ПУСТЬ ДУША ОСТАНЕТСЯ ЧИСТА

13-02-2006

Светлана Клишина Коллега, работавший в Африке, рассказал: “Проснулся ночью от удушья и страшного приступа гемикрании – она мучила нас там почти всех. Почему-то подумал: в этот раз не переживу. Включил приемник, услышал песню на стихи Рубцова. Вдруг полегчало”.

Под впечатлением рассказанного и возникла эта греза - полусон, полуявь.

…Я помню эту густую магрибскую ночь, ее мертвую тишину, когда удушье вдруг захлестнуло меня. Захлебываясь плотным влажным воздухом, я пытался побороть сердцебиение, острую боль и мысль, что жизнь – кончается. Прошла любовь, прошла жизнь, и до края черной вечности, к которой до сих пор летел я так беспечно, остался один миг, один удар сердца. Тишина становилась невыносимой. Задыхаясь, я сделал шаг к приемнику, включил его и, держась за сердце, присел на край скользкой кровати. Сначала я не расслышал слов, зацепился только за женский голос, страстный, глухой, с прибалтийским акцентом. Потом услышал слова:

“В горнице моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды”

Голос ласкал, уговаривал, обещал неизжитое, детски-радостное, и я отчетливо ощутил вдруг прозрачную ясность ноябрьского утра, увидел первый кипенно белый снег. Я беру его в ладонь, прикладываю к душной щеке. Дышать становится легче, боль потихоньку отпускает. Я уже сообразил, что поют стихи Николая Рубцова. Память начала разматываться, как клубок. Я двигался за ним, заботясь только об одном – не уходить от снега, мороза, чтобы опять не провалиться в душную африканскую ночь.

И память привела меня к северной, забытой Богом послевоенной деревне. Это потом мы будем вспоминать ее с нежностью:

“Когда ж повзрослеет в столице,
посмотрит на жизнь за границей,
тогда он оценит Николу,
где кончил начальную школу”

А пока хочется только одного – уехать отсюда. И провожая за околицу своих односельчан в армию, голодные, в казенных детдомовских кепчонках, мы горюем, что провожают не нас. У одного из нас – крутолобого, стриженого под нуль, ярче других горят глаза. Поют в душе его рифмы и звуки, предвестники будущего хрустальнейшего голоса России.

“Остановись, дороженька моя”, - думаю я сейчас его словами. Когда он стал поэтом? И когда сорвал свой чистый, ни на кого не похожий голос? Он никогда не умел беречь его. Мне видится: я хотел спасти его, уговаривал поездить по России, напоминал:

“Я уплыву на пароходе,
Потом поеду на подводе,
Потом еще на чем-то вроде,
Потом верхом, потом пешком.
Пройду по волоку с мешком
И буду жить в моем народе”.
Он качал головой – нет!
Нет, меня не порадует- что ты!-
одинокая странствий звезда.
Пролетели мои самолеты,
Просвистели мои поезда”.

То разворачивал молодецки грудь и радовался: “Как жизнь полна!”, то срывался в тяжелую тоску, запои и тогда ненавидел всех и вся, оскорблял женщину, которую любил, писал пошло, безграмотно, слезливо: Мои дела ужасно хороши – хвалился с видом гордого веселья”. Но именно в эти дни одолевало его жуткое, сбывшееся до мелких подробностей прозрение: Я умру в крещенские морозы”.

“Замерзают мои георгины и последние ночи близки”.

Заранее подводя итог, он напишет:

“Как все это кончилось быстро,
как странно ушло навсегда

- плотный комок тоски от бессмыслицы жизни. Кончилось быстро, как водится в России у поэтов, -“ вечная память” к 35 годам, бронзовый монумент на родине – к 50-ти. Да и кто на Руси думает о будущей славе, тем паче – бережет ее? О славе – не думал, не заботился. Пекся о душе, умолял:

“До конца, до тихого креста,
Пусть душа останется чиста”.
Просил у всех прощения:
Я клянусь – душа моя чиста”.

Ненадежно людское прощение, и память хрупка. Но можно открыть книгу и прочесть:

“Не было гостей – и вот нагрянули.
Не было вестей – так получай!
И опять под ивами багряными
Расходился праздник невзначай”.

…Я нашел книгу, прочел последние строки вслух и только тогда перевел дыхание. Боль ушла окончательно…

Комментарии

Добавить изображение