МЫ БЫЛИ!

01-08-2005

Окончание. Начало в 304, 29 декабря 2002 г., 436, 31 июля 2005 г.,
437, 07 августа 2005 г. , 438, 14 августа 2005 г. , 439, 21 августа 2005 г. ,
440, 28 августа , № 441, 04 сентября , № 442, 11 сентября и № 443, 18 сентября

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Тогда же, весной 1984 года, в институт прислали комиссию по проверке работы кафедры. В ней были преподаватели разных ВУЗов. Среди них – моя старая знакомая и друг Света Клишина (наш автор с первых выпусков альманаха). Посему я довольно много знал. Например, то, что комиссия создана только ради того, чтобы дать мне отрицательную оценку как преподавателю. Какой-то политес хотелось соблюсти. Он даже в показательных сталинских процессах соблюдался, вплоть до того, что в судах у подсудимых были адвокаты. Правда, в тройках и ОСО обходились и без них. У меня тоже его не было. Не считать же за такового все время молчащего и дрожащего парторга института Ю. Г. Красникова.

Да, напомню, что эти самые аттестации на райкомах-горкомах тоже были введены Андроповым. Партия уже не доверяла конкурсам в институтах. Тем более, что они проходили раз в пять лет, а реагировать нужно гораздо быстрее. У меня так совпало, что я и конкурс, и вот эту горкомовскую комиссию на этом бюро Мытищинского горкома прошел менее года назад. Прошел без всяких замечаний. К тому же, по результатам внутринститутского социологического опроса был признан лучшим преподавателем. А тут нужно принимать такие меры…. Вот и пошли на создание целой комиссии из человек десяти.

Света Клишина сказала, что для проформы все члены комиссии могут сами выбирать, на какие лекции им ходить с проверками. Кроме моих. Для меня был выделен специальный человек – Шмельков. Удивительно ограниченный, непрезентабельный мужичонка из ВПШ.

Сидел у меня на лекции хмурый, что-то все время чиркал в блокноте. После лекции начал "разбор": вы не раскрыли тему партийного руководства, не отразили величие эпохи строительства социализма. Обошли стороной успехи нынешнего этапа. Мало, да что там мало, крайне недостаточно цитировали руководящие документы пленума ЦК КПСС и доклады лично товарища Черненко. Я слушал молча. Раз только возразил, сказав, что никакая моя лекция его бы не удовлетворила, даже если бы сплошь состояла из сплошного цитирования руководящих документов, раскрывающих величие нынешнего этапа формирования развитого социализма.

Как он тут взвился!

- Вы сказали – формирование социализма! Вы даже не знаете, что формация называется коммунистической! А социализм – это только первая ступень коммунистической формации! Социализм – это не формация! Это первая ступень коммунистической формации! (Он повторил это, как мантру, раз пять).

- Хорошо, хорошо, не нервничайте. Ладно, я скажу так: "раскрывающих величие нынешнего этапа формирования социализма как первой ступени коммунистической формации". Правда, товарищ Андропов недавно сказал, что мы пока не знаем, что такое социализм. Даже как первая ступень. Но вы, в отличие от генерального секретаря, знаете.

- Я напишу справку, что у вас, товарищ Лебедев, крайне низкий теоретический и идеологический уровень подготовки.

- Конечно, напишете.

С этими словами я встал и ушел.

Где-то во второй половине апреля 1984 года секретарь парткома Физтеха доктор физико-математических наук Юрий Георгиевич Красников (он умер в 2003 году, см. некролог в нем нет даже упоминания о его службе освобожденным парторгом, все – ученый да ученый, да "отзывчивый товарищ", а на том посту нельзя было быть "отзывчивым товарищем"), сказал мне: "Товарищ Лебедев, на 25 апреля вы вызываетесь на бюро Мытищинского горкома. Мне поручено сопровождать вас. Вы должны в обязательном порядке прибыть на заседание. Даже если у вас будет температура 40 градусов. В любом случае. Хоть на носилках. Если вы не придете… Будет очень плохо".

С апреля официальные лица института перестали обращаться ко мне по имени-отчеству. Только так - "товарищ Лебедев". Но все-таки еще не "гражданин Лебедев".

Красников был приличным человеком. По точному определению Салтыкова-Щедрина: "тот, кто делает подлости без удовольствия". Удовольствия Красников не испытывал, это было видно.

- Вы меня поймите правильно, - продолжал он почти участливо. - Вам грозит исключение. Этого не избежать. Но если не придете…. Вы меня понимаете? Настолько дело серьезно, что нам не разрешили рассмотреть ваш вопрос в парткоме. И делать какие-либо коллективные заявления в вашу защиту.

Это я уже знал и от заведующего кафедрой Юрия Ивановича Семенова, с которым мы были в хороших товарищеских и даже, можно сказать, дружеских отношениях. Он мне сообщил, что в горкоме его предупредили, что в случае любых коллективных писем в мою защиту кафедра будет расформирована, а сам заведующий – исключен из партии.

Я очень хорошо все понимал. В принципе, Красников не имел права говорить, что мне грозит. И что может грозить еще. Но – сказал. Так что он был даже более чем приличным щедринскимчеловеком.

Исходя из того, что может грозить "еще", я попросил сопровождать меня Володю Калиниченко, аспиранта Мераба Мамардашвили, в то время – моего родственника. Мы поехали в горком на моей машине.

- Если через два часа после начала заседания я не выйду, сообщи нашим, что, стало быть, арестован.

Меня вызвали. Вошел, сел за общий стол, с краю. "Нет, пересядьте вот туда. За отдельный столик. Дайте свой партбилет".

Так, стол подсудимых. Мне не назвали ни одного имени судей. Какое-то анонимное кафкианское действо. "Процесс". Начальник КГБ по Мытищам и окрестностям (он по должности был членом бюро горкома), который и тут не назвался, прочитал вывод "комиссии" из двух человек – из него следовало, что я не разоружился перед партией, не назвал, кто именно мне давал книги. Ссылался на показания капитана Филиппова, который брал книги в моем доме. Мое окружение по его словам – сплошные антисоветчики, одни из которых уже осуждены советским судом, а другие арестованы. Впервые прозвучали слова: "Лебедев чернил советскую действительность, обсуждал, кто будет генсеком в случае смерти Андропова, обменивался какими-то книгами с завкафедрой Юрием Ивановичем Семеновым. Мне они не доверяли, поэтому книги не показывали. Одобрял вторжение американцев на Гренаду в 1983 году".

Фамилия "свидетеля" прозвучала совершенно невнятно. Я попросил еще раз назвать фамилию. "Это неважно", был ответ. Тогда я еще не знал, что это показания N. Это мне сообщила только на комиссии в ЦК помощница Соломенцева, П.Г. Макеева (а потом я и сам прочитал его показания в своем личном деле). Упомянул и мою сестру Таню, которая с мужем Андреем давно хотят уехать из СССР. В конце справки безымянный начальник мытищинского КГБ и член его бюро зачитал еще и выводы Шмелькова о моей безнадежной отсталости в области идеологии, поданные как мнение всей комиссии.

Затем для создания "обстановки обсуждения" выступили еще несколько членов бюро, из коих ни один не назвался. Их выступления носили однообразных характер завываний о том, что партия не потерпит в своих рядах отщепенцев и что поэтому мне не место в их славных рядах.

Во время этих камланий меня подмывало последовать примеру Сани Огурцова – послать все бюро на хер и уйти, хлопнув дверью. Но что-то подсказывало мне, что дальше коридора я не уйду. Может, и хлопнул бы, но как на грех незадолго до этого прочитал самиздатскую работу Анатолия Марченко "Мои показания". О жизни в новых советских лагерях после исправления всех перегибов и извращений социалистической законности. Впечатление было жутким (Марченко погиб в лагерях в 1986 году). От "многого знания – многия печали". Не рискнул.

Для проформы в конце дали слово мне. У меня сохранились тезисы моего "последнего слова".

Вот самое главное:

"Почему мое дело, в нарушение собственного устава партии, не разбиралось в первичной партийной организации? Свидетельства неизвестных мне лиц. Только с одним – шапочное знакомство. С какой стати я стал бы раскрываться перед малознакомым мне человеком, да еще и давать ему запрещенные книги? Одно показание – это не факт. Остальные показания только повторяют это одно, притом в тех же словах. Почему за предыдущие 23 года моей работы таких сведений не было? Почему следует верить выводу неизвестного мне Шмелькова, а не выводам многих комиссий, решению конкурсной комиссии о следующем пятилетнем сроке моей работы? Вашей собственной переаттестации? Утверждению меня зав. кафедрой вечернего университета марксизма-ленинизма в Дубне? Многим официальным письмам от ведущих научных учреждений о моих лекциях, которые я вам представил. Выводам социологических опросов, проводимых доцентом Емельяновым? Почему нужно создавать впечатление, будто мое окружение – сплошь осужденные или арестованные люди, которых я не знаю? У меня много друзей и товарищей - достойных членов нашего общества”.

Все говоримое было названо "демагогией", какой-то ответ был дан только на вопрос: "Почему мое дело, в нарушение собственного устава партии, не разбиралось в первичной партийной организации"? Зато он был исчерпывающим: партия сама решает, какие законы и правила ей устанавливать. Например, было сказано мне, ЦК принял Юрия Гагарина в партию сразу, без всякой первичной партийной организации и без кандидатского стажа.

Я поблагодарил бюро за такое лестное сравнение. Добавил, что я не так знаменит, как первый космонавт, и вполне мог бы удовольствоваться общими правилами, записанными в Уставе КПСС.

Раздался негодующий шум возмущения, мне сообщили, что я исключен, что еще должен сказать спасибо и могу быть свободен. Последнее слово не могло не обрадовать. Я вышел до истечения двухчасового контрольного срока. С чувством большого облечения.

Вообще с этими антисоветскими книгами была большая юридическая загадка. Во времена инквизиции существовал индекс запрещенных книг. Из них каждый верующий мог узнать, какие книги ему запрещается читать. В советское время никаких индексов и списков не было. Все происходило ситуативно. Например, во времена Ленина “Десять дней, которые потрясли мир” Джона Рида считалась лучшей книгой иностранца о революции (по словами Ленина). Во времена Сталина она же- преступной, за которую можно было получить по году за каждый день. А уж о книгах Троцкого - страшно сказать. Эмигрировал кто-то или высылали – его книги циркуляром изымались из библиотек. Обычный читатель об этом и не знал. Но при обыске ему могли бы их очень даже вменить в вину. “Один день Ивана Денисовича” в 1962 году выдвигали на Ленинскую премию, а к 1983 году она давно считалась антисоветской. Совершенно, на первый взгляд, непонятно, почему книгу социалиста Люиса Фишера “Жизнь Ленина” следовало признавать антисоветской. Она написана с полным уважением к вождю, содержит марксистский анализ его взглядов. И вообще – серьезный, даже капитальный труд. Но там были детали по определению происхождения Ленина или история его мумификации. В обозреваемое мною время это считалось невозможным. Нужно было каким-то особым чутьем отличать запрещенные книги от разрешенных. Надо сказать, советские люди таким чутьем обладали. Опережали в этом деле овчарок и ищеек.

Сразу же после исключения я был отстранен от занятий. По институту поползли слухи – эту историю помнят до сих пор. Конечно, в обрамлении легенд. Мне приходилось слышать, что я якобы создал в институте антисоветскую организацию из студентов, распространял среди них опасные книги и чуть ли не готовил государственный переворот.

Дело-то и впрямь было шумным. Заведующего сняли и дали ему строгий выговор с занесением, парторгу кафедры Светлане Котиной – строгий выговор. За потерю бдительности. Еще двум преподавателям предложили уволиться по собственному желанию – Куфтыреву и Половинкину.

Со мной вышла заминка: от занятий освободили, а уволить боятся. Вернее, не знают, по какой статье. Ведь существует КЗОТ, а там нет статьи "за исключение из партии". Понимая тяжелое положение не только свое, но и нашего руководства, я предлагаю подать заявление по собственному желанию. Не решаются. Мнутся. Красников говорит, что ждут мнения горкома. А там тоже не хотят рисковать. Проще всего им было бы уволить меня по статье 254 п.3 "за моральные проступки, как не соответствующего высокому званию советского преподавателя" (у нее и теперь такая же формулировка: "трудовой договор … может быть прекращен в случаях: совершения работником, выполняющим воспитательные функции, аморального проступка, несовместимого с продолжением данной работы").

Но тоже, как там потом повернется, неизвестно. Я ведь имел право обжаловать такое увольнение в суде. А там пришлось бы сказать, в чем заключаются эти самые "аморальные проступки". Обычно под ними понимаются пьянка или амурные шашни. А тут – я не пью и с шашнями примерно на том же уровне. Оно конечно, судья человек подневольный и проштамповал бы решение об увольнении, но огласка могла быть. Суд–то по идее открытый, родственников в любом случае должны были пускать. А у меня сестра четвертый год в отказе на эмиграцию, знакома со многими иностранными корреспондентами в Москве.

Наконец, "наверху" приняли решение: разрешить мне уволиться по собственному желанию. Подали это, между прочим, как особую милость. Выдали характеристику, фактически – волчий билет и лишение права на профессию (там было сказано об исключении, а это значит – вне закона) и - на вольные хлеба. Вообще при написании этой характеристики руководство столкнулось с большой проблемой. Напишешь положительную - дадут по шапке: как можно давать хорошую "такому"? Напишешь отрицательную – тоже дадут: зачем же вы держали "такого" столько лет? Месяц - уже после увольнения - думали да согласовывали. Наконец, написали так: "Занятия Лебедев В.П. проводил на достаточном теоретическом уровне, постоянно совершенствовал свою квалификацию. Лебедев В.П активно занимался научной работой" (идет перечисление некоторых публикаций).

А в конце как бы не от себя руководство извещает:

"Проявил политическую незрелость, совершил несовместимые со званием члена КПСС поступки. за нарушение Устава КПСС Лебедев В.П. исключен из рядов КПСС.
Характеристика составлена на основе решения парткома МФТИ от 15 июня 1984 года".

Не такие уж мои хлеба были вольные. Изоляция оказалась невероятной. Как в пустыне. Все публикации остановлены. Все запланированные поездки на конференции отменены. Ни одного звонка от бывших коллег с кафедры. Винить ли их? Нет, пожалуй. Ведь после моего исключения над ними произвели настоящую экзекуцию. Аутодафе. На заседании кафедры в присутствии секретаря горкома каждый – именно каждый - должен был встать и произнести заранее заготовленную ритуальную формулу: "Я полностью согласен с решением горкома об исключении Лебедева из партии и резко осуждаю его поведение". Все как один встали и произнесли. Мне передавали объяснения и оправдания многих: "мы не могли иначе. Лебедеву что – у него, помимо философского, есть еще и техническое образование. Он всегда выкрутится. А нам что делать с нашим философским или историческим? Пропадем ведь". Ну, в каком-то смысле оказались правы. Выкрутился. А звонить после публичной взаимной унтер-офицерской порки – как-то неудобно.

За день до увольнения у меня случилась действительно трагедия. Я пошел на прогулку со своей необыкновенной собакой, пуделем Дусей. Таких у мне никогда не было ни до, ни после. Вполне возможно, что таких не бывает вообще, ибо была она, похоже, чьей-то реинкарнацией, метаморфозой, человекообразным существом в собачьем обличье. С третьего раза она усвоила такую довольно сложную команду, как "закрыть дверь" (не говоря о десятках других команд). Скажешь, бывало, будничным голосом: "Дуся, а не закрыла бы ты дверь?" Она подходит, встает на задние лапы, а передними толкает дверь, закрывая ее. Но дело и не в этом. А в какой-то удивительной духовной связи между нами. Она любила ходить со мной, запрыгивая прямо с пола на плечи и лежа там воротником. Так и на машине с ней ездили. Когда шла вся эта свистопляска с моим исключением, она часто подходила ко мне, садилась столбиком, лапами обнимала, смотрела встревоженно-вопрошающе: что-нибудь случилось, хозяин? Держись, я с тобой.

В тот день, 14 мая 1984 года, она еще не успела вспрыгнуть мне на плечи. Выскочила на боковую дорожку. Обзор перекрывали припаркованные машины. Я как почувствовал надвигающееся. "Дуся, назад, Дуся!.." Мусоровоз не остановился. Прямо на моих глазах Дуся исчезла навсегда. Ей было 6 лет. В принципе, могла бы жить и сейчас, в книге Гиннеса обозначена одна собака, дожившая до 27 лет. Что пережил – не сказать. Примерно то же, что при известии о гибели дочери в автокатастрофе. Или о внезапной смерти мамы. Эти слова могут показаться кощунственными, но многие, имеющие в друзьях своих меньших братьев, меня поймут. Шофер очень сочувствовал, говорил – не видел. Просил прощения. Поехал со мной ее хоронить, своей лопатой вырыл могилу, пока я в прострации лежал на земле. Вот тогда я глубинно осознал, что все эти исключения и потеря профессии – в общем, ерунда по сравнению с уходом любимых, которые любят нас.

 

Александр Петров

В этом состоянии очень выручал меня Саша Петров, человек во многих отношениях замечательный (я уже писал о нём в главе о разоблачении плагиата Богдановой). Мы тогда жили на соседних улицах. Почти каждый день он ходил со мной на прогулки вдоль Москва реки. Шутил: "Как два социал-демократа на берегу Женевского озера". И еще – философы Лев Баженов и Мурад Ахундов, оба из Института философии (Лев Борисович Баженов-Малкиель скончался 29 мая 2005 года). Мы давно были знакомы, но встречались редко. А здесь они, не в пример моим боязливым коллегам с кафедры, стали часто звонить, приглашать в гости. Я тогда много ездил к Мураду и его веселой и очень гостеприимной жене Люсе. И еще зазывал уволенный Сергей Половинкин. Ему скоро удалось устроиться на кафедру в Историко-архивный институт – там кто-то пустил слух, что якобы он знаком с Горбачевым, а Сергей не стал никого разубеждать. А так бы не взяли – слухи о том, что он каким-то образом причастен к "разным книгам", тоже ходили.

Мурад АхундовНужно было искать работу. Пошел двумя путями. Писание в разные партийные инстанции и личный поиск. Все казенные писания завершались одинаково: мне предлагали пойти по такому-то адресу. Это всегда было какие-нибудь городское или районное бюро по трудоустройству. Пустой номер. Настоящий капкан. Мало-мальски квалифицированная работа требовала разрешения райкома. Невозможно было скрыть мой государственно-партийный порок. Даже если попытаться не показывать характеристику. В трудовой книжке записано, что уволился незадолго до окончания учебного года. Из Физтеха! Да туда попасть мечта, а тут – уволился по собственному желанию. Явно, что-то не так – это чуял любой начальник отдела кадров. Райком разрешения не давал. А если куда-то в грузчики, то там легко можно обойтись без райкома, но опять подводила трудовая книжка: из нее следовало наличие высшего образования, а закон запрещал брать на такие работы людей с высшим образованием.

 

Лев Баженов

Время шло, наступал опасный период безработицы, который УК уже квалифицировал как тунеядство. Тут уже все, чистое дело, никакой политики. Не работаете больше трех месяцев? Стало быть, тунеядец. А это – уголовная статья.

Я узнал, что скрыться от напасти можно, оформившись литературным секретарем члена союза писателей. Особых связей в этом мире у меня не было. Родители хорошо знали Евгения Евтушенко: после поэмы "Братская ГЭС" его сослали на Кавказ – призвали на трехмесячные военные сборы. И он попал к отцу в армию, в Ереван. А там мать и отец устроили ему почти санаторную жизнь. Он стал у них в доме своим человеком. До сих пор с большой теплотой вспоминает Петра Сергеевича и Софью Стефановну. Я с ним тоже несколько раз встречался. Звоню. Встречаемся на улице. Рассказываю суть дела. Он страшно заинтересован, какие именно книги мне "вменяли". Перечисляю. Так, это я читал, это читал, это тоже. А вот эту нет! Валерий, не могли бы мне дать ее (речь шла о "Жизнь Ленина" Фишера). Говорю ему: Евгений, сейчас ни одной книги под рукой нет. Все вывез, раздал, кое-что продать пришлось – все-таки 3 месяца без работы. Позже достану. А сейчас просьба: не оформите ли вы меня секретарем? Он сразу поскучнел. Забормотал, что он уже двоих оформил, что за ним все время присматривают. Прослушивают. Отслеживают. Что сам Андропов обвинял его в антисоветской деятельности. Ну – никак не может.

Звоню Жванецкому. С тем же разговором. Говорю, что могу быть помощником не формально, а по существу. У меня есть пара пишущих машинок, печатаю неплохо, могу редактировать, сам пишу юморески (он их знал и дал хорошее предисловие). Есть машина, так что мобилен – для разных деловых связей. Тот охотно соглашается. А дня через два: вы знаете, Валерий, это же надо, чтобы вы фактически у меня жили. Полностью вошли в мою жизнь. Это и вас, наверное, не очень устроит. А меня… Это ж больше, чем взять жену. Вы же видите, что я до сих пор холост (да это и верно – Михал Михалыч еще долго, лет 10 после этого был холостым).

Рассказываю о своей незадаче у нас в бане. Вдруг Саня Огурцов (тот, который послал бюро райкома на хер) говорит: а зачем тебе какие-то писатели? Секретаря имеет право оформить любой кандидат наук. Давай я тебя оформлю. Пишу заявление, несу в профсоюз работников коммунального хозяйства (все секретари, наряду с личными шоферами, садовниками, поварами и пр., оформлялись там) - и готово: я научный секретарь с зарплатой 70 руб. в месяц (ну, это формально, естественно, никто их не платил) и с налогом с нее 13 %. 10 месяцев пробыл на этой должности. Это была отсрочка.

Наступало время моего похода в ЦК к самому товарищу Михаилу Сергеевичу Соломенцеву. Поначалу я писал просьбы о восстановлении на работе, и если это непременно связано с членством в КПСС – то и восстановление в партии. Потом про партию уже ничего не писал, только про работу.

 

М.С. Соломенцев

Так как при исключении был грубо нарушен устав (напомню: был исключен сразу на горкоме, минуя первичную организацию, что по уставу совершенно невозможно), то я подал жалобу на действия бюро горкома. Вот по такой-то жалобе именно как стандартной процедуре был приглашен к председателю Комитета партийного контроля Соломенцеву (8 октября 1984 г.).

Аудиенции, думаю, был удостоен из-за необычности своего дела. Мало кому из простых коммунистов и даже из очень непростых удавалось получить прием у, фактически, третьего лица в государстве. Да еще говорить с ним час. У меня потом многие опытные люди расспрашивали, что да как там проходило. Я самые важные моменты не раз сообщал, но сейчас не обойтись без повтора. Сделаю это уже не своим текстом, а выдержкой из статьи Светланы Самоделовой Последний из Политбюро из Московского Комсомольца за 6 ноября 2003 г. Это – интервью с Соломенцевым по случаю его 90-летия, пришедшегося на 7 ноября 2003 года. Он и сейчас жив, в ноябре ему стукнет 92. Сейчас, в связи со скандальным, мошенническим приобретением бывшим премьером Касьяновым огромной дачи Сосновка-1 в Троице-Лыково (11 гектаров), бывшей служебной дачи Соломенцева, его имя снова на слуху.

Перед походом к зубру партийного дела интервьюер Светлана Самоделова ознакомилась с кое-какими архивными данными о моем пребывании в высоком кабинете. Цитирую:

Боец идеологического фронта

В 84-м могущественный член Политбюро и председатель Комитета партийного контроля вызвал к себе на Старую площадь преподавателя философии и истории Московского физико-технического института Валерия Лебедева. Преподаватель на лекциях показывал экономическую глупость и политический анахронизм коммунистического режима. Лебедев взял с собой диктофон и записал часовой разговор с Юрием Соломенцевым. Вот небольшой отрывок из него.

Почему вы сообщали на лекциях сведения, выходящие за пределы учебного курса?

Иначе меня не стали бы слушать!

— Вы солдат партии и боец идеологического фронта и потому должны пропагандировать текущие установки, а не интересоваться тем, что было раньше или будет потом.

Но в этом случае невозможно быть философом!

Вот вы им и не будете.

После этого разговора с философской кафедры Лебедева уволили. Он устроился рабочим на завод "Динамо", где 12 человек из бригады имели высшее образование, из них четверо (ошибка – трое В.Л.) — кандидатскую степень…

Напрасно я расспрашивала Михаила Сергеевича о закулисной жизни Кремля. Юбиляр за свою долгую партийную жизнь четко уяснил, о чем стоит рассказать прессе, а о чем стоит умолчать... О Суслове бывший председатель Комитета партийного контроля нашелся сказать только то, что это интеллигентный, образованный, своеобразный человек, об Андропове что он политически подкованный, принципиальный, требовательный коммунист, который всегда внимательно выслушает.

В 88-м в ходе сентябрьского пленума ЦК в числе многих других ветеранов партии Михаил Сергеевич Соломенцев был отправлен на пенсию. Ныне он пишет мемуары и скорбит о духовной нищете окружающей жизни.

На вопрос, как он будет праздновать свой девяностый день рождения, Михаил Сергеевич, наверное, впервые за весь разговор растерялся: "Мы привыкли отмечать праздники какими-то видными событиями".

Еще 13 лет назад таким событием была очередная годовщина Великой Октябрьской революции; впрочем, для Соломенцева этот день — 7 ноября — так и остался особенным: двойной день рождения его и канувшей в вечность Страны Советов.

Весь разговор и вся обстановка разговора с Соломенцевым (там и его помощники присутствовали) мне напоминала какую-то сцену. Какую? Да, пожалуй, сцену сбора глав гангстерских кланов в "Крестном отце" Марио Пьюзо. Ну, чисто бандит. Сидит в казенном костюме, при галстуке, морда лощеная. Говорит:

- Вот вы (заглядывает в свой блокнот), Валерий Петрович, коллекционируете недостатки. Вы думаете, мы о них не знаем? Знаем гораздо больше вас. Вы думаете, через сто лет недостатков не будет? Будут – еще и больше, чем сейчас.

Радостно засмеялся. И начал рассказывать о своей недавней поездке на Дальний Восток с проверкой, по итогам которой (там были дикие хищения) таких-то исключили, таких-то сняли, а еще нескольких даже посадили. Все это с похахатыванием и причмокиванием.

Потом вдруг затуманился. Говорит:

- Партия не ставит крест на своих оступившихся членах. Упорной работой и исправлением своих ошибок можно завоевать доверие партии и получить прощение. Вот Молотова восстановили в партии недавно, в мае. У него были большие заслуги перед партией, но и большие прегрешения. Сейчас ему 95 лет, но видите, - заслужил.

Я ответил, что знаю об этом, его восстановление произошло на следующий день после моего увольнения. Как бы на освободившееся место. Молотов гораздо лучше меня зарекомендовал себя как честный партиец. Мне тогда было 46 лет, я сказал, что во всем буду брать пример с Вячеслава Михайловича и до девяносто пяти лет постараюсь исправиться. “Но я ведь прошу вас, Михаил Сергеевич, - продолжал я, - обратить внимание на грубое нарушение устава. Я ведь об этом писал в своем заявлении на ваше имя”.

На это Соломенцев вальяжно ответил стандартной формулой, что любая вышестоящая партийная инстанция имеет те же права, что нижестоящая. Плюс к ним те, которых нижестоящая не имеет.

- Почему же о том, что вышестоящая инстанция имеет право исключать из партии без разбора персонального дела в первичной организации, не написано в уставе?

- Нет, как раз написано. Вот в этом положении о том, что вышестоящая партийная инстанция имеет те же права, что нижестоящая. Этого тоже прямо не написано, но это само собой разумеется. Устав нужно уметь читать. А разбор вашего дела был. Вот у нас справка за подписью начальника КГБ по Москве и Московской области генерала Виктора Ивановича Алидина. Написано, что вы давали… этому капитану читать антисоветские книги.

 

В.И. Алидин

(Скажу, что более омерзительного типа, чем этот Алидин, даже внешне трудно представить. См. его биографию: "Генерал-полковник. Русский. В 1925 году вступил в комсомол. В 1927 году окончил трудовую школу 2-й ступени, получив среднее образование. В начале 1937 года после демобилизации работал секретарем партийной организации Научно-исследовательского института ортопедии и травматологии... С января 1971 по январь 1986 года — начальник Управления КГБ СССР по Москве и Московской области. Был членом коллегии КГБ СССР. Награжден тремя орденами Ленина.)

- Так ведь это только и известно от капитана. Больше никто не подтверждает.

- Достаточно. Да и не только это у вас. Вот тут ваше окружение, ваши разговоры. Мы верим нашим работникам государственной безопасности. Мы не можем не доверять нашим проверенным кадрам, не так ли?

Ну, раз разговор пошел так, я решил рискнуть: была не была. Накануне написал одну юмореску, текст лежал в кармане (потом ее исполнял со сцены известный эстрадник Владимир Ляховицкий, один из любимых партнёров Аркадия Райкина, первый исполнитель миниатюры Жванецкого "Авас" и многих других (вместе с родным братом Аркадия Райкина, выступавшего под псевдонимом Максим Максимов). Вытаскиваю листик, прошу разрешения прочитать в качестве ответа генералу Алидину очень короткую шутку. Милостиво кивает: прочтите.

ПРИЗНАНИЕ

-- Почему Вы не были на собрании?
-- Я был на собрании.
-- Нас не интересует, были ли Вы на собрании, нас интересует, почему Вы не были там.
-- Но я там был. Был!
-- Нам все равно, где Вы были, нам важно выяснить причину Вашего отсутствия на собрании.
-- Да никакой причины отсутствия не было!
-- Так. Значит, Вы отсутствовали без уважительной причины?
-- Это не так. Вообще без всяких причин, просто присутствовал и все.
-- Нет, не все так просто. Разве Вам не понятно, что нам нужно от Вас только одно: узнать причину, почему Вас не было на собрании.
-- Я не мог не быть на собрании, когда я там был!
-- Значит, когда Вы не были на собрании, а были там, это и есть причина, почему Вы не были на нем?
-- Если бы я не был на нем, а был там, то как бы я мог быть не на собрании?
-- Это Вам лучше знать. Скажите, когда Вы были там, а на собрании не были, то Вам ясно, что Вы и не могли быть одновременно там и на нем?
-- Где, где я не был там на нем?
-- Вот именно. Значит, Вы признаете, что не были на собрании, потому что были там, где-то. Где именно?
-- Я был не где-то, а именно там, где я не мог не быть.
-- Хорош! Как же Вы дошли до жизни такой, что даже не помните, где были, вместо того, чтобы быть там, где все -- на собрании?
- - Я там, где все...всегда...да...я пришел...был...дошел…
-- Ну-ну! Где как все?
-- На нем...пришел...был...дошел до жизни такой...на нем. Там.
-- На ком дошел?!!
-- Был...Там, где все...был...всегда как все...в последний раз прошу простить.
-- Ну, что ж. На первый раз, учитывая чистосердечное признание, ограничимся строгим выговором.
-- Спабоси.
-- Что?
-- Спабоси.
-- Еще раз!
-- Спизопа!
-- Все ясно. Это очень хорошо, что Вас не было на нашем собрании.

Соломенцев изволил улыбнуться.

- Ну, Валерий Петрович, это вы преувеличиваете.

- Конечно. Это же шутка. А если серьезно, то как быть с моей работой? Я же не могу ничего найти, никуда не берут. Помогите.

- Это не по нашей части. Отменить решение горкома о вашем исключении мы пока не можем. Нет оснований. Поработайте, покажите, что вы полностью переоценили свои взгляды, и тогда будем снова рассматривать ваше дело. До свидания.

Я вышел в приемную. Сел на стул - у меня вдруг началась почечная колика. Такое и раньше иногда случалось. И вот – опять. Наверное, сказалось еще и нервное напряжение. Секретари донесли начальству: не дай Бог, потом скажут, что в ЦК затравили насмерть. Надо сказать, что там в те времена все были очень вежливы - даже при исключении.

Вызвали бригаду врачей (мужчину и женщину), те сразу прибыли и сделали мне укол сильного болеутоляющего - баралгина. Тут на меня напал неудержимый смех - оказывается, это возможное побочное действия этого самого баралгина, но для меня оно оказалось главным. Под руки врачи вывели меня из здания и на выходе, глядя на хихикающего исключенного и уволенного, охрана решила, что мол, готов, в Кащенко повезли. И потому расслабилась и не взяла у меня пропуск.

Вечером при закрытии ЦК там началась паника: количество выданных и количество сданных пропусков должно совпадать. Всю ночь искали по всем закоулкам злоумышленника - не сдавший пропуск, видать, где-то засел с намерением. Утром мне позвонил полковник, начальник смены охраны, и почти что с рыданием спросил, не остался ли, часом, пропуск у меня. Посмотрел: точно, у меня (я и не знал, что его надо сдавать, и вообще не до того было).

- Я сейчас приеду, это так важно, вы не представляете.

- Да не надо, я как раз еду в эти места и занесу вам.

Когда отдавал пропуск, полковник благодарил несказанно. Ведь (по его словам) уволили бы без выходного пособия, а тут дети, жена... А так отделался выговором.

Наклонившись, он тихо сказал, что все понимает, что лишать философа профессии за чтение книг нельзя, и добавил, что долго так продолжаться не может.

Да и врачи в машине уже знали, в чем дело, и всячески выражали сочувствие (меня довезли до самого дома). Так что и тогда народ был нормальный - притом почти во всех инстанциях.

Вообще было много и даже, по нынешним временам, поразительной, как бы это сказать, беззаботности.

При входе в ЦК в здание на Старой площади не проверяли на металлоискателе наличие каких-то предметов. И вообще не досматривали. Меня, по правде сказать, это удивило. Может быть, потому что тогда еще не было никакого терроризма. Хотя кто бы мог поручиться, что какой-нибудь изобиженный партиец не зарежет или не застрелит дорогого Михаила Сергеевича как Николаев Кирова? Не осматривали и не обыскивали ни при выходе, ни при выходе. Может быть, портфель бы и осмотрели - не знаю. Но я шел без него. Мне было разрешено делать записи всего происходящего, и форма записи не оговаривалась. Посему я спокойно включил диктофон, правда, лежал он незаметно в нагрудном кармане. От руки тоже кое-что записывал.

После всех моих увольнений я оказался в луче внимания неких специалистов по диссертациям. Они решили, что я - подходящая кандидатура для написания заказных научных трудов. Один из них, сам доктор наук, был координатором обширных проектов. От него я получал темы диссертаций и сроки исполнения заказов. Ему же сдавал написанный материал и получал оплату.

С 1984 по 1990 год я написал 5 диссертаций и одну монографию. Из них – две докторских. Кандидатская шла за 3 тыс., докторская за 6. Темы – самые разные. Были по философии, по социологии, по экономике, по географии. Ко мне обращалась также одна дама, которая имела свои заказы, но не все разделы темы могла исполнить. Она мне передавала эти разделы. Я отвозил ей исполненное и получал от нее гонорар.

Я в принципе не знал заказчиков. Только предполагал, что они "люди Востока". Не "Большой Восточной Ложи", а просто – среднего Востока. Очень среднего. Поэтому посредники просили меня "не выходить за рамки понимания клиента". Не слишком умничать. Что ж, это только облегчало задачу.

Стало быть, сколько меня не спрашивай, сколько не пытай – я бы ничего ответить не мог.

В свою очередь, заказчики ничего не знали об исполнителе. То есть, обо мне. Заказчиков мог знать посредник. Но и это не факт. Посиживая с посредником за пиршественным столом с выпивоном и закусоном по случаю сдачи очередного проекта под ключ, я как бы краем уха улавливал, что и он не знает, так как дальше засел еще один посредник. Посему я, между прочим, поинтересовался, а во сколько обходится заказчику неукротимое желание стать доктором наук? "Мой" посредник усмехнулся: в три и более раз больше, чем платят тебе.

- А не много ли с них берут? – с классовым беспокойством осведомился я.

- Вот уж это не наша забота, - наливая отменный коньяк ОС армянского коньячного завода, ухмыльнулся посредник.

- Платят, – продолжал посредник, закусывая, - значит, имеет смысл. И еще какой смысл. Став доктором, он будет как минимум заведующим кафедрой. Но скорее, еще выше - деканом. Ректором института. Заведующим отделом в республиканской Академии наук. Ученым секретарем отделения философии республиканской АН. Знаешь, какие это деньги там, на Востоке?

Я не знал:

- Какие же?

- Такие, что нам и не снились.

А вообще писать приходилось много. Вернее - печатать на машинке. Все это время, кроме диссертаций, я писал заявления в разные партийные инстанции. Они были однотипными, только шапки менялись.

Приведу одно из них (отмечу, что это уже были времена горбачевской перестройки). Оно может показаться нескромным, но у меня не было тогда иной формы защиты, кроме как писать, что я не имел взысканий и всегда положительно характеризовался.

XIX-й ПАРТИЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ
ОТ ДОЦЕНТА, КАНДИДАТА ФИЛОСОФСКИХ НАУК ЛЕБЕДЕВА ВАЛЕРИЯ ПЕТРОВИЧА
прожив. 123181 МОСКВА, ул. Неманский проезд д. 1, кор. 1, кв. 410. тел. 944-21-65

ЗАЯВЛЕНИЕ

25 апреля 1984 г. я был исключен из партии на бюро Мытищинского горкома КПСС. Последующие апелляции в обком и КПК, а также апелляция на имя ХХVII съезда остались без удовлетворения.

Мое исключение производилось без обсуждения в первичной организации Московского физико-технического института, доцентом кафедры философии которого я был в течении семи лет. На это обстоятельство как на нарушение Устава КПСС я указывал во всех апелляциях. Формулировка исключения, которую мне даже не сообщили на Мытищинском горкоме, а сказали только в обкоме, гласила, что я исключен за распространение антисоветских книг.

Я с изумлением отметил, что во всех справках комиссий из одной в другую кочует одна и та же фраза, взятая из показаний Филиппова: мол, если у тебя кто увидит книги (которые я ему якобы давал), скажи, что нашел их в парке на скамеечке.

Единственный человек, которого я действительно хорошо знал по совместной работе, - доктор философских наук N., чье заявление с нелепыми обвинениями в мой адрес также имеется в деле ("чернил действительность, обсуждал, кто будет генсеком в случае смерти Андропова, одобрял вторжение американцев на Гренаду, обменивался какими-то книгами с зав. кафедрой Юрием Ивановичем Семеновым т.д.) не только не был ни разу вызван, но сама eго фамилия была мне заявлена только на весьма позднем этапе моего дела и, как выразилась ведущая дело в КПК тов. П.Г. Макеева, "это его заявление лежит на его партийной совести".

Моя апелляция на имя ХХVII съезда, которая, казалось по всему ходу рассмотрения, должна была быть удовлетворена на уровне МГК, вдруг также была отклонена.

Само мое дело явилось результатом представления органов КГБ и основывалось на показаниях всего одного малознакомого мне человека. Не помню сейчас всех названий пяти или шести книг, фигурирующих в деле, но часть из них уже опубликована в советской прессе.

Кроме этого, на заседании Мытищинского горкомамне также предъявили обвинения в том, что на одной из лекций я недостаточно подчеркивал преимущества развитого социализма и мало цитировал К.У. Черненко.

Когда на разборе моей апелляции на имя ХХVII съезда я спросил у ведущего мое дело моего однофамильца, члена КПК Лебедева, можно ли по таким основаниям лишать меня любимой профессии и работы, то получил ответ, что "у нас суровая партия, мы не останавливались перед миллионами жертв, что нам один человек".

После исключения я около года был без работы, сейчас работою, фактически, не по специальности (прорабом участка наладки в РСУ-17 на заводе "Динамо"), да и эта работа, в связи с различными неувязками в планах, под большим вопросом.

Вся моя предыдущая философско-преподавательская работа ранее никогда не получала какой-либо отрицательной оценки, все отзывы на лекции, все многочисленные проверки получали положительную оценку, это же относится к рецензиям на мои книжки. Помимо обязательных лекций и курсов, я проводил множество лекций в Домах Ученых, в НИИ, по обществу "Знание" и т.д.

Вот уже пятый год, как я отлучен от преподавания и от работы по профессии. Конечно, я не перестал быть философом - это мое призвание, и мне даже иногда удается печататься. Однако отсутствие профессиональной работы тяжело отзывается на моральном и материальном положении.

Мне сейчас 50 лет; я имею 28-летний трудовой стаж, из них 23 года был преподавателем. За все время не имел ни одного взыскания, одни благодарности, мои работы неоднократно получали премии на конкурсах. О том, как я преподавал философию, можно выяснить у бывших завкафедрами МФТИ и МГУ, а также у аспирантов и студентов из моих бывших групп. За несколько месяцев до исключения /и потери работы/ без единого замечания прошел аттестацию на Ученом Совете МФТИ и на Мытищинском горкоме. Даже в характеристике, данной при вынужденном увольнении, сказано, что я читал лекции на высоком теоретическом уровне и проводил большую научную работу. Отзывы на мою работу имеются в деле.

Думаю, что многочисленные негативные процессы, имевшие место в прошлом, о чем сейчас много пишут, я был обязан как профессиональный философ анализировать и до того, как о них разрешили говорить всем.

Учитывая большие позитивные изменения, происходящие в нашем обществе, прошу заново рассмотреть мое дело и дать мне возможность своей профессиональной работой приносить стране пользу.

19 июня 1988г.                                                                                                                      /Лебедев В./

Никакого результата все эти писания не дали. А осенью того же 1988 года меня вдруг взяли на кафедру философии ГИТИСа (театральный институт) - место, куда хотели бы попасть многие. То есть, какие-то сдвиги к этому времени уже начались. Не знаю, получал ли ректор разрешение в горкоме на мою работу или партии уже стало не до того и она, наконец, отстала от мелочной опеки и проверки всех назначений выше дворника.

То, что "лед тронулся", я точно увидел в октябре 1988 года, когда на заседании нашего клуба "Свободное слово" сделал доклад на тему о марксизме-ленинизме, о терроре, на котором держалась экономика, и пр. (в ряде ранних статей альманаха я воспроизвел тот доклад). Председатель клуба Валентин Толстых ежился, но он тоже кое-что знал и чувствовал, к тому же на время "вышел в туалет". Все ждали: ну, что теперь со мной будет? А – ничего не было. Значит – можно! Впрочем, я ведь тогда был вне рядов, что уж тут сделают?

Валерий Лебедев во вдоре ГИТИСа со студенткой из своей группы

Группы в ГИТИСе были замечательные. Не такие, как в ФИЗТЕХе, но замечательные по-другому. У тех - рациональность, логика, ирония. У этих – полная открытость, общительность, эмоциональность. Входишь в аудиторию – выскакивает студент и движениями испанского гранда-кабальеро как бы срывает с себя шляпу с пером и, в низком поклоне смахивая пером пыль с пола, восклицает: ваши подданные рады приветствовать вас, Ваше Величество. Следующий раз: подбегает студентка, обнимает, целует, говорит голосом чеховской героини: "Валерий Петрович, мы вас очень любим!". Все это с неподражаемым артистизмом. Я часто ходил на их занятия по сценическому движению, речи, танцам. Ах, какие талантливые были ребята! И - какие бедные.

Я вот написал: "я ведь тогда был вне рядов, что уж тут сделают?". Не точно.

В начале перестройки еще многое могли сделать. Еще как могли. В мае 1986 году у нас дома просто произвели обыск. Приехали пять человек и начали шарить. Формальный повод – открытие уголовного дела на Марину. Две ревизии её бухгалтерии не обнаружили ничего. Тогда прислали третью проверяющую из органов, она просто сфабриковала дело. Первым делом приехавшие стали смотреть книги.

- Что у вас в этой папке?

- Мои небольшие юморески.

- А-а-а.., у вас есть смешные. Мы знаем.

Руководитель обыскивающей группы доверительно сообщил мне: вы уже наказаны за то дело с книгами, а ваша жена еще нет. Теперь – ее очередь.

Забрали прямо из кармана мою тощую сберкнижку. Пусть теперь жена готовит вам обед без нее. Спрашиваю: а моя-то книжка причем? Она-то уж точно не антисоветская. А у вас общее хозяйство. Если на вашу жену сделают начет, то вот она и понадобится. И выйдет ей наказание. Это уж не лезло ни в какие ворота. Я пошел к начальнику следственного отела района, сберкнижку скоро вернули.

Сфабрикованое дело явно не годилось для передачи в суд, поэтому Марине предложили написать заявление об амнистии (объявленной к 40-летию Победы). Это означало признать себя виновной. Марина отказалась. 1 сентября 1986 г. состоялся суд, дело рассыпалось в первый же день. Прокурор (!) (даму перед первым заседанием, видно, забыли предупредить) после допроса обвиняемой с явной симпатией к Марине прямо в зал заявила, что не понимает, чем они здесь занимаются - дело чисто административное. На второй день она уже этого не говорила, и с каменным лицом отправила дело на доследование.

В следующий раз Марину вызвали к 9 утра 6 ноября. Допрос шёл 5 часов. В итоге, предложение было прежнее: пишите заявление об амнистии.

- Все ваши обвинения - липовые. Я готова снова "выйти в суд" (это их жаргон).

- В суде вас всё равно признают виновной и применят амнистию уже без всякой просьбы, но за вами будет числиться судимость.

- В суде я расскажу, "откуда растут ноги" у этого дела.

В кабинет зашёл начальник следственного отдела Ворошиловского РУВД:

- Дело это мы обязаны довести до конца. У вас мера пресечения - подписка о невыезде. А я вот возьму сейчас и изменю её на арест. Это не важно, что незаконно (ребёнок то у вас маленький). Адвокат бумагу напишет, прокурор опротестует, и будете на свободе, если повезёт, на четвёртые сутки. Потому что сегодня у нас (он посмотрел на часы) - конец рабочего дня, и впереди 3 дня праздников. Я понятия не имею, что с вами может произойти за это время в нашем обезьяннике. Так что, барышня, не валяйте дурака и пишите заявление.

В заявлении Марина написала, что виновной себя не признаёт, потому что дело полностью сфабриковано, и просит применить амнистию, чтобы оградить себя от преследований. Это было не совсем то, что требовалось, но все страшно торопились к праздничному столу в соседнем кабинете. Дело на том и закончилось. Хотя решение об амнистии и снятие подписки о невыезде состоялось только в марте 1987 г.

Тогда же был произведен обыск у моего друга Володи Федорова, гораздо больше известного в Москве как "Черномор" [См. статью о нём "Самый маленький ядерный физик"]. Ну, там и вовсе под смехотворным предлогом какого-то дела в Джезказгане, о существовании которого (города) Володя только и узнал из ордера на обыск. Сложили в мешок штук 150 видеокассет с американскими фильмами, с чем и отбыли. Торопились посмотреть. Открыли дело о "порнографии". За какие же фильмы? Да вот – за "Однажды в Америке" (Once upon a time in America) Серджио Леоне с Робертом де Ниро и "Крестного отца" (Godfather) Фрэнсиса Копполы.
Ко мне приехал майор и пригласил на допрос. Говорит, если можете - поедем сейчас.Ну, думаю, чем потом самому ехать да искать, поеду сейчас. Там все то же - вот, мол, вы порнофильмы вместе смотрели? Значит - распространение. Смотрели, но это не порнофильмы, а мировая классика. А вот ваш дружок, этот Федоров, он же проходимец. Нет, он очень талантливый человек, актер театра и кино. Снимался в десятках фильмов. К тому же великий электронщик. Вот-вот! Он за деньги чинит технику. Ему еще нетрудовые доходы надо припаять. Нет, не за деньги. Чинит знакомым и друзьям. Если кто и сделает в знак благодарности подарок, то, может, коробку конфет, потому как Федоров не пьет. Ну-у-у-у, - протянул майор. Как это не пьет? Быть такого не может. Вот мы ему влепим за порнографию.... И вот так - битый час. Вышел, как из помойки вылез.
Сели с Володей на машину и к Никите Михалкову (Володя его хорошо знал, они оба снимались в некоторых фильмах). Михалков разъярен – "они что, с ума там сошли? Это же классика! Де Ниро приедет на Московский кинофестиваль. Скандал!" Садится и тут же пишет (на машинке) на своем именном бланке гневное письмо:

"Сообщаю, что те, кто измыслили глупость - дело о порнографии выдающихся произведений искусства - фильмов "Однажды в Америке" и "Крестный отец", являются невеждами и провокаторами. Рекомендую немедленно прекратить это безобразие, во избежание крупных неприятностей".

 

Владимир Фёдоров - "Черномор" в своей "кузнице"

Мы с этой бумагой – к начальнику следственного отдела Ворошиловского района (потом его переименовали в Хорошевский, а называли долго "Хорошиловский"). Тот обещал разобраться. Разбирался целый год – пока весь отдел и все их знакомые не посмотрели "кино". Только тогда отдали (я с Володей их и забирал), но с явной неохотой видеокассеты с американскими фильмами стоили дорого. Такую добычу упустили.

- За просмотр хоть плату взимали? – спросил на прощание Володя.

- У нас вход свободный.

- Зато выход под конвоем.

Шли, шли перестроечные новации. Свежие веяния. Обратился к сыну главного мотора гласности Александру Николаевичу Яковлеву Анатолию работавшему в то время редактором в "Вопросах философии". Не может ли его отец посодействовать возвращению к профессиональной работе? Тот поговорил. Ответ обескураживал: в моем деле замешан КГБ, и он, член политбюро А.Н. Яковлев, - ничего поделать не может. Шел 1986 год, вроде бы перестройка была в соку.

Ладно, я величина маленькая. Но вот пишет Бурлацкий:

Яковлев - это умелый и хитроумный игрок в политический покер. Его эволюция в период перестройки, как и его политические перебежки, - одна из самых характерных страниц этого противоречивого периода.Он был первым, к кому я обратился еще в начале 1986 году с просьбой о том, чтобы восстановить в партии Карпинского и дать ему хоть какую-нибудь работу. Яковлев охотно принял меня. Посмотрел все документы, долго сокрушался о трудных временах застоя. Поддержал меня, когда я предложил незамедлительно вернуть Андрея Сахарова из ссылки и изменить отношение к диссидентам. Я ушел от него окрыленный.Но потом я звонил ему целый год и его секретарь даже не соединял меня с ним. Карпинского реабилитировали только после моего похода к Лигачеву. Странно. До сих пор не понимаю, чем это объяснялось". (Русские государи, М.,1996, с.200).

Маленькое пояснение: Лен Карпинский был сотрудником газеты “Правда”, исключен в 1967 г. из КПСС за статью против цензуры, причем документы об исключении тогда готовил как раз А.Н. Яковлев – один из ортодоксов агитпропа. Впоследствии Карпинский – главный редактор “Московских новостей”.

 Или вот еще эпизод.

Шла перестройка с ее антиалкогольной борьбой не на жизнь, а на смерть Зеленого Змия (Змий выиграл нокаутом), с еще более дикой борьбой с нетрудовыми доходами. Продолжалась вовсю борьба в Афганистане. Очередной раз приехал в Дом ученых Пущино в сентябре 1988 г. Тема - необходимость научного понимания исторического процесса для принятия верных политических решений.

В конце, как всегда, вопросы.
- Как вы расцениваете войну в Афганистане? Вы лично. Только кратко.

Зал затаился в ожидании ответа.

Тяжелый случай. Сказать, что осуждаю - уеду в сопровождении. Сказать, одобряю - значит потерять лицо. Говорить: с одной стороны, с другой стороны, вдаваться в историю с отстранением советскими происками от власти дружественного СССР короля Захир Шаха, а затем убийства его родственника Дауда "апрельскими революционерами", офицерами, подготовленными в СССР, и о прочих свершениях "славной апрельской революции" Тараки и его убийства Амином, что и привело к черной дыре Афганистана - не будет кратко.

Я сказал так: Война в Афганистане доказывает тезис марксизма-ленинизма о том, что никакой народ победить нельзя.

Жду продолжения. Если некто скажет, что, мол, вы имеете в виду? Какой это народ победить нельзя?! - ответ уже готов: разумеется, советский. А вы что, полагаете, что в афганской войне мог бы быть побежден советский народ?

Вопросов больше не было, все закончилось аплодисментами облегчения. Помню Борис Рева, в то время биохимик и пущинский активист, а ныне ученый в Америке, сказал мне, что пару минут после вопроса он находился в ужасном смятении. Боялся, что я сорвусь и что-нибудь ляпну эдакое.

Вдруг в 1990 году меня приглашают на контрольно-ревизионную комиссию Московского горкома КПСС. Небольшое пояснение: мне ни разу не дали письменной формулировки моего исключения. Я неоднократно просил, даже требовал выдать официальную справку. Нет – и все. Почему? Отвечают: в партийных инстанциях сложилась традиция, по которой наказанных по партийной линии извещают только устно. Вам сказали? Сказали. Вот и хватит. Нет, не хватит. Даже заключенному после освобождения выдают справку с указанием статьи, за которую сидел. А у меня нет ничего. Каждый может выдумывать, за что меня исключили. Может мне припишут какую-нибудь растрату или коллективное изнасилование. Что же я, хуже простого советского заключенного? Поэтому я прошу дать мне официальную справку с формулировкой исключения. За распространение антисоветской литературы – так и напишите. Это и было моим главным требованием в бумаге на имя XXVIII съезда. О работе я уже не писал, так как она у меня к тому времени была.

Положение партийных чиновников оказалось сложным. Среди вмененных мне книг числились, например, (напомню) "Архипелаг ГУЛАГ" или "20 писем другу" Аллилуевой, а они были к тому времени опубликованы в советской печати! Так что как тут быть? За что исключили?

Прихожу на комиссию.

Сообщают радостную весть: то решение о моем исключении пересмотрено, отменено и я могу получить свой партбилет обратно.

- Спасибо, не надо

- Как!? Объясните свою позицию.

Я выдал речь. В общем, довольно резкую. Но – не стоит преувеличивать смелость. Напомню, что после публикации избранных глав "Архипелага ГУЛАГ" в "Новом мире" (8-й номер за 1989 г.) уже ничего более опасного сказать о том режиме было нельзя. Партийные функционеры ходили как пришибленные. Их мир рушился на глазах.

У меня сохранились тезисы этого выступления.

Главный был таким:

Необходимым условием сохранения партийного аппарата как системы организованной власти является отказ от коммунистической идеологии, от названия КПСС, от программных целей. То есть – роспуск партии и образование вместо нее других партий. Если этого не сделать, то вместе с партией как несущей конструкцией управления обществом и экономикой произойдет и развал государства. То есть, вместе с партией исчезнет СССР.

Члены комиссии ахнули. Один за другим стали выступать. Да, было много ошибок. Но мы работаем над их устранением. Мы осудили культ личности. Вы знаете, надрывно говорила одна дама, что у нас ненормированный рабочий день? Мы с утра до вечера. Без выходных. У нас нет личной жизни. Мы… Теперь мы должны все вместе… А вы – отказываетесь.

- Я отказываюсь идти в противоположном направлении. Чем больше вы работаете, тем хуже. Это как если бы некто шел не в ту сторону, и шел бы ненормированный день. 20 часов в сутки. Значит, он все дальше уходил бы от цели. Лучше бы он сидел на месте. Его скорее бы спасли.

На том мы и расстались.

Привожу документальное решение этой комиссии. (фото)

А жизнь – продолжалась. Мы по-прежнему ходили в свой банный клуб. Собирались на заседания клуба "Свободное слово". Меня включили в члены жюри Всесоюзных фестивалей неигрового кино. Ох, и поездил я тогда! И насмотрелся документальных и научно-популярных фильмов (их было много просто превосходных – жанр, который потом в России умер). Вообще ездил тогда очень много, так как стал еще членом правления объединения любительского кино – там тоже свои конкурсы. Проводились даже на Сахалине. Потом активно стал ездить по организационно-деятельностным играм. А это тоже сплошные поездки. Так много, что я ушел из ГИТИСа – никак было невозможно совместить все.

Не могу удержаться от одного любопытного воспоминания (я его уже приводил, но тут дам в сокращенном виде, очень уж колоритная история), связанного с организационно-деятельностными играми (ОДИ).

В феврале 1989 года в Иркутске, в большом дореволюционном здании Городской Думы, шла игра с депутатами Верховного Совета, областного Совета и всякими высшими партийными руководителями области. Руководил игрой Сергей Попов, в прошлом мой студент, а потом аспирант, ставший лучший продолжателем дела Георгия Щедровицкого.

Мороз 30 градусов, незамерзающая Ангара дымится белым паром. До водораздельного августа того же года, когда в "Новом мире" были напечатаны избранные главы "Архипелага ГУЛАГ", еще 7 месяцев. Никто еще не отменял (и даже не помышлял об этом) 6-ю главу брежневской Конституции от 1977, повествующей о направляющей и руководящей роли КПСС в советском обществе.

Игра с самого начала снимает идеологические и политические опасения. И ограничения. То, за что можно положить на стол билет в реальной жизни, здесь разрешается. На что это похоже? Да хотя бы на военные и штабные игры. Там ведь тоже одни воюют за красных, а другие за синих. И победившие синие не считались же антисоветчиками, можно сказать белыми. На игре вводится такой элемент как брейн-сторминг – мозговой штурм. Это ситуация, когда для решения проблемы разрешается предлагать любые, даже самые, на первый взгляд, экстравагантные или даже безумные идеи. Функции критики, фильтров и всякой рефлексии на этом этапе снимаются и не разрешаются. Просто фиксируются все поступающие идеи, составляется их реестр.

Например, для разрешения некоторой экономической ситуации, для того, чтобы ускорить процесс кооперации и успеть опередить в конкурентной борьбе некоего условного соперника для завоевания места на мировом рынке можно выдвинуть нелепую идею о введении частной собственности на средства производства. На партхозактиве подобное немыслимо. Исключение, увольнение, а то и отсидка. А на игре – можно. В игровой ситуации в групповой работе тот, кто пользовался моделью частного предпринимательства, оказывался впереди тех, кто увязывал свои порывы и новации через Госплан, Госкомцен, министерства и управления.

В игре это было можно. Хотя и приводило психологически (да и идеологически) к весьма нежелательным для коммунистических устоев последствиям. Но тогда, в конце 80-х годов, опасность подобных игрищ еще не просматривалась. Наоборот, считалось, что они содействуют перестройке, новому мышлению, возвращению к ленинским истокам НЭПа, кооперативному мышлению и развязыванию массовой инициативы населения на местах.

Примерно такую игровую установку дал на самом первом общем заседании руководитель игры Сергей Попов. В ее рамках я и сделал трехчасовую культурологическую лекцию по истории России. Были там и малоизвестные в то время (но ключевые) эпизоды вроде того, что Иван Калита получил ярлык на великое Владимирское княжение от хана Узбека за подавление антиордынского восстания Александра Тверского и стал старостой русского улуса. Именно это малопатриотическое обстоятельство и лежало в основе появления Московской Руси.

Или о том, что Мамай вовсе не чингизид, он был лишь темником (командующим туменом - 10-тысяч воинов), зарезал своего тестя, "служившего" ханом в западной орде, и заодно 12 его братьев. Зарезал Мамай их собственноручно, как видно, памятуя, что такое серьезное дело нельзя поручать никому. Таким образом, Мамай захватил власть в одной части орды - в западной орде. На общемонгольском курултае он был проклят монголами-чингизидами, назван предателем, изменником, преступником и заочно приговорен к смерти. Это еще до Куликового побоища. И именно за побиение Мамая Дмитрий Донской получил прощение прошлых недоимок от Тохтамыша. Особое внимание привлекали, конечно, не эти древности, а, например, анализ оценки России (вполне русофобские) Марксом (я цитировал совсем уж малоизвестные строки из его писаний по Крымской войне в "Нью-Йорк Геральд Трибюн" и "Фри Пресс").

Ну, а уж когда подошел к революции... Зал, что называется, затих. А до того он периодически взрывался смехом. Наблюдалось также неоднократное "оживление в зале". Я вкрапливал в говорение эпизоды из Всемирной истории в издании Сатирикона, анекдоты и всякие шутки.

Вспомнил я и теорему Эрроу, за которую он получил Нобелевскую премию. Это для того, чтобы пояснить, почему в обстановке разрухи конца 1917 года понадобился приход к власти большевиков. Эта теорема относится к самоорганизующимся системам и утверждает, что когда в системе наступает дефицит, скажем, в энергоснабжении, то в ней появляются как бы самостоятельные участки (кластеры), которые начинают бороться за энергию с другими кластерами, переключать ее на себя, обесточивая соседей. При дальнейшем усилении дефицита такая тактика кластеров приводит к тому, что часть обесточенных участков перестает функционировать (гибнет), и таким образом из строя может выйти вся система. Чтобы не погибнуть, она находит новую стратегию: в ней выделяется один центр по распределению энергии, а все кластеры стоят за энергией как бы в очереди. И тогда система может выжить на самом минимуме энергии. Так как все теоремы самоорганизующихся систем относятся и к обществу, то легко можно сделать вывод о том, что в обществе, в котором падает производство (в том числе - энергии) волей-неволей должен возникнуть некий центр по распределению. В политическом отношении это и означает установление авторитарного режима, а на уровне психологическом эта же теорема проявляется как желание порядка и сильной руки.

В общем, закончил я тем, что в истории России каждая эпоха отрицает предыдущую и начинает историю с себя. Россия чем-то напоминает рака. Напрягается внутри, набычивается (рак - набычивается?) – трах: панцирь лопается, пока новый покров затвердеет, рак немного подрастет. До следующей хитиновой революции.

Прошлое отменяется, и зримым выражением этого является тотальное уничтожение знамений проклятого прошлого вроде Храма Христа Спасителя. В следующую эпоху открывают настоящую и подлинную правду о том, что прошлая эпоха была проклятой, а вот настоящая это то, к чему мы всегда стремились, да вот только сейчас удалось. В связи с этим взрыв Храма Христа Спасителя следует считать его восстановлением.

Увы, сказал я, сброс нынешнего хитина, даже столь любимых нами Советов депутатов трудящихся, куда ныне стремятся присутствующие здесь кандидаты в депутаты, неизбежен. Более того, столь же неизбежен распад и всего Союза Советов. Слишком много накопилось напряжений, для снятия которых в истории России не наработано иного механизма, кроме сбрасывания всей оболочки.

Вот тут-то и настала мертвая тишина. Если бы летела муха, то было бы слышно. Но откуда зимой в Иркутске мухи? Посему тишина была полной.

Через минуту встала решительная дама, по виду партийная функционерка, но из продвинутых. Она сказала так:

- Мы думали, что Лебедев - достойный человек, он тут раньше делал дельные или остроумные добавления. Но после этого доклада, после того, что мы сейчас услышали, мы видим, кто он на самом деле. Только огромное терпение и дружелюбие иркутян позволят ему выйти живым из зала. (Это - цитата, ибо весь ход игры всегда записывался устроителями на магнитофон для целей отчета).

Встал довольно бледный Попов и стал ее урезонивать, говоря, что ныне перестройка и гласность, речь шла об истории и методологии, а не о программе политической и революционной борьбы, и вообще все говорится только в рамках игры, а не реальности. В процессе игры вы еще и не такие фантазии услышите, - как бы успокоил он зал. В общем, обошлось. Все-таки это было хоть и начало, но 1989 года, а не конец 1952.

Та лекция, пожалуй, была лучшей за всю мою жизнь. По накалу, по чрезвычайно острой экзистенциальности переживания исторического времени. Что-то вроде конкретного времени, слившегося с чистой длительностью, "в которой непрерывно действующее прошлое без конца набухает абсолютно новым настоящим" (Бергсон).

На следующей год игра шла в Сыктывкаре, и там у меня был доклад на тему о предреволюционной разрушительной и, позже, декоративной роли Советов, а сейчас - снова о разрушительной роли (ибо народ туда попадает с "улицы"), и о необходимости их роспуска. После этого встал один профессор-юрист и, тяжело опираясь на палку, сказал, что докладчика нужно арестовать прямо в зале. Я ответил, что это - большой прогресс, ибо год назад меня прямо в зале хотели расстрелять. Если так пойдет дело и дальше, то, предположил я, еще через год мне дадут премию. И что вы думаете? Именно через год снова в Сыктывкаре (зимой 1991 г.) мне действительно дали, правда, не премию, а почетную грамоту, а к ней - резное блюдо из капа с дарственной надписью "За честность и смелость мысли" и накладную сову из оленьей шкуры.

Моя история попала в американскую печать (с подачи сестры Тани, которая уже уехала с США), и мне дали статус политического беженца (в 1989 г.). В те времена этот статус не имел срока давности, и я не спешил. Да и вообще не очень планировал. Но 9 сентября 1992 года в Москве в онкологическом центре мне сделали операцию по удалению гнуснейшей опухоли на шее. Да, хирург, которая сделала операцию, Рива Моисеевна Пропп, золотые руки, доктор наук, так и сказала: "Хотите жить - найдите возможность уехать. У нас медицина разваливается, и мы вам потом помочь не сможем".

А вскоре после операции, 3 ноября 1992 года, можно сказать, умертвили мою маму, фантастически замечательного человека. Положили в больницу на расширение сосудов на ноге и поставили капельницу с никотиновой кислотой без предварительной проверки на реакцию организма. Сердце остановилось. В палате никого не было, даже сестры. От нас скрывали более суток. А для меня это был как бы сигнал: надо ехать. Без мамы никогда бы не поехал. А она - без отца. Отец же - ни в какую: "Я - русский и никуда не поеду".

Моя жизнь в Америке… Конечно, не то. Нет той полноты жизни, какая была в Москве. Когда приезжаю туда, снова окунаюсь в те бурления. А здесь зато пишу больше. Альманах выходит скоро уже как 9 лет. Даже приняли меня как-то в активные и действительные члены международной Академии наук, техники и искусства. Хорошо хоть, что за академическое звание платить не надо. Но и мне за это не платят. Так что - вничью. Да и вообще моя вторая жизнь – другая история, которую я пока опущу.

 * * *

Несколько раз в Америке снился один и тот же сон. Мы сидим вместе – родители, моя дочь Юля, друзья, Женя Глебов, Гоша Пигулевский, Гриша Карчевский, Саша Петров. На плечах у меня пуделиха Дуся. Нам безмятежно и благостно. Мы улыбаемся и понимаем друг друга без слов. По булгаковской лунной дорожке к нам поднимается вереница людей. Кто-то уже близко, подходит, кто-то в самом низу, у земли, только вступил на дорожку. Отсюда лиц не различить. Но мы всех принимаем. У нас пространства необозримые, и нам никогда не бывает тесно.

Комментарии
  • aidm - 02.04.2017 в 12:56:
    Всего комментариев: 22
    Россия в любую эпоху и при любой власти отсается Россией. Ее гентика не знает мутаций.
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение