ЗОНА

10-08-2005

Эта статья – воспоминание была написана в связи с кончиной философа Игоря Серафимовича Алексеева (1935 1988). И.С.Алексеев, талантливый и известный философ, занимался исследованиями в области логики и теории познания, философии науки, философских проблем естествознания. После его безвременной смерти в Новосибирске, где он работал долгое время, составлен был сборник, посвященный его памяти; однако, по обстоятельствам времени, сборник не вышел в свет (вышел другой сборник, позже, в 1995 году “Деятельностная концепция познания и реальности” М., 1995). Именно туда и вошла эта статья Сергея Хоружего .

Долго будет родина больна.
Александр Блок

Игорь АлексеевЯ услышал о смерти Игоря – и вместе со скорбью, с чувством потери, с болью о нелепо оборвавшейся жизни, полной энергии и таланта, почти сразу ко мне пришло и странное чувство какого-то повторенья, сходства. Сама собой всплыв в сознании, рядом стала еще одна судьба, еще одна не столь давняя смерть – и две судьбы, две кончины, перекликаясь и отзываясь в душе, своим подобием словно раскрывали что-то общее, важное. Несколько лет назад, изведав почти те же недуги и те же проблемы и столько же на свете прожив, в Москве умер Виктор Хинкис – известный переводчик, писатель. Я был с ним близок как раз в последнюю пору его жизни и мог воочию видеть, как назревал разрушительный исход, проступали неумолимые очертанья судьбы, которые сейчас так узнаваемо повторились в судьбе Игоря. Они были одного склада, оба сильные и строптивые, одаренные не только способностями, но и яркой индивидуальностью, бурливой непокорностью нрава. И оба явно не умещались, не могли сполна реализовать себя в окружающем, оказывались с ним в конфликте. Это и стало решающим в их судьбе. Чем дальше, тем больше ее определяло развитие этого конфликта. Развитие же в обоих случаях шло совершенно одинаково.

Вначале отношения с окружающим просто оказывались зачастую обострены. Потом постепенно они становились непоправимо деформированы, болезненны. Потом – повлекли болезнь. Наконец – привели к гибели.

Переход внешнего во внутреннее – ключевая черта этой печальной картины. Обстановка, атмосфера, условия, отношения – все это в течение долгих лет давило, ущемляло, ранило личность, пока не проникло наконец и до ее психических и физических слоев, душевно-телесного естества и повлекло его разрушение. Накапливаясь и нагнетаясь, внешние нарушения нормальной активности с неизбежностью породили внутренние, начали поражать ткани личности. Налицо перед нами – картина губительного воздействия какой-то вредоносной, нездоровой среды.

Но не такова ли в точности – подумал я – картина действия радиации? И не будет ли правильно сказать, что оба они погибли от того, что многие годы жили, действовали, пытались себя осуществить, будучи в зараженной среде, в зоне некоей радиации? Так пришло слово. Зона: слово века, нагруженное его главными смыслами. Зона – лагерь. Зона – место зараженной, губительной среды обитания, как Чернобыль. Но также и место коренной духовно-душевной порчи, как мир тоталитарной псевдокультуры: она гибельна в равной мере, ибо природа человека едина, и нельзя насиловать одни ее стороны безущербно для прочих. Разные виды и обличья имеет зона, но суть одна всюду: это страшное, гиблое для человека пространство, где он погибает, либо мутирует, вырождается в радиационного уродца.

Искусство, всегда идущее впереди в осмыслительном труде человека, давно уж открыло важность этого образа-символа. Первым мы, конечно, вспомним Тарковского с его “Сталкером” и вовсе не удивимся: не ясно ли, что вся судьба этого художника – жребий человека из зоны? Но это – совсем не начало жизни образа; его история ведется еще с 1912 г., со знаменитой поэмы “Зона” Гийома Аполлинера. Тогда, в довоенном “золотом веке”, еще неведом был его будущий страшный смысл, и образ еще неясен самому автору, смутно-тревожен: одно из таинственных прозрений, какие бывают в искусстве. Но оставим искусство: я должен говорить о зоне здесь и сейчас, в наших судьбах. В кратких словах я попытаюсь вспомнить те немногие и довольно давние страницы жизни, когда она сводила нас с Игорем. И хотя это было скорей не в зоне, а в ее, так сказать, предзоньях, – черная тень ее всегда лежала на всем.

 

Н.Бор и Л.Ландау на "Празднике Архимеда". Физфак МГУ. Май 1961 г. В центре - И.Алексеев

Когда-то, давным-давно – Боже милостивый, не тридцать ли лет тому? ровнехонько тридцать, как одна копеечка! жизнь прошла как сон, как гитары звон... – стоял на Ленинских Горах физфак. Говорят, будто бы стоит и сейчас – только это уже едва ли интересует нас; да и вообще мало кого. Но тогда – о, тогда дело было совсем другое. Шел разгар оттепели. Что сие – оттепель? Сие вот что: некие российские умники исчислили, что свободная личность и процветающая культура возникают в обществе, когда его граждан “три поколения не били”; ну, а оттепель – это свобода и процветание, явившиеся у нас, когда граждан три года не убивали. Такая, значит, пропорция. Об этой поре немало говорят и пишут сейчас, но, кажется, редко вспоминают такую характерную ее черточку, как культ физики и физиков, особенно физиков-ядерщиков. И делают правильно. Потому что черточка эта – наследство еще старых, тоталитарных структур сознания. Это вовсе не парадокс. Припомним бурные кампании вокруг челюскинцев и папанинцев, вокруг полетов в стратосферу. Все это – стратегия отвлечения высокими целями, причем всегда – выдуманными, за уши притянутыми, не имеющими ни малейшего отношения к действительным нуждам жизни. Тоталитаризм хочет выработать у человека особую оптику дальнозоркости, планетарный полет сознания. Не вглядывайся, не вдумывайся в то, что творится рядом с людьми, с тобой самим – над этим, будь спокоен, бдят органы, партия и лично тов. Пускай лучше твои мысли и волнения устремляются высоко-высоко, в стратосферу... далеко-далеко, в полярные льды... глубоко-глубоко, в недра атомного ядра.

Измученной послесталинской России недра ядра нужны были как козе баян. Но так или иначе новый культ имел место, и физики ходили в баловнях общества, как двадцать лет назад летчики. Им позволялось быть свободомыслящими, раскованными или, пожалуй, точней – образ зоны не отпускает и не может нас отпустить – расконвоированными. (Термин тем паче к месту, что расконвоировал физиков не кто иной, как лично Лаврентий Берия. Он лично взял на себя заботы о ядерной науке, окружил ученых теплом, и каждый из нас в пору оттепели не раз слышал быль о том, как Лаврентий Павлович сам выбирал место для ядерного центра, будущей знаменитой Дубны). В известных, разумеется, пределах, им разрешалось думать – и общество, по режиму давно уже не имевшее такой льготы, с энтузиазмом воспользовалось послаблением правил. Ощутив, что в сложившейся ситуации их роль в обществе шире рамок профессии, физики пустились в философию, в сочиненье доморощенных социальных теорий, в общественную активность, под которою тогда еще понимался не выпуск “Хроники”, а большей частью работа по линии ВЛКСМ.

...Летом 1959 года на физфаке было положено начало движению студенческих стройотрядов. Студенты, закончившие первый курс, выехали в целинные совхозы Казахстана – как выезжали в те годы все студенты Москвы, но с той огромной разницей, важность которой поистине трудно переоценить, что вместо уборки урожая им предстояли различные строительные работы. Игорь, в то время старшекурсник, был в числе вожаков всего предприятия, я же – в числе рядовых строителей телятника и курятника в совхозе “Ждановский Северо-Казахстанской области. Конечно, мы сталкивались не раз, но при всей дистанции, нас разделявшей, это было не назвать знакомством. Как мне поверхностно казалось тогда, он вполне соответствовал типажу комсомольского лидера – и даже в те годы, когда почти ничего еще не сложилось из будущих моих взглядов, типаж этот вызывал у меня некоторую задумчивость, смешанную с отвращением.

Сегодня, в основном, всем все ясно с комсомольской организацией. Разными путями, на разных уровнях, включая и массовые фильмы типа “ЧП районного масштаба”, в обществе распространяется понимание, простая суть которого такова: комсомол – одно из главных орудий той попытки создания нового человека, которая обернулась лишь разрушением прежней человечности как выяснилось, единственной, допускающей лишь сатанинскую альтернативу. Комсомол – школа цинизма и карьеризма, жестокой дрессуры, звериной натаски лидеров. Комсомол – мастерская обрубки рядовых под утвержденную последним съездом болванку “советского человека”. Не мне спорить с этими невеселыми истинами. Однако никакая общая истина не существует без исключений и оговорок. И один из случаев, когда известные оговорки вполне уместны, – как раз физфаковский комсомол времен оттепели. И общие настроенья эпохи, и упомянутая расконвоированность нашей профессии заметно сглаживали, затушевывали суть дела, и на первый план выступали невинные розовые стороны. Праздник Архимеда, придуманный именно в те годы, устраивавшийся при живейшем участии и даже, кажется, под началом Игоря, с шуточной оперой и карнавальным шествием, при всеобщем шумном веселье, – все это ведь тоже был комсомол. При нашей монолитности он один обслуживал все; и в той мере, в какой это было допустимо с идеологической точки зрения, в его рамках находили приют и выход также и традиционные развлеченья, присущие вечному сословию буйных буршей, неприкаянных студиозусов... Комсомольский раек в высотном ленинском шалаше! И я там был, мед-пиво пил, походивши с год в активистах самого маленького ранга. Будучи же намечен к повышению, в состав факультетского бюро, в панике отпросился у боссов от почетного жребия: не из идейных расхождений, каковых не имел, но из стремления к своей науке. Так в первый раз жизнь уберегла меня от судьбы Игоря. Ибо, подслащенная или нет, но суть дела никуда деться не могла. Комсомол – зона. И годы комсомольского лидерства для Игоря наверняка надо уже считать временем пребыванья в зоне. То была первая его зона. Второй, более разрушительной, стала советская философия.

Быстры, как волны, струи нашей жизни... Минуло совсем немного с эпохального стройотрядовского почина; Игорь – аспирант, и больше уже не ядерщик, а философ. Я, между тем, старшекурсник, и в моей группе Игорь ведет семинары по дисциплине, именуемой диамат. Передовые веяния в преподавании “общественных предметов” имели в тот период двоякое направление: одни из либеральных наставников распространяли разные неортодоксальные концепции, условно говоря, неомарксистского плана, другие же, давая своим предметам изумляюще широкое толкование, пытались под видом их знакомить юношество хотя бы кой с чем из истинной культуры и философии. К чести Игоря, он явно примыкал ко второму направлению.

Собственные его интересы лежали в области философии физики, шире – философии науки, а в части общефилософского фундамента в этом случае было почти неизбежным влияние неопозитивизма. Уплативши скупую дань священным коровам отрицания отрицания и перехода количества в качество, он занимал свои семинары обсуждениями философских интерпретаций квантовой теории, анализом проблемы причинности в квантовой механике и тому подобными сюжетами. Без сомнения, это было и оправданным, и разумным в профессиональной подготовке физиков, и эту деятельность его стоит сегодня вспомнить с благодарностью. При всем том, это не сблизило нас тогда: мне была в философии совсем иная нужда. Но, с другой стороны, это нас и не развело. Игорь ни на гран не был догматиком, навязывающим собственные взгляды. Напротив, сам будучи своеволен и свободолюбив, он в то же время умел беречь и чужую свободу, чужую личность. У нас, студентов, он поощрял и поддерживал любой философский интерес; а когда подошло к сессии, предложил всем желающим – что было дерзкою вольностью! – взамен диаматического экзамена написать реферат на какую угодно философскую тему. Я состряпал живо “Учение Платона об идеях”, уснастив его ради чистейшего эффекта ссылками на немецкие и французские тома потолще и вызвав незаслуженно серьезный интерес Игоря. Примерно в это же время нас сблизило и еще одно: организованный Игорем философский кружок.

Философский кружок для студентов-физиков – слова эти никак не вяжутся с представлением о чем-то значительном. Что это может быть? Так, детская самодеятельность... Однако с Игоревым кружком дело обстояло иначе. Он быстро сделался известен во всей Москве и стал даже, пожалуй, одним из заметных, характерных явлений времени. Ибо в кружке этом не студенты – как бывает обычно – читали друг другу жиденькие докладики, но приглашались и рассказывали о своих идеях многие и разные люди со свежей, независимой мыслью, не только философы, но и психологи, социологи, литературоведы. Чтобы собрать сей цвет столичных гуманитариев в аудиторию к простым студентам-естественникам, должно было сойтись многое: и энергия организатора, и пресловутый престиж нашей профессии, и, самое важное, наверно, – скудность отдушин, свободных трибун, возможностей донести к людям свою мысль... Но аудитория наша была благодарной почвой. Часто выступленье затягивалось на целый вечер, выливалось в живой разговор, в истовые споры; и потом еще, обступив гурьбой, провожали мэтра к метро. Кружок начал привлекать думающую молодежь уже и разных профессий, из разных мест; и скоро среди участников стало выделяться некое ядро, группа тех, у кого философские интересы шли глубже простого пополнения эрудиции. Нам, бывшим в этом ядре, понемногу делалось ясно, что наша связь с философией выходит делом серьезным. Любовь к Мудрости задела уж нас, уязвила жалом своим, и мы откликались, мы были готовы верно служить ей. Трудились, восполняя отсутствие подготовки, приобретали собственные воззрения, иные уже задумывали и писать свое... Все были молоды: и слушатели кружка, и Игорь, его отец-основатель, и почти все, кто приходил в него просвещать нас. И все происходящее казалось лишь многообещающим началом.

Однако не стало таковым. Любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман. Ожидания не сбылись – ни для нас, ни для прошедших чередой перед нами молодых умов оттепели. Чтобы в этом убедиться, легче всего было бы взглянуть на конкретные человеческие судьбы – только едва ли уместно здесь, вспоминая Игоря, устраивать персональный разбор тех, кто в большинстве еще живы. Скажем лишь несколько общих слов. Если говорить о старших, о просветителях кружка, это был не такой уж и узкий круг людей – несомненно, очень небесталанных, мыслящих интересно, наделенных творческими задатками. И при всем том едва ли хоть кому-нибудь из них выпал нормальный творческий путь, едва ли хоть кто-то смог полностью осуществить себя в своих творческих возможностях и человеческом облике. (Последнее ведь не менее важно!) Стандартные элементы всех судеб – конфликты и кризисы, коверканье личности, гибель замыслов... Типические дороги старших неплохо передает, увы, суровая российская формула: кто спился, кто скурвился. Хотя надо бы к ней добавить, по меньшей мере, одно: измельчание и бесплодие, серость и деградацию, сопровождающие покорность духовному диктату тоталитаризма. Слава Богу, этот удел миновал Игоря.

Младшие же, из круга слушателей, по большей части все-таки не последовали за старшими в активную деятельность, опасно близкую к идеологической сфере. Убийственность этой сферы ощущалась резче по мере явственного уже спада оттепели. Но, вместе с тем, уязвленные философией не имели сил вовсе ее оставить; и в результате пристраивались где-нибудь возле, на обочине иль в сторонке, где не требовалось ежеутренней присяги дьяволу. Здесь, глядишь, удавалось сохранить человеческий облик, но... как бы в миниатюре, в карликовом варианте. Кто творил для себя, вырастая в онтолога микрорайонных масштабов, кто углубленно изучал философские проблемы нигерийской гляциологии, а кто становился первейшим знатоком маршрутов послеобеденных прогулок русских мыслителей. И шло так – десятилетия. Маленькая собачка до старости щенок. Мы не сломались и не исподличались. Но мы – не выросли. Мы – мичуринская карликовая порода. Захватывает дух, когда окинешь взглядом дороги, открытые перед молодежью Страны Советов.

...После долгого перерыва мы снова встретились с Игорем уже в недавние годы, его последние годы. Обрадовались; впадая в стиль былого буршевского знакомства, бодрячески приветствовали друг друга, оживленно расспрашивали. Но почему-то с первых минут встреча явственно и щемяще веяла последними страницами Орвелла, книги нашей молодости, и нежеланно, назойливо всплывала в мозгу сцена свиданья двух отпущенных помирать развалин, с дурацкой вариацией детской песенки:

Под развесистым каштаном
Предали друг друга мы...

Ни оба мы и никто из старого общего круга не сидел. Никого не пытали – упаси, Боже! Никто не каялся в программе “Время” Центрального Телевидения. Никто как будто не предавал друзей. Но, когда после долгого перерыва мы снова встретились, и бодрячески приветствовали друг друга, и обменялись первыми взглядами – у каждого взгляд был таким, словно все это с нами было. В словах не было нужды. Слова были о другом. Его интересует проблема причинности в квантовой механике, тут сейчас новые подходы, новые экспериментальные возможности. Важное направление – нейтронная интерферометрия, не мог ли бы я снабжать его последними иностранными статьями по этой теме. Несколько статей, для него заготовленных, так и остались у меня, поздней он не вспоминал уже об этом. Да, нейтронная интерферометрия...

Какая-то фатальная неизбежность срыва. Крушенья, банкротства, недоразвития всего, что начинается ярко и обещающе, и в первую очередь судьбы таланта. Эту черту нашей жизни я заметил очень давно, и по молодости лет почти что повергался ею в отчаяние. Меня мучил вопрос: но отчего это так? Неужели это должно быть так? Ответ упорно не приходил; но вместо ответа вдруг несколько неожиданно возник – образ. Припомнилась картинка из школьного учебника: развитие эмбриона человека. Прежде, чем появиться на свет в человеческом облике, мы зачинаемся, потом проходим стадии дочеловеческой эволюции, повторяя путь развития жизни. Но, если что-то не так в материнском лоне, если эта родимая среда вдруг стала вредной, губительной для зародыша путь его обрывается. Лоно исторгает его – оставшимся на какой-то дочеловеческой стадии. И называется это, как известно, выкидыш.

Полнейшее соответствие картинки с миром советской культуры поразило меня. Общество – лоно, питательная среда, где непрерывно зачинаются, заявляют о себе творческие существа, личности. Каждая начинает свой путь, и для каждой ее назначеньем, заданием является осуществить свои творческие потенции, как для эмбриона – генетическую программу. В полноте этого самоосуществления творческая личность и обретает свой истинный человеческий облик. И именно этого никогда не происходило, не достигалось, нормальный процесс обрывался. Даже и не имея в уме заготовленной аналогии, всякий мог видеть: одни и таких множество – сумели довести свой творческий рост лишь до стадии пресмыкающегося, другие – и таких масса тоже – лишь до стадии рыбы. А почти все остальные, пускай и не были прямо на картинке учебника (нелепо и незачем утверждать точный изоморфизм биологической и социальной эмбриологии), однако тоже по-разному не состоялись, не сбылись в своей творческой и человеческой полноте. И найденная аналогия настойчиво влекла к выводу, что любая из этого сонма судеб, в сравнении с полноценным самоосуществлением, увы, представляет собою выкидыш. Общественный организм оказывался нездоровой средой, не способной выносить нормальную личность, обреченной производить выкидыши. Но ведь так именно бывает с организмами, пораженными радиацией. И мы вновь возвращаемся к нашему началу. Перед нами вновь – Зона.

Я склонен думать, что набросанные образы и картины не просто поверхностная аналогия. В устройстве мира действует принцип самоподобия, и часто за внешним сходством лежит сходство внутреннее, структурный и динамический параллелизм. Язык органических понятий применительно к обществу искони близок русской мысли, начиная с ранних славянофилов; и было бы плодотворным, я убежден, попытаться сегодня возродить этот старый наш органический подход на уровне современных представлений. В свете этих резонов я вполне готов допустить, что вышеописанные черты – проявление некой научной закономерности, объективного социобиологического закона. Но темой моей сейчас никак не наука, я говорю о судьбах, о жизни и смерти наших друзей и нас самих. Что ж тогда следует из этих слов о закономерности? Как будто только одно: вдобавок к неизбежной гибели в Зоне (по крайней мере, духовной гибели) неизбежна и сама Зона, неизбежно ее господство. Создается картина обреченности. И все же – неверно думать так! Пусть даже за нашими органическими параллелями кроются строгие законы – заведомо не все в человеке и социуме подвластно этим законам. Духу присуща свобода, и духовное усилие способно разорвать власть органических закономерностей. Только как достичь этого, как отыскать спасительную стратегию? Сегодня как никогда ясно, что тут недостаточно простой апелляции к свободе, призыва к освобождению. Образование самой Зоны на российских пространствах – не было ли оно движимо именно этим призывом? И тема преодоленья Зоны (очищенья, оздоровленья – язык внешний и внутренний тут равно уместен, Зона всегда и вне, и внутри) не ограничивается темой свободы, она должна идти глубже, должна быть осмыслена в своей онтологической и религиозной природе как тема спасения, вечная тема антропологии.

 

Сергей Хоружий

Сергей Хоружий

Решение этой темы – дело веры, не только ума и воли; об этом и сказано “коемуждо по вере его”. Для всех христиан залог спасения во Христе по Новому Завету между человеком и Богом, Христос никогда и нище не оставит нас, “и в мрачных пропастях земли”, и в гораздо мрачнейших безднах Зоны. Путь же единения со Христом православие выразило сжатой формулой: стяжание Духа Святого. Этот знаменитый девиз преподобного Серафима Саровского и есть, как мы веруем, спасительная стратегия. Она признает в полной мере свободу человека и полагается на нее, однако указывает и то необходимое другое начало, без которого свобода рискует обернуться сооружением Зоны. Начало это – Божия благодать. Духовное усилие человека по самой природе своей свободно, но спасительно оно лишь тогда, когда свобода его направляет навстречу благодати; когда, вслушиваясь, оно ловит благодать и сотрудничает с нею. И для этого сотрудничества с благодатью, синергии, как его называли православные подвижники, нет и не может быть заранее расчисленных и гарантированных дорог. Ты напрягаешь разум и волю, но об исходе своего усилия скажешь одно только:

Спаси мя. Господи, имиже путями Сам веси.

Такова та диалектика спасения, неисповедимая и драматическая, которою движется освобожденье из Зоны, будь то в судьбе человека или страны. И, помянув погубленных Зоной друзей, принесем Богу о нас, живущих, и о земле нашей эту простую молитву.

Сентябрь, 1989

Комментарии

Добавить изображение