МЫ - БЫЛИ!

Продолжение. Начало в 304, 29 декабря 2002 г., 436, 31 июля 2005 г., 437, 07 августа 2005 г.

НАРЫВ

Жили мы в Минске при Брежневе и Протасене весело. Разнообразно. Я думаю, что вообще брежневские 18 лет были для жизни простого человека самыми счастливыми за все время советской власти. Не сравнить с ленинско-сталинскими и даже хрущевскими, Более того – с последующими новациями (слава Богу, короткими) Андропова и перестройкой Горбачева. Каждый имел “об выпить-закусить”, и в отпуск съездить в Крым или Прибалтику. Сейчас приятно вспомнить: койко-место- рубль в сутки, билет на самолет Москва-Симферополь 22 рубля. Доступно для любого. Даже для инженера. Да что там - для учителя.

Но скажу больше – и для интеллигенции то время было тоже самым радостным. Сейчас память часто увлекает интеллигента в глубины прошлого. В проклятые и благословенные застойные времена.

Ведь тогда и чтение крамолы было свободным. Кто хотел, тот читал и "Архипелаг", и все прочее. И слушал "голоса". Более того, это чтение, кроме эффекта запретного плода, давало рядовому интеллигенту ощущение избранности. И не только по отношению к толпе, но по отношению к власти. Она, власть, не знает, как было "на самом деле", а мы знаем. Власть не знает даже, как устроено советское общество, а нам и то ведомо. Пусть власть высоко и пусть у них коньяк не просыхает, а рыло в икре, но еще выше возносит нас знание. Да, знание - это великая психологически возносящая сила. Опасно? Что ж, это только придавало больше привлекательности. За знание нужно платить, в этом тоже усматривалась некая справедливость. Пусть хотя бы опасением, ибо обычно только оно и отдавалось в виде платы.

Нет, если слишком увлечься, распространять и на этом засыпаться, то припечатали бы сильно. Особенно – в провинции. Или если открыто выступать. Встречаться с иностранными корреспондентами, давать интервью, писать протесты. Тогда не поздоровилось бы. Ведь при Брежневе почти все время председателем КГБ был Андропов, а он всегда стоял на посту и был начеку.

Зато это опасение, это ощущение, что тебя отслеживают, подслушивают и прослушивают, удивительным образом украшало жизнь. И возносило "интеллигента знающего" на вершины самоутверждения. Самое мощное в военном смысле государство, мировая ядерная сверхдержава следит за ним! Стало быть, на одной чаше весов монстр-Левиафан, а на другом - маленький человечек, кандидат наук Петров. И они весят одинаково! От мнения кандидата наук зависит благополучие огромного государства! А иначе, зачем бы оно тратило столько средств на телефонные прослушивания? То, что телефоны прослушиваются, поголовно была уверена вся интеллигенция. Были способы это проверить, и были - как этого избежать. Повернуть диск и заклинить его спичкой. Радикальный - отключить телефон из сети. А если надо говорить? Мы знали, что прослушивающий магнитофон включается только на "ключевые слова", скажем, "книга, генсек, анекдот, Солженицын" и записывает после этого минут пять. И опять до ключевого слова. И к тому быстро приспособились. Книгу называли текстом, Солженицына - отщепенцем, "Архипелаг ГУЛАГ" - островом сокровищ, "Ленин в Цюрихе" - "Нинель в Берне". А генсека вообще не называли. Или по имени - Леня. Самое забавное, что опубликованные недавно сведения подтверждают наше тогдашнее знания о ключевых словах и выборочном прослушивании. И выжили ведь!

У меня была большая тяга к самиздату. И откуда только все бралось! Образовывались летучие связи, передавали книги от одного другому. Один инженер дал мне много пленки “Микрат” для копирования текстов (с высокой разрешающей способностью). Я снимал книги, потом печатал на фотобумаге (до сих пор кое-что храню – как реликвию, вот передо мной Н. Валентинов. Встречи с Лениным М., изд. Им. Чехова, 1953). То же делали еще десятки взыскующих исторической и политической истины. Шел интенсивный обмен. И ни разу ни одного прокола! Ни одного доноса!

Чтение книги – запретного плода с совершенно новой для нас информацией всегда было связано с мощной эмоцией. А из психологии восприятия известно, что запоминается только то, что прошло через эмоции. Именно поэтому я и по сей день отлично помню все, прочитанное в книге, данной на одну ночь. Теперь, когда на нас хлынул поток информации и продукции, читай - не хочу, этого эффекта напряженного и сладостного опасения и восторга приобщения – нет. А тогда…. Это было чем-то похоже на общины первохристиан, с вожделением ожидавших второго пришествия Мессии.

Вспоминаю два поразительных случая. Один раз я звонил из автомата, портфель, набитый криминалом, повесил на крючок. Вышел, забыл, уехал на машине (у меня тогда был “Запорожец”). Вспомнил минут через десять. Как бешеный вернулся – портфель на месте! А ведь, наверняка, кто-то заходил в будку, кто-то видел.

Второй случай еще более опасный. Я пришел на кафедру со своим портфелем, в котором лежали 3-4 взрывоопасных книг. Ну, вроде “Архипелаг ГУЛАГ”. Я часто носил то одно, то другое – многие ждали меня, как почтальона на фронте. Был книгоношей. Что-то узнал по работе, взял портфель, приехал домой. Хорошо, сразу открыл, очень хотелось прочитать новинку. Ах! Там лежали какие-то блокноты, тетради, журналы… Не мой портфель! А чей?! Несусь в институт. Спрашиваю у лаборанта Ильи Столкарца (отставник, славный человек): кто-то взял мой портфель, кто? Он смотрит: да, Докторов. Он недавно уехал. Вроде бы, у него такой же. Его адрес! Да что вы так волнуетесь, Валерий Петрович? Да…, там у меня лекарство, нужно срочно принимать. Человек Илья хороший, но не нужно его вводить в искушение. Вот адрес, Докторов, наверное, уже вернулся домой. Я и не думаю ему звонить – это был совершенно гнусный тип. У нас на кафедре его называли иезуитом. Заложит – с большим удовольствием. Притом не тайно, а потом будет на всех углах заявлять, какую он проявил бдительность и принципиальность. Поэтому лучше без предупреждений.

Приезжаю к нему с грубым нарушением скоростного режима. Лишь бы он не открыл за это время портфель. Тогда конец. И книгу ту уже не прочитаю (это был “Только один год” Аллилуевой).

Звоню. Добрый день. Вы знаете, тут вышла пересортица – я взял ваш портфель, а вы - мой. Вы знаете об этом? Нет, я еще не открывал. Только недавно пришел. Слава Бо… То есть, ну и хорошо (гад Докторов вел “научный атеизм”, посему говорить “слава Богу было несподручно). Мне срочно он нужен, там лекарства, время приема уходит. Обмениваемся совершенно одинаковыми коричневыми портфелями. Снова пронесло.

Вообще, в быту подстерегает больше опасностей. Например, я как-то на втором курсе ехал на мотоцикле с другом детства Женей Хатюшиным на мотоцикле в деревню – на сельхозработы. Темень. Вдруг прямо впереди – задний борт грузовой машины. Там был левый поворот, фара била влево и совершенно не освещала темный кузов, оставленный без всяких огней на правой стороне дороги. Последняя мысль – все, конец. Но инстинктивно (у меня была всегда очень быстрая реакция) я бросил всем телом свой ИЖ-49 влево и только ударился ступней о баллон грузовика. Так, что подножка сломалась. Мотоцикл тряхнуло, но я его удержал. Остановился, поковылял, нашел отломанную подножку. Сели, доехали. Нога распухла, но даже переломов плюсны не было. И сколько было аналогичных историй…

Последний запомнившийся опасный случай с тамиздатом – в Москве. Я посетил известного философа Льва Борисовича Баженова у него дома. Он - один из моих как бы крестных философских отцов – именно после прочтения его “Философии естествознания” (М., 1966) я решил пойти в аспирантуру по философии. Я погостевал, взял у него ранее данные ему для просвещения самиздаты, вышел из дома (это недалеко от Телебашни, на проспекте Космонавтов). У выхода из подъезда двое в штатском. Можно вас на минуточку? Н-да, знаем мы эту минуточку. Как бы не обернулась годиком. Пожалуйста. Как пройти туда-то и туда-то? Да вот идите-ка вы сначала сюда, а потом – туда. Почти как в шутке: как пройти направо? Сначала идите прямо, а потом – налево. Ну что ты будешь делать? Совпадение. Во всяком случае, пошли и не оглядывались.

Однако не все ходить, да и не все ездить в поисках забытого портфеля. Много было поездок просто так. За грибами. За раками – на озеро Кромань. Ох, глухомань! Раки были большие и маленькие. И вчера и сегодня. А мы были – молодые и здоровые. Вчера. А сегодня…

Как-то поехали на моей машине с еще двумя моими друзьями – Робертом Мирончиком и Гошей Пигулевским в Вильнюс. Просто так, развеяться - всего 220 км. По дороге голосует попутчик. Я всегда брал. Едем, беседуем на разные технические темы. Роберт вспоминает, как они монтировали машины “Минск-22” (они оба с Гошей работали наладчиками ЭВМ на заводе им Орджоникидзе) в Голландии. Там один местный абориген решил учить русский. Он приходил к ним в бригаду и говорил: “Здравствуй, русский". Роберт или Гоша ему всегда отвечали: “Здравствуй, голландский”. Все дружно смеялись. Тот не понимал причину веселья. Это потому, что еще русский не слишком выучил. Уточнял перевод. Удивлялся: но я ведь и, правда, голландский. Что тут смешного? Этим только усиливал общий гогот. Правда, правда, ты – голландский.

Недалеко от Минска наш попутчик попросил остановиться – он приехал. Вышел не сразу. Видно, ожидал, что у него потребуют деньги за проезд. Никаких просьб не было – я никогда не просил за попутку денег. Парень был в каком-то напряжении. Просто поблагодарить не догадался. Зато, выходя, сказал:

“Скажите спасибо, что я не сообщу о вас в ГАИ. Вы всю дорого превышали скорость”. И – пошел себе.

Мы на секунду обомлели. Первым очнулся Гоша. Он выскочил из машины, настиг благодетеля и с криком: “А вот сейчас превысишь скорость - ты!” – пнул его в зад. Произошла сцена из О'Генри, в которой пнутый поросенок летел, обгоняя звук собственного визга.

Однако, была ведь и работа. Ох, была.

Приведу один эпизод, которые как-то уже давно рассказывал.

В числе прочих была у меня в Политехническом институте группа архитектурного факультета, элита всего института. В ней в основном учились дети руководства республики и всякого иного начальства.

В феврале 1974 года из страны был выслан Солженицын. Никаких изменений в программе занятий это не повлекло и нам не поручали провести семинары по морально-политическому укреплению духа студентов, но небольшое волнение высылка (а до того краткий арест) среди студентов вызвала.

На семинаре один активный студент по фамилии Пилатoвич (он был сыном секретаря Белоруссии по идеологии, человека идеологически свирепого, которого у нас звали не иначе как Понтий Пилатович) задает вопрос:
- Почему это все должны осуждать Солженицына, в то время как его книг не издают и никто их не читал?
- Вот вы, Пилатович, весьма умны для того, чтобы задать мне такой вопрос. Но недостаточно - для того, чтобы вообще его мне не задавать.
- Извините. Вы правы.

Нормальный парень, хоть и сын персоны. И - действительно умный.

Или вот эпизод, аж из 1971 года. Пришел запрос из Могилева прислать им комиссию по приему кандидатских экзаменов по философии. Сейчас он отменен, а многие десятилетия без сдачи кандидатского минимума нельзя было защищать диссертацию. Председателем комиссии должен быть доктор наук. Зав. кафедрой проф. Протасеня был ленив беспредельно. При том же – бонвиван. Как-то он, будучи в благостном расположении духа, когда еще благоволил Славе Степину (до его исключения из партии) и мне, зазвал в свой кабинет и начал делиться жизненной мудростью.

- Вы молодые еще, - говорил он, развалясь в кресле, - не понимаете, в чем вся радость и смысл жизни. Слухайте мене, хлопцы. Первое дело – это власть. Второе – деньги. Третье бабы. Ну, само собой, вкусно выпить и пожрать. Но главное – власть. Тогда будут и деньги, и бабы, и выпить. Поняли?

- Как не понять, Петр Федорович. Только ведь власть едина и неделима. А желающих пить и есть вон сколько.

Протасеня похохатывал.
- Вот именно! Тут и есть самое большое искусство – как власть получить и удержать.

- Ну, Петр Федорович, это точно по заветам Ленина. Он как раз и учил, как завоевать власть.

- Верно гAвОрЫте, хлопцы.

Так вот. Протасеня издает приказ о командировании сформированной им комиссии по приему кандидатского экзамена. Председатель – доктор наук Карлюк. Члены – Алла Пашкевич, Зинаида Бражникова и я.

Едем. Там на экзамене происходит небольшое происшествие: пропадает билет. Мы это вычисляем и прихватываем с ним некоего Голубовича – начальника НИСа (научно-исследовательский сектор) Могилевского машиностроительного института, который читает ответы, списанные с учебника, не понимая в прочитанном ничего. Ставим неуд.

После экзамена он учиняет скандал, обещая, что мы еще узнаем его с плохой стороны. Грозит. Решаем написать докладную. Пишем. (Копия у меня сохранилась – вот она). Позже выяснилось, что этот Голубович оказался связан родственными и приятельскими узами с кем-то из секретарей Могилевского горкома. Они прикрыли (в обоих смыслах) Голубовича и нашу докладную. Оттуда пришла уже телега на нас с обвинением в предвзятости и придирках к их выдающемуся работнику.

В день, когда мы вернулись и писали докладную (2 июля ) состоялись похороны погибших космонавтов Добровольского, Волкова и Пацаева на Красной площади. Зрелище было ужасным и величественным. Надрывная музыка, лафеты, траурного эскорта, вышагивающий с выбросом прямых ног выше головы. Прямо-таки гибель богов. Было неуютно. Не по себе. Конечно, мы понимали, что все это произошло из-за политических амбиций вождей. Как всегда, сообщили, что задание было полностью выполнено, но при спуске произошла внезапная разгерметизация. Верили ли мы этой причине? Не совсем. Кто знает, что там произошло, говорили мы. Но было очень печально и жаль. Сейчас это хорошо известно – как не странно, официальные сведения того времени в общих чертах были верны. Приведу описание этого эпизода из “Катастрофы в отечественной космонавтике”.

Космонавты Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев погибли 30 июня 1971 года при возвращении с первой орбитальной станции "Салют-1", тоже при спуске (как и Комаров 23 апреля 1967 года) , из-за разгерметизации спускаемого аппарата космического корабля "Союз-11". Трагедии могло не быть, если бы не политические амбиции. Поскольку американцы уже летали на Луну на трехместных кораблях Apollo, требовалось, чтобы и у нас летело не менее трех космонавтов. Если бы экипаж состоял из двух человек, они могли быть в скафандрах. Но три скафандра не проходили ни по весу, ни по габаритам. И тогда было решено лететь в одних спортивных костюмах.

Спуск "Союза-11" проходил нормально до высоты 150 км и момента обязательного перед входом в атмосферу разделения корабля на три части (при этом от спускаемого аппарата кабины отходят бытовой и приборный отсеки). В момент разделения, когда корабль находился в космосе, неожиданно открылся клапан дыхательной вентиляции, соединяющий кабину с наружной средой, который должен был сработать гораздо позже, у самой земли. Почему открылся? По признанию специалистов, это точно не установлено до сих пор. Скорее всего - из-за ударных нагрузок во время разрыва пироболтов при разделении отсеков корабля (два пироболта находились недалеко от клапана дыхательной вентиляции, микровзрыв мог привести в движение запирающий шток, из-за чего и открылась "форточка"). Давление в спускаемом аппарате падало столь стремительно, что космонавты потеряли сознание, прежде чем смогли отстегнуть ремни и вручную закрыть дырку размером с пятикопеечную монету (впрочем, есть свидетельства, что Добровольский успел-таки освободиться из "сбруи", но не более того). У погибших были обнаружены следы кровоизлияния в мозг, кровь в легких, повреждение барабанных перепонок, выделение азота из крови. Трагедия поставила под сомнение надежность советской космической техники и на два года прервала программу пилотируемых полетов. После гибели Добровольского, Волкова и Пацаева космонавты стали летать только в специальных костюмах. Были срочно предприняты кардинальные меры, гарантирующие безопасность людей в случае разгерметизации спускаемого аппарата.

О гибели Комарова мы тогда слышали, что он, падая в капсуле с большой высоты, страшно материл родное политбюро. Выясняется, что так и было. Вот что пишут теперь.

"По одной из версий причиной катастрофы явилась технологическая небрежность некоего монтажника. Чтобы добраться до одного из агрегатов, рабочий просверлил отверстие в теплозащитном экране, а затем забил в него стальную болванку. При входе спускаемого аппарата в плотные слои атмосферы болванка расплавилась, струя воздуха проникла в парашютный отсек и сдавила контейнер с парашютом, который не смог выйти полностью. Комаров выпустил запасной парашют. Тот вышел нормально, но капсула начала кувыркаться, первый парашют захлестнул стропы второго и погасил его. Комаров потерял какие-либо шансы на спасение. Он понял, что обречен, и на всю Вселенную материл наших правителей. Американцы записали его душераздирающие разговоры с женой и друзьями, жалобы на нарастание температуры, предсмертные стоны и крики. Владимир Комаров погиб при ударе спускаемого аппарата о землю".

Катастрофой с Союзом 11 СССР вышел на первое место по числу жертв космоса. Но потом американцы догнали и перегнали всех, вместе взятых.

Возвращаюсь к нашей, гораздо менее трагической истории. По поводу обвинений нас в потере бдительности и создании условий для хищения билета можно было бы посмеяться, но Протасеня тут же решил (как всегда) нанести удар по своему коллеге проф. Карлюку, (чтобы не зарился на его место), и ему объявляет выговор за потерю бдительности, проявившуюся в том, что у комиссии сумели похитить билет. Нам – тоже по выговору, за то же самое. Ради такого дела Протасеня сам возглавляет другую комиссию из своих клевретов, едет в Могилев и ставит там Голубовичу "отлично". Проф. Карлюк получает второй втык за необъективную оценку будущего ученого. Еще чуть-чуть, и пришили бы нам вредительство и травлю честных партийных кадров. Вот тогда я получил первый урок того, что лобовыми методами в этой системе ничего не сделаешь.

Вообще с оценками было хитро. Известно, что в школах царила процентомания. Процент неудов должен был находиться на очень низком уровне. Лучше – без них. Оценки считались показателем качества работы учителей. Так же было и в высшей школе. Именно поэтому проф. Карлюк, который всегда ставил много двоек, имел в ректорате неважную репутацию.

Я как-то поставил в одной группе "торфяников" около половины неудов – уж очень тупая группа попалась. Даже для торфяного факультета, который у нас славился как чукчи в анекдотах. Меня вызвали на партком. Было сказано, что еще один такой результат, и я более не пройду по конкурсу. Ибо большое число неудов доказывает, что я плохо учил студентов. То есть, низкая успеваемость есть неуд преподавателю. Как было спорить с такой логикой?

Больше я таких промахов не делал. И то сказать: если студенты тупые, так тут ведь ничем не проймешь. А себе только хуже, одни неприятности, да и повторные экзамены ведь не идут в счет рабочего времени.

В промежутках между уроками жизни случалось много забавного.

Принимаю я экзамен, в соседней аудитории – Слава Степин. У нас сложилась традиция – если кто-то заканчивал быстрее (например, было меньше студентов в группе), то шли к товарищу и принимали в четыре руки. Для ускорения. На этот раз Слава зашел ко мне. Сидит студентка, вопрос в билете: направления современной буржуазной философии и их критика. Бормочет, что вся их философия реакционная и антинаучная.

- А вы что, читали их философию?
- Не читала, но знаю.
- Ладно. Но вот тут у вас в билете: направления. Назовите их хотя бы.

Сидит, напрягалась, как при схватках. Ох, не к добру. Требовать от нее произнесения слова неопозитивизм” как-то негуманно. А “экзистенциализм” – просто садизм. Там было еще третье течение. В марксизме все как-то на тройки шло. Гегелевская триада. Три закона диалектики. Три источника, три составные части марксизма, три великих открытия в естествознании. Три классика (4-го, Сталина, за перебор давно выбросили). Ну, ячейка из троих членов, русская тройка, революционная “тройка”, на троих Это третье буржуазное течение было как-то проще в произнесении – неотомизм (от имени Фомы-Томаса Аквинского).

Я подсказываю:
- Неото
- Аномизм !
- Похоже. Но еще не то.
- Анатомизм!
- Совсем тепло. А точнее?
- Неонанизм!

Слава одобряет.
- Правильно. Если все явления в мире разделить на онанизм и не онанизм, то буржуазную философию, безусловно, следует отнести к не онанизму. Я думаю, можно поставить положительную оценку.

Я ставлю "удовлетворительно" и студентка радостно выпархивает.

Ко мне подходит следующая, у нее вопрос об искусственном разуме. Как раз недавно шел фильм - “Я- робот”. Или - "Меня зовут Роберт", не помню точно. Тут у студентки все смешалось.

Она затараторила:
- Которые роберты думают, что они могут думать, это не так. Это неверно. Роберты думать не могут, а может только человек. А которые роберты, их делает человек, сами они ничего не могут и у робертов никаких мыслей не бывает.

Ну что ж, - мы со Славой переглядываемся, - по существу верно.
- А откуда вы знаете про "робертов"?
- Да, - отвечает, - у нас в школе был Роберт, такой дурак. И потом двоюродный брат моей подруги тоже Роберт и тоже жуткий дурак.

Ну, если так, то ваш вывод бесспорен. Не могут роберты мыслить – и баста.

Это, конечно случаи анекдотичные, потому и запомнились. Основная масса предмет знала, отвечали толково, а некоторые просто блестяще.

Второй урок устройства системы (ну, какой-то ее малой части) был связан с написанием кафедрального учебника. В те годы каждый ВУЗ имел право выпустить свой учебник по предмету. Протасеня взял повышенные обязательства и обещал выдать на гора курс “Диалектического и исторического материализма” в двух томах. Разбросали по главам на всех членов кафедры. Ну, не на всех. На многих. Некоторые писали по две-три главы. Сидим, пишем. Написали довольно быстро – месяца за два. И - началось. Пошло самое главное: обсуждение. Труд-то коллективный. Ответственность - общая. Тут же нашлись ревнители чистоты.

Вы здесь не отразили. А вы в этом абзаце не выразили полно. Мало ссылок на классиков марксизма-ленинизма. Много отсебятины. Больше критики буржуазной философии. Меньше разговоров о вкладе зарубежных ученых. Сказать о достижениях советских философов. Тут сократить. Там расширить. Ужать. Пополнить. Убрать. Добавить. Переписать.

Переписываем. Каждый читает другого. Снова обсуждение. Мало самостоятельности. Много цитат. Это лишнее. Не хватает необходимого. Сократить. Расширить. Ужать. Пополнить. Убрать. Добавить. Переписать. Полностью переработать.

И снова. И еще раз. И еще. Прошли годы. Никакого учебника нет. Протасеня каждый раз отчитывается о проделанной большой кафедральной работе. Наконец, рукопись как давно ожидаемого покойника, выносят в издательство.

Я как-то заехал по делам своей публикации в это издательство “Высшая школа”. Там, узнав, что я с кафедры философии Политеха радостно взвыли:
- Ой, какая удача! Тут лежит рукопись вашего учебника. Мы ее выбрасывать собираемся, сколько не извещали вашего Протасеню, он ее не забирает.

- А чего такая немилость?

- Так ведь вышло постановление отдела науки ЦК о централизованном выпуске учебников по идеологическим дисциплинам. И предписание – все не завершенные производством рукописи остановить. Так что забирайте.

Я забрал и сразу приехал к Грише Карчевскому, человеку замечательному, он на кафедре вел эстетику. Мы жили в соседних домах и обычно в институт ездили вместе. И вместе бегали на школьном стадионе, рядом. У него была любопытная и в чем-то антисоветская особенность. Идем, мы например, по улице. Беседуем о введении в СССР паспортной системы в 1932 году. И о лишении паспортов колхозников. Вдруг Гриша останавливается и начинает рассматривать что-то в стороне. Ну, что там? А там – воробьи купаются в луже. Или щенки играют. Гриша, да пойдем же. Понимаешь ли ты, что невыдача паспортов была эквивалента прикреплению к земле…

- Да, брось ты, Валера. Посмотри на этих птиц. Это в тыщу раз важнее советских паспортов. И вообще всей политики партии. Вместе с ее уклонами, достижениями и разоблачениями культа личности. Это – природа. Настоящее. То, что было, есть и будет. А эта партия …

 

Да уж, об “этой партии” у нас не было двух мнений. Гриша к тому же был завзятый яхтсмен, не раз брал меня матросом. Или балластом. И тоже полагал гонки на яхтах важнее политики партии по коллективизации деревни. А потом у него – отказ почек. Поставили на диализ. Говорят, можно выдержать 50 циклов очистки крови. Гриша не дотянул до этого числа.

Приношусь я к нему с радостной вестью про наш учебник”. Гриша у нас слыл за Архистратига. Это даже была его “партийная кличка”. Он неукоснительно следовал максиме: во всех социальных играх исходить из того, что ваш соратник сделает самый слабый ход, а ваш противник – самый сильный. Так называемая стратегия минимакса. И мы всегда выигрывали!

Предвкушая эффект, говорю:
- Смотри что привез (показываю и рассказываю о судьбе рукописи). Завтра заседание кафедры. Я невинно теплым голосом спрошу у Протасени: Петр Федорович, как там дела с нашим учебником? Он, как всегда надувшись от тщеславия, ответит, что все в порядке, идет окончательное редактирование. Что через месяц - два пойдет в набор. Я ему елейным голосом: да никуда она не пойдет, Петр Федорович. Вон она, у меня. Спас в последний момент от гибели в помойном баке. Привез вам на память. Так меня и просили в издательстве: передайте, мол, Протасене на память и скажите, что никаких учебников от его кафедры более не требуется. Пусть, мол, сразу отправляет рукописи в макулатуру.

Гриша аж подпрыгнул.
- Немедленно, прямо сейчас отвези рукопись в издательство и положи, где лежала.
- Это почему?
- Потому, что как только ты завтра скажешь то, что сказал сейчас, вскочит Зинаида Ивановна Забелло и завопит диким визгливым голосом (Гриша завопил очень похоже): “Этот Лебедев сорвал план кафедры по изданию учебника! Он провокатор! Он забрал рукопись без ведома кафедры, без поручения заведующего…Он .. он.. его…”. Тут встанет иезуит Докторов и потребует поставить перед ректоратом и парткомом вопрос о немедленном увольнении Лебедева по статье КЗОТ 133.

Все это мой Гришаутка (мое прозвище – Гриша любил уток, не есть любил, а наблюдать за их жизнью) воспроизвел так натурально, что никаких сомнений не оставалось: все именно так и будет! Я схватил толстенную папку и понесся обратно. Тетка была на месте.
- Извините, я заехал на кафедру, а она закрыта. Никого нет. Я уж положу папку опять в шкаф, скажу, пусть завтра за ней приедут.

На прощание с теми участниками сообщу, что Забелле недолго оставалось верещать. Как-то она выпила пива, залезла в ванну, да так в ней и утонула. И Докторов как-то загнулся. Правда, все это уже происходило без меня, я к тому времени уехал в Москву.

Протасеня своим руководством всем опротивел. Ну, не всем, конечно. Было и у него достаточно своих клевретов. Около половины кафедры. Зато, по имеющимся у нас сведениям, он сильно надоел ректорату. И даже парткому. Своими безграмотными выступлениями вроде того, что советские ученые добились уменьшения силы тяжести на Луне в шесть раз. Зато сильно нагруженными идеологией. Что вот, де, его кафедра взяла повышенные обязательства и на днях выпустит эпохальный учебник, по которому начнут изучать философию все – от пигмеев Африки, до сознательных рабочих Форда. Но хуже всего, что он упорно не пускал Славу Степина в докторантуру (об этом я писал в прошлом выпуске). Пытался сгноить наших лучших преподавателей – Гришу Карчевского, Володю Клокоцкого, Лешу Мурнева, Аллу Пашкевич, Зину Бражникову. Ко мне на лекции шастал - само собой. Любимая тактика : возьмет пару своих холуев, особенно Новикова "арапа Петра Федоровича", ворвется к кому-нибудь из нас на занятие:
- Объявляю открытую лекцию.

А потом на заседании кафедры начинается: “Вы не отразили, не учли, не раскрыли, не руководствовались решением съезда партии”. Вот так и копил материал к нашему очередному сроку прохождения по конкурсу. Нам было это очень понятно. Ладно, вы, Петр Федорович, хотите уволить нас? Тогда мы уволим – вас. Силы, конечно, были не равны. Зато….

Продолжение следует