требует размышлений, накопленного по крохам остроумия, стилистического изящества, которое достигается многочисленными правками “по-живому самого себя. Пишется такая проза медленно, и такая в России есть, только обнаружится это как всегда через годы, после отстоя пены.

5. Есть кумиры у сегодняшних читателей Америки?

 

Мы жалуемся на вал поп-книг в России, но в Америке ситуация гораздо хуже и продолжается значительно дольше. Состояние умов нестабильное из-за войны и террора. Книги и кино активно поддержив
ают этот тонус. Скандалы с католиками, проблема однополых браков, феминизм, достигший, кажется, своего абсурдного потолка (Мария Магдалина рассматривается как первая феминистка), кризис политических целей и наличие маленьких умов, творящих большую политику, — это все выплеснуто на книжные полки магазинов в любом городе США.

Я консервативен. Но есть Америка левых духовных ценностей, ищущая выход из лабиринта. Например, Сюзен Зонтаг, “книжная девочка”, выросшая в Калифорнии, сорок лет была в литературном фаворе и стала в каком-то смысле законодательницей книжной моды. Она мало известна читающим по-русски, а янки называли ее “голосом совести” Америки. Она умерла в январе 2005 года в Нью-Йорке. Сын решил похоронить ее в Париже, который она любила.

Незадолго до смерти писательница Зонтаг, весьма жесткий критик американского образа жизни и поп-культуры, сформулировала точку зрения на задачу писателя в “Нью-Йорк ревью оф букс” (сейчас переведу): “Работа писателя — не в том, чтобы иметь мнение, а в том, чтобы говорить правду и отказываться быть соучастником во лжи и дезинформации. Литература — это формулирование нюансов и противоречий, противостоящих голосам упрощенцев. Работа писателя — затруднить духовное обнищание. Работа писателя помочь видеть мир таким, какой он есть: полным различных претензий, многомерности и переживаний”.

6. Как вы оцениваете деятельность журналов и газет, печатающихся по-русски за рубежом: “Чайки”, “Вышгорода”, Континента”, “Русского акцента”, “Русской Америки”, “Нового журнала”?

 

Обширная зарубежная русская периодика приноравливается к лихому темпу западной жизни, а кто не поспевает, того ждет архивная полка. Журнал “Seagull” (“Чайка”), выходящий в Балтиморе по-русски, популярный двухнедельник, объединяет публицистов, прозаиков, поэтов Зарубежья и России. В нем мемуары, статьи о кино и живописи, обзоры книг. Таллиннский толстый журнал “Вышгород”, пожалуй, самый красивый из толстых русскоязычных изданий в мире, открывает европейскому читателю новинки прибалтийских авторов. Медиа-группа “Континент” во главе с писателем Игорем Цесарским, включающая газеты Ист-Континент”, “Саус-Континент”, “Русский акцент”, “Обзор” и “Русский калейдоскоп”, держит читателя всей Северной Америки и Канады в курсе культурной и литературной жизни русской эмиграции, метрополии и шире. Такой же интеллигентный уровень в нью-йоркской газете “Русская Америка” (редактор Аркадий Мар). Что касается “Нового журнала”, то полвека назад в нем печатались Бунин и Набоков, но в последние годы журнал безнадежно отстал от времени, и я среди тех, кто давно прекратил с ним сотрудничество. Надеюсь, он оживет, как только заменят некомпетентного редактора (в середине мая 2005 года принято решение об уходе главного редактора Вадима Крейда со своего поста, так что можно надеяться на лучшее – ред.). Между тем, во Франкфурте-на-Майне родился многообещающий толстый журнал “Мосты” (редактор Владимир Батшев), там же выходит “Литературный европеец”. Оба эти журнала ищут талантливую прозу, мемуары, критику, публицистику на обоих берегах Атлантики и, что самое главное, в отличие от российских журналов, стоят вне драки за премии, за проталкивание собутыльников и не боятся самых острых вопросов современности.

7. Какие интонации сейчас в американской прессе о России?

Иллюзии предыдущих лет рассеялись, как утренний туман. Усохшие было от российской свободы советологи и кремленологи печатаются все шире. Пишут сегодня о России резко, потому что понятно, что происходит. До холодной войны, надеюсь, дело не дошло, но прохладная, со шпионами, дурацкими препятствиями для виз, слежкой за иностранцами в России и антисемитскими выходками в Думе налицо. Однако есть нота сожаления, ибо происходящее повторение пройденного. Опять, как в известном анекдоте о коммунизме: мы-то как-нибудь выживем, но детей жалко. Добавлю: кроме тех детей, которых американские родители усыновляют в России, давая взятки на всех уровнях. В самой Америке из-за войны тоже тяжело, хотя государство не грабит пенсионеров, а ученые на переднем крае новых технологий не жалуются на бедность.

8. В Москве и Пскове дважды вышла ваша книга под вызывающим названием “Дуэль с пушкинистами”. В чем суть этой дуэли? Что не устраивает вас в работах советских и современных пушкинистов?

Не принято говорить,

но первым в мире пушкинистом стал по указанию Николая I начальник штаба жандармов Леонтий Дубельт, регистрировавший бумаги убитого поэта. С тех пор по сей день пушкинисты — госслужащие, а кто платит, тот заказывает угол зрения. Нигде в мире такого не было, чтобы сделать поэта иконой государственной идеологии. Власти менялись, и пушкинисты многократно переделывали поэта-икону на потребу властей и партий. Пушкина превращают в разных трудах то в истинного христианина, то в атеиста, то в монархиста, то в революционера-декабриста и даже, в соответствии с марксизмом, в материалиста, но обязательно он должен быть оптимистом. Писали даже, что в стихе “Октябрь уж наступил...” поэт предсказывал большевиков. Под Пушкина перестроили и тем обеднили всю историю русской литературы!

Полноте, результаты унылы: реальный Пушкин читателю не был известен. У нас нет научной биографии первого поэта России, у нас нет научного, то есть некастрированного и без политических комментариев, полного собрания его сочинений. Словом, биографам брошена перчатка: я рассказываю, кто, что и как подтасовывал 200 лет в официальной пушкинистике. Цель проста: в ХХI веке Пушкин нужен читателю таким, каким он был на самом деле, без грима. Болезненная и даже злобная реакция моих оппонентов из Пушкинского Дома понятна, другой и не ждал. Но написана “Дуэль с пушкинистами” для нового поколения, которому об истории страны требуется правда и только правда.

9. Над чем сейчас работаете? Какие ваши книги выходят и в каких странах?

В компьютере новый роман — в середине сюжета. Причем даже жена, дочь и сын — мои личные бескомпромиссные критики — не знают, что именно я пишу, пока не доеду до конца черновика. Тогда буду обсуждать и обязательно вам тоже расскажу. Я никогда не планирую и никогда не вступаю в договорные отношения с издателями на ненаписанное, поскольку пишу для себя. Сказал об этом в интервью московской “Литгазете” — у меня эту мысль выбросили. Все еще, некоторые полагают, следует говорить, что пишешь для народных масс с целью преобразовать мир, хотя, между прочим, тот же Пушкин подчеркивал, что пишет для себя.

Роман “Ангелы на кончике иглы”, написанный четверть века назад, посвященный закулисной жизни советских журналистов и тому, как тайные органы рвутся к полной власти в стране, начал вторую жизнь: на днях выпущен в Париже по-французски. Интерес к нему в связи с ситуацией понятен. На английском и других языках вышел роман “Виза в позавчера” — о скрипаче из Сан-Франциско, который отправляется в Россию искать следы погибшего отца. В Англии, Польше, Турции, Хорватии появится в переводах плутовской роман “Суперженщина, или Золотая корона для моей girl-friend”. Надеюсь, что на родине найдется отважный издатель, чтобы наконец полностью, со всеми иллюстрациями, напечатать книгу “Доносчик 001”, — стыдно сказать, но до сих пор именно в России это не произошло, а сейчас это, ежу понятно, опять актуально. Сборник коротких сатирических рассказов спешу выпустить в России перед тем, как американский издатель отберет у меня, как тут положено, “вселенские права на пятьдесят лет”.

10. Не скучаете вы в своей глуши без московской литературной тусовки?

Есть два типа литераторов. Одних вдохновляет ежедневное общение, подогревающее честолюбие и, стало быть, способствующее творчеству. Такие писатели стараются торчать на людях, в клубах, на презентациях, в застолье, в фимиаме. Другие — чернокнижники, скука для них в радость, тусовка их отвлекает, уединение им на пользу, но они не на виду. Так было всегда и так есть. Вы сами без труда рассортируете известных авторов по этим двум спискам. По-видимому, я третий типаж — кустарь-одиночка и гостеприимный домосед. Говорят, русский писатель очень любит, когда ему мешают работать. Тут другой случай: когда пишу, от мира отключаюсь. Точнее, от двух миров: я ведь наполовину американский автор. Вдруг, устав от одиночества, лечу в Европу выступать, приглашаю гостей, друзей, коллег. Читатели съезжаются со всей Калифорнии и шире. Это мои литературные чтения в огромном и растущем русском зарубежном пространстве, которое сейчас называют “постдиаспорой”. Томас Манн (он жил тут, неподалеку) сказал: “Где я, там немецкая культура”. В этой фразе “немецкая” я заменил на “русская”.

Дейвис, Калифорния.

Комментарии

Добавить изображение