СУББОТНЯЯ МУЗЫКА

Некоторые события приковывают собой как гвоздь, не дают мысли поднять голову, чтобы взглянуть на них даже с минутного расстояния, громко и намертво захлопывают дверь перед первой ассоциацией, глотают солнце и вырубают свет до появления робкой мечты. Потом, по прошествии некоторого времени, мы признаем их настоящим настоящим” - мгновениями причастности к мировой воле. Такими бывают события исторические – что-то подобное я испытала в ноябре 1989 года у Берлинской стены – или самые заурядные случайности. Сейчас я хочу рассказать о последнем.

Обычное субботнее утро, тихое, светлое.

Доброе утро. Улыбка соседа. Первые сухие листья и ровные движения убирающей их метлы. Девочка с гигантской собакой переходит дорогу, пушистый хвост мерно колышется в такт шагу, в такт времени. Десяток велосипедистов-близнецов неспешно раскручивают педали. Открывающиеся дверцы машин, выходящие из них папы со стаканчиком старбакс в одной руке. В другой через минуту оказывается детская ладошка сына или дочери в футбольной форме. Захлопывающиеся дверцы машин.

Ни одной фальшивой или вздернутой ноты.

Так и сегодня. Все вокруг меня и я сама были частями спокойного яркого света, и нам так нравилось находиться в этом состоянии, что простоту текущего можно было назвать счастьем – любой его уголок виделся как частица микровечности. Если бы кто-то неожиданно побежал, закричал, исказил лицо гримасой ужаса, на него не обратили бы внимания как на явление не причастное к этому миру и потому ненастоящее.

В редком ровном потоке машин я ехала на короткую встречу в аэропорт Сан Хосе.

Через несколько минут поток немного замедлился, не нарушив своего порядка. Слева у разделительного бетонного барьера фривея дымила машина. Белая, не очень новая. Я не обратила внимания на марку, потому что смотрела на ее пассажиров. Точнее, пассажирок – женщину с девочкой, наверное, маму с дочкой – обе наряженные в пышные светлые платья. Одежды казались особенно броскими в контрасте с темной кожей. В церковь, на торжество, на свадьбу?

Они отошли на несколько шагов от перегретого мотора женщина разговаривала по мобильнику, девочка вжалась в бетон, крепко обняв большую куклу, разодетую не хуже ее самой.

Машины, слегка притормаживая, проносились мимо. Выходной.

Я тоже продолжала ехать по делам, но думала теперь о нескольких ближайших минутах, о ближайшем часе застрявших на дороге. И обо всем их сегодняшнем дне, с самого начала проснувшихся громких голосов, шампуня в душе, запаха тоста и яичницы, лужицы пролитого на столе молока, разбросанных в спальне вещей, переодеваний, бантиков, ленточек, косичек. Наверное, машина не их, ее отдолжил женщине брат или дядя для торжественного события.

Через полчаса я ехала назад с уже несубботним нетерпением, даже тревогой. Мерный неторопливый поток вокруг – ма-ши-на-ми-ра – не утратил своей согласованности.

Но в оркестре зазвонил телефон. Дирижер, продолжая размахивать одной рукой, взял трубку, чтобы ответить.

У барьера с противоположной стороны было спокойно. Стояли две пожарные и одна полицейская машина, белая машина пострадавших не дымила и не была больше белой – ее капот чернел дырой с обугленными краями.

Женщину в пышном платье я увидела почти сразу, меня удивил ее оторванный, не видящий ничего вокруг себя взгляд – абсолютного непонимания и нежелания. “Резиновые шеи” ползли мимо очень медленно и я продолжала на нее смотреть. Мне показалось, что и она вдруг осмысленно посмотрела в мою сторону. Более того, в ее взгляде мне привидилось что-то знакомое. Разве я ее знаю? Стала перебирать в уме всех черных знакомых, безрезультатно. И где девочка? Ее нигде не было видно.

Передо мной встраивается Лексус и движется так медленно, что это кажется намеренным. Слабое скрипичное соло в ученическом исполнении. Must be Asian, слышу в голове голос дочери. Обгоняю и правда, за рулем китаянка. Но над тонкостями диффузии дурного воспитания в американский юмор не задумываюсь, берегу силы на дирижера.

Почти забываюсь, наверное, от волнения. Дома в полуавтоматическом режиме ставлю варить кофе, начинаю готовить детям ланч. Никак не найду своей любимой чашки, пропала, провалилась сквозь землю. Сразу понимаю, что искать бесполезно, и беру первую попавшуюся с толстым Сантой, из нее никто не пьет.

Оркестр жуткими завываниями возвращает меня в действительность.

Бутерброд не падает на пол майонезом вниз. Я вообще не делаю бутербродов, просто мажу подогретые бублики крим-чизом. Непонятно только, куда торопятся руки - никто никуда не опаздывает – но локоть невольно задевают и опрокидывает кружку с кофе. Я почти успеваю ее удержать, на дне еще остается немного теплой жидкости. Не обожглась. Смотрю на джинсы, рубашку – почти незаметные маленькие темные капли, можно не переодеваться. Не торопясь, выпиваю остатки кофе, спокойно убираю лужу. Сын кричит, по-моему, непосредственно относящуюся к действительности просьбу, и я подхожу ближе к лестнице, чтобы разобрать его слова. У края лестницы, на белом ковре аккуратное вегетарианское блюдо в свежем желудочном соке – в мое отсутствие собака объелась травы. Струнных совсем не слышно, это облегчение, но ударники отбивают какой-то бестолковый поломанный ритм. Ладно, приготовлю ланч и ототру пол. По-том-ото-тру. Не к месту вступила труба, но ничего страшного. Хочешь не бублик, а запеченный на хлебе перцовый сыр с помидорами, подожди пять минут.

Почему всякий раз, когда всхлипывает труба, рождается паника, что вот, так и не успею сегодня закончить работу. Я ее еще не начинала, намеренно, чтобы не растягивать, дел там не больше, чем на пару часов. Сейчас еще середина дня, почему я волнуюсь?

Придурок дирижер. И что за порядки? Кто вообще додумался включать телефоны в оркестре?

Не знаю, что было раньше – мое возмущение или телефонный звонок, наверное, одновременно.

Незнакомый голос. Нет, ее нет дома, отвечаю о себе, невежливо вешаю трубку, когда голос еще продолжает что-то говорить, тут же виню себя за грубость и радуюсь облегчению, что телефон звонит снова. Это резиденция N.? Оfficer M., из полицейского департамента. Ваш телефон указала в контактах Р., у нее неприятности, она сейчас в полиции и мы бы хотели попросить вас подъехать. Вы знакомы с Р.?

Честное слово, впервые слышу. Совсем незнакомое имя. Но почему я начинаю думать о встрече на фривее? И еще удивительнее слышать да” в исполнении собственного голоса. Как неожиданную импровизацию в симфонии.

Надо бы объяснить полицейскому, что слово вырвалось против воли, что у меня трудный день и много дел, что имя Р. я слышу впервые в жизни. Не да, а нет. Нет-нет-нет. Но валторны уже подхватили мое да, а флейты молчат.

Вешаю трубку и затыкаю уши. Сейчас перезвонят, скажут, куда и когда приехать.

Не отвечать. Отойти от телефона. Уйти, убежать от этой какофонической жути.

...

Если бы можно было уйти, я бы давно это сделала. И до меня это, наверное, сделали бы все остальные – начиная со скрипок. И это было бы так ужасно, что невозможно помыслить. Почему ужасно, я не понимаю, но ясно осознаю, что готова сделать что угодно, только бы не опустела оркестровая яма.

Переживать любую суету, пусть скрипят, гудят и вопрошают. Только бы шевелились.

Пусть звонит телефон.

Только бы не стало тихо.