ДВА В МЕРУ ИНФАНТИЛЬНЫХ РАССКАЗА

04-08-2005

ЗОНТ

Лидии Ивановне

Вы замечали, с каким тщанием, с какой любовью человек обычно сворачивает зонт?

Вот, смотри, какой чудесный мужской зонт приобрёл я сегодня! Какого он невозмутимо чёрного цвета!

Тёплый, глубокий пластмассовый крюк удобно ложится в ладонь, я нажимаю чуть выступающую клавишу, энергично встряхиваю и - выйдя из задумчивости жезла, зонт устремляется прочь из рук моих и с аплодисментом раскрывается - во всём великолепии безупречной своей системы спиц и пружин. Перепончатая, ваша индивидуальная луза готова. Вы удерживаете её на невесомом элегантном штыре, блестящем притом. Зонт ваш полон предзвучания, как барабан. Вы пока просто любуетесь, зашита вам не нужна. Вы берётесь крепкими пальцами за егозливую втулку и сдвигаете, сминаете зонт к рукоятке, прибираете его к рукам. Затем вы накладываете руки на него, упираетесь безобидным крюком в грудину, крякаете и добиваетесь от зонта первой степени прирученности. Потом, сделав колечко из большого и указательного пальцев, обжимаете спицы-девицы, стремясь равномерного распределения их по окружности, клац! - и зонт заряжен. Острые кончики, гроза глаз, надёжно упрятаны под ободок в основании крюка, и их опекун теперь - могучая пружина, сидящая в арматуре, как зверь в кроне дерева.

И вот - самое знаменательное. Человек любовно одёргивает полотнище; вертя зонт, заворачивает все складки строго набок, нащупывает вялый (пока) ремешок и, подкручивая зонт как штопор, консервирует благообразно свёрнутое состояние, уже ища глазами безвольный чехольчик. Примерно с той же методичностью и кинематикой женщина сворачивает в узел свои волосы, держа во рту заколку. И на всё ещё узнаваемый, хоть и закрепощённый зонт бесстыдно натягивается ничтожный презерватив плащевой ткани, превращая чудо водоотталкивания и инженерной мысли в заурядную колбасу; покойся на полке, добрый товарищ, до новой беды! Процедура совершена.

Вот, смотри, мой бедный друг, я принёс тебе этот замечательный новый зонт. Знаешь, что отличает взрослого человека от подростка? - А вот и полноправное владение этим предметом - тоже! У ребёнка нет зонта. У него есть няня. В крайнем случае, мама и является няней. У мамы прекрасный большой зонт, — шуршащий, как её юбка, заманчивый и притягательный, как её цветастая кофточка. В сложенном состоянии он, - короткий, тугой, тяжёлый, - обычно лежит в маминой сумке, куда категорически нельзя заглядывать, а в развёрнутом - он распахивается над головой своими алыми маками, неся вместе с мамой счастье, красочность, радость. Мама управляется с ним сама, как и со всем миром вокруг малыша. Мама одна-одинёшенька. такая молодая и красивая, выгуливающая себя самоё и своего малыша в этом полном опасностей мире. По улице и в сквере. Папа не любит жизнь. Его никогда нет. Зонт у папы чёрного цвета, огромный и страшный. Папа приходит в сумерках, он говорит, что очень устал. Молодая, цветущая мама льнёт к нему, но папа отмахивается, папа точно покрыт пеплом. Он уклоняется от маминых ласк с такой суровой решительностью, что когда-нибудь, наверное, закроется от неё своим зонтом. Чёрным, костлявым зонтом. Мама почему-то совсем не рада своему хорошенькому цветному зонтику, если под руку её не держит темноликий жилистый папа. Странно устроена жизнь!

Зонты продают в магазинах. Но тот, что у мамы, настолько домашний, настолько свой, что даже трудно представить, как он висел когда-то в каком-то "отделе", безликий и ничей.

Ребёнок растёт. Он начинает понимать, что папа с мамой - очень и очень разные люди; дело не только в зонтах. И ребёнок частенько перебегает из-под выцветшего и даже как будто уменьшившегося маминого зонта под торжествующий в своём неизменном трауре папин - основательный, гулкий, лоснящийся.

Папа, оказывается, курит, он, оказывается, глубоко презирает школьных учительниц, у папы есть склонность пить горькое пиво в обществе хмурых усатых мужчин, терпеть не могущих маленьких детей.

И ребёнок бегает туда и сюда из школы в своей линялой тесной курточке. Первые дождики орошают его смышлёную головку.

Некоторые дети любят рядиться в капюшон.

В старших классах наиболее заносчивые подростки начинают щеголять заведшимися зонтами, — те оказываются внутри невзначай распахнутых сумок, чемоданчиков... Всё, детство вдруг закончилось: впереди уверенная дорога к гастриту и горькие слезы первой самостоятельности.

И вот мой добрый отец отдал мне свой зонт. Сказав, что без него мне придётся туго. Я взял. тронутый заботой и очарованный преемственностью.

Он прослужил мне страшно долго - неудобный, чиненый-перечиненый, но такой душевный!.. В любой обстановке он с непринуждённой улыбкой распахивал надо мной надел домашнего неба. Я любил этот зонт, как любят веши любимых людей.

Но вот я напился и потерял свой зонтик. Это произошло неожиданно. Вещей я обычно не теряю. Только иногда - голову.

Я поблагодарил провидение за то, что так долго позволяло мне пользоваться родительской заботой. Но жизнь - гремит и идёт вперёд! никто не выдаёт мне уже карманных денег, и сам я - взрослый дядя. Я твёрдыми шагами пойду в магазин и куплю себе в едко пахнущем отделе новый зонт.

На заработанные моими руками деньги.

Ты слышишь меня? Спи спокойно, мой бедный товарищ! Я положил свой новый чудесный зонт на твой одр.

11 сентября 1996 года

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Я провёл весь день в Луге и очень устал. Приехал домой поздно и лёг спать. Такой здоровый тяжёлый сон... Проснулся в темноте и долго не мог сообразить, где я и что мне надлежит делать. В дверь вкрадчиво звонили. Я посмотрел на часы, но не буду говорить, сколько было времени - я вам не Арчи Гудвин.

Вообще, гости ко мне ходят днём, и очень редко, и только по приглашению. Я при своей мании преследования должен был бы проклясть любого, кто осмеливается инкогнито нажимать на кнопку моего звонка — да ещё ночью! — но сейчас у меня на душе было хорошо и радостно, я ждал светлых приключений, я был готов к чуду. Босыми ногами, прекрасно видя в темноте, я пошёл ему навстречу.

За дверьми стоял Василий Макарович в мокром плаще.

"Заходите!" - звонко сказал я и распахнул дверь.

Сутулясь, Василий Макарович прошёл в прихожую. Чтобы гость не подумал, будто я ему не доверяю и норовлю рассмотреть получше, я включил свет только в коридоре. "Посидим на кухне!" - предложил я запросто, сам дивясь своей смелости. Ш. бережно повесил плащ, положил кепку и в носках проследовал за мной.

Белый стол, графин с кипячёной водой. "Трапезничать будете?" -блеснул я книжным словом, отдавая себе отчёт, что выдающиеся русские писатели - это вам не квартирная хозяйка: кашное ласковое и притом лакейское "кушать" может им не понравиться, а "есть будете?" - так спрашивает только застенчивая тёща у матёрого зятя.

— Да, давай, — и я словно впервые услышал его голос, глуховатый и, как я сразу решил, задушевный. В дело пошла приберегаемая банка шпрот, подсохший чёрный хлеб, остатки варёной картошки. В пустом, медицински освещённом холодильнике покинутой царицей лежала початая литровка "Асланова". Я тихонько показал её Василию Макаровичу и издал вопросительный звук. Тот скривился:

— Что ж ты всякую гадость импортную пьёшь?!

— Ну, знаете, Василий Макарович!.. времена такие, да это и не хуже нашей "Пшеничной"...

Василий Макарович, глянув волком, вернулся в прихожую и принёс бутылку "Зубровки" и банку консервированного горошка.

— Хорошо, — согласился я и убрал Асланыча обратно. У меня и в мыслях не было спорить с выдающимися русскими писателями, приносящими, надо думать, то, что им по вкусу.

Не стоит и пояснять, что всё это радостное время встречи у меня вертелся в голове один вопрос: интересно, а почему всё же ко мне?.. Да ещё в этом городе, который напрямую с Ш. не ассоциируется... И я, конечно, искал случая спросить.

Мы выпили по первой и по второй, я рассказал, где сегодня был и чем занимался, про постылое своё коммивояжёрство ради куска хлеба, пожаловался на нехватку сил и времени на себя, на угасание. Излившись, я приободрился - и настолько, что начал хвастать и искать поддержки: вот, могу писануть роман, который землю способен перевернуть, да боюсь, неправильно его истолкуют, ох неправильно!..

— Пиши-пиши, Сер-рёжа, — сказал Василий Макарович и почти улыбнулся, — обязательно пиши! Брось всё, если нужно. Есть настроение -ночами пиши. И днём не стесняйся! Ты не только для себя говоришь - сам понимаешь, не маленький.

Не скрою, приятно такое слышать, особенно от классика. На моё вице-пьяненькое изумление "неужели, Василий Макарович, вы так хорошо осведомлены о моих делах?!" горький самородок ответил фразой, которую мне уже приходилось слышать:

— Мы там много чего знаем.

А потом:

— Только изменить ничего не можем.

— А вас... хотя бы спрашивают? - вот насколько я был дерзок!.. Гость только махнул рукой и потянулся к бутылке.

Выпили ещё. Тут я задал вопрос, который давно - всю жизнь! - вертелся у меня на языке, и слезы набежали на мои глаза:

— А как там Владимир Семёнович?.. Ш. не удивился:

— Всё пьёт.

—Как?!. И там —ПЬЁТ?? Разве такое у вас возможно?!

Василий Макарович отложил вилку.

— Хорошо, а как ты себе ЭТО представляешь? Ты думаешь, был человек в жизни дурак или свинья - и там всё у него по-другому? Нет, братишка, шалишь! Характер ведь тот же самый! Никто его за тебя не переделает, только ты сам, усёк? Был несчастным по дурости, по блажи - учись быть счастливьм! Работай над собой, вычерпывай дерьмо. Чисть свою душу, не сдавайся. А не можешь быть счастливым, когда здесь, например, такое, так мучайся, светись!

Он наклонился ко мне:

— От себя ведь не убежишь!..

Я был так потрясён этим небесным бессердечием, что прямо и брякнул:

— А почему вы нынче именно ко мне пришли, Василий Макарович?

Тут он действительно улыбнулся, в его глазах появились искорки, и я решил, что он уже немного пьян:

— Хороший ты парень!.. только физдишь много. Одинокий... Держись, чего там!.. Кому легко было?

— Да-да! - воодушевился я. И спросил:

— Аа... вы сейчас... надолго сюда? - и облизнул со страху обломок зуба.

Я не сомневался, что он решит замочить этого мулата, действительно. Вот уж кого до слез жалко, так это - Василия Макаровича! Вот чью память обосрали родные и близкие, в самом деле! Его, горестного и светлого, —предали. За что честному человеку такой позор?!

По-моему, он прочёл мои мысли, насупился.

— Дай мне что-нибудь почитать, Серёжа! Ужасно бывает там скучно. И тоскливо.

Неслушающимися ногами я бросился к книжным полкам. Но что я могу предложить ему?! Стыд обуял меня. Так, Заболоцкий, Введенский... Олешу? Смешно. Гарднера?!. К моему ОГРОМНОМУ стыду, у меня на полках не оказалось ЕГО книжки.

— Нету у меня ничего подходящего для вас, Василий Макарович! Сами-то вы всё читали. А с тех пор, как вы... как вас не стало у нас, так никто ничего стоящего не написал! Хотя постойте, где-то у меня тут было...

Я рылся в большом картонном ящике.

— Ладно, брось, Серёжа, пошли!.. - он взял меня за плечо и опять улыбнулся. - Нет - так нет, не бери в голову!

Потом мы здорово напились. Кажется, я даже хлопал его по плечу и кричал слова сочувствия. "Да ну, чего меня жалеть! - отвечал он, — что я, невеста, что ли!" Нехорошие огоньки плясали в его серых, острых, как гвозди, глазах. Я орал, что мне очень дороги его сочинения, и просил автограф для отца.

Последнее, что я помню - мы включили радиоточку (уже вовсю было утро), слушали последние известия и дружно ругали власти.

Проснулся я в половине первого, проспав всю работу на свете. Но я об этом спьяну нисколько не жалел. Скорей побежал на кухню - да, ура! так и есть: две вилки, две рюмочки, тарелки... Приплясывая, я забегал по квартире, готовый целовать стены, лицезревшие ночного гостя. Тут под дверью я заметил сложенную бумажку. Записка гласила:

Привет! Скоро зайду в гости. Купи табаку. Подпись была очень короткой: Хармс.

19 апреля 1996 года в электричке С.-Петербург—Луга

Комментарии

Добавить изображение