ЦЕЛЬ И ЯЗЫК ЛИТЕРАТУРЫ

22-02-2006

Дан Дорфман

Что же все-таки это такое, хороший литературный язык?

Для меня сам литературный язык, если говорить о прозе (в поэзии это не совсем так) исключительно средство, т.е. вещь, как ни крути, второстепенная.
Средство добиться главной цели, контакта или как я писал ранее, резонанса автора с читателем. В самых разных случаях может быть парадоксальная ситуация: интересный язык текста, того контакта, которого добивается автор, не только не достигает, но даже отдаляет.
Я попробую эту мою мысль пояснить на примере наших собеседников.
Я искренне восхищаюсь парадоксальным и ни на что не похожим языком Светланы Гнедковской (марин балтийская). Эти ее соединения несоединимого. Это и ее переходы от чистки зубов к Мировой Революции, да еще в одной фразе. Эта ее неожиданная расстановка самих слов во фразе. В общем, все это напоминает мне любимую игрушку детства, калейдоскоп. Когда произвольным образом встряхнутые цветные стекляшки превращались в интереснейшие яркие узоры. Вот примерно тоже Светлана делает со словами.
Но...
Она-то добивается совсем другого эффекта, когда пишет о свои любимых поэтах античности или о проблемах социальной защищенности в Италии. Она надеется, что я углублюсь в содержание ею написанного и, соответственно, откликнусь. А я не могу углубиться, любуюсь стекляшками в калейдоскопе. Как в анекдоте про помидоры:
"Кушать - нравится - а так, нет"
В результате, после моих очередных ей комплиментов не по делу, Светлана начинает на меня злиться. И правильно.
Т.е. у нее ее язык становится целью, а не средством.
Во всяком случае, для меня.
С другой стороны, ровных и красивый язык Валерия и Виктора всегда доносит до меня в максимально лучшей для освоения форме именно мысль автора. И у того и у другого, отличный язык. Но они им пользуются только как средством.
Особняком стоит Гайтаров. Его язык, в чем-то красивее и интереснее, чем язык Левашова и Суси. И он, в отличие от языка Светланы, не коряво-яркий, а просто яркий. Тем не менее, его красота меня тоже отвлекает от мысли, им изложенной, или от месседжа, как сегодня принято говорить в продвинутой публике. (А я к ней тянусь)
Как это ни странно, в случае Гайтарова, это даже хорошо.
Потому что если я вдумываюсь в то, что он пишет, вижу, что он, как это ни странно, мой классовый враг. Он – левый, скорее всего, не любит сытых, а я, как ни крути, сыт и я - правый. И еще он не любит мою страну и не очень скрывает этого. Т.е., мы с ним идеологически по разные стороны баррикад. Тем не менее, я его нежно люблю и жду любой его реплики. Из-за его языка. Уж очень хорошо излагает, вражина. Язык его портит правильное впечатление от его мыслей. Средства маскируют цель.
И еще...
Я уже писал, что сегодня в литературе не существует универсальных гениев, а есть только гении маленьких тусовок. У каждой - свой. С языком тусовочных гениев такая же картина. Скажем, поклонники Вишневецкой считают ее замечательной стилисткой, а по мне - это корчи словесной материи, "бессмысленные и беспощадные".
Книга Бушкова написана нормальным, ясным языком, без излишеств, прекрасно выполняющим роль того, средства, в котором нуждался автор.
Или вот язык Оксаны Робски. Только ленивый не упрекал ее в том, что она примитивна, как пэтеушница. Никаких красот, никаких витиеватостей. Фразы короткие, образности - никакой.
Но ведь это неправда про образность, есть она у нее, и вообще в ее языке - своеобразная красота. Она явно талантлива.

Оксана РобскиЦитата из второго романа Робски, "День счастья - завтра".
РОСМЭН. Москва. 2005. Стр. 53.(речь идет о больном сыне героини)
Он лежал на больничной кровати и горько плакал.
Он был таким маленьким и беспомощным, что казался несчастным пленником взрослой жестокости. Хотелось укутать его в одеяло и посадить к себе на колени. Но только не в это одеяло с квадратным штампиком. За окном сверкало солнце, но в палату оно не попадало. С улицы доносились голоса птиц, но они мне казались записанными на магнитофон”.

Что еще нужно, чтобы передать чувства матери у постели больного сына?
И образ какой интересный, с птицами, записанными на магнитофон. Вот таким и должен быть язык хорошей прозы, по-моему. Ничего лишнего, но с точными образами.
Так что не зря Михеев (гл. ред. “Иностранной литературы”) нашел ее.

Виктор Левашов.

Что такое хороший литературный язык?, - спрашивает Дан.
Тоже мне бином Ньютона. Это когда слова прогибаются под тяжестью образов, как верблюжий караван с грузом кашмирских специй. Караван прошел, а запах остался. Или не остался. Тогда это словесный попкорн вроде записанного на магнитофон чириканья птичек.

Валерий Суси

Так, говорите, человек ушел - слово осталось?

А что вы, простите, понимаете под этим вашим – слово осталось? Не в буквальном же, вероятно, смысле?

Но что-то оставаться должно... Послевкусие, настроение. Если ничего не остается – прочитал и благополучно забыл, то и говорить не о чем.

Так что же, все-таки остается?

Дефо, помимо Робинзона, что-то ещё писал. Теперь уже не важно что, потому что это оказалось никому не нужным. А Робинзон запал в душу всем. Слово осталось? Да какое там... Осталась невероятная, захватывающая история, близкая всем, потому что каждый, вольно или невольно, читая книгу, представлял себя на месте Робинзона.

И Гулливер остался и вовсе не из-за слова. Из-за историй, выходящих за пределы суррогатных фантазий, из-за историй встряхивающих человечество.

Но это иноязычные авторы, переводные.

От “наших” нам остается ещё и слово, его послевкусие. И вот тут-то и начинается “разброд и шатание”, клеточное деление, движение молекул и гормонов. В дело вступает физиология и мы пропускаем любое искусство (не только литературу) через врата нашей физиологии – слуха, обоняния, зоркости глаза. Но и это не всё – врата охраняют наши приобретенные и развитые качества – природный ум и жизненный опыт. Привередливые, строгие охранники. Они придирчиво обыскивают и дотошно изучают паспорта и прочие справки, желающих проникнуть в вашу душу, пробраться к вашему сердцу. Они оценивают кандидата на способность быть неожиданным, оригинальным, интересным и если не обнаруживают этих качеств, то любезно отправляют их восвояси.

Как писал Сомерсет Моэм: мне думается, что самое интересное в искусстве - это личность художника, и если она оригинальна, то я готов ему простить тысячи ошибок.

Что объединяет “Одесские рассказы” и “Зависть”? Бабеля и Олешу? Язык, образы, подтекст, менталитет, общая философия?

Бабель – гениальный еврей, влюбленный в собственное еврейство, о чем свидетельствуют его “Одесские рассказы”. Он еврейский патриот. И он, как никто, сумел изобразить одесских биндюжников и всю жизнь этого озорного и веселого города так, что в каждом, в ком хоть мало-мальски живо воображение, неизбежно проснется чувство симпатии и к этим биндюжникам, и к этому городу, и к людям, которые его сделали таким.

Олеша не озабочен собственной национальностью (во всяком случае, в литературе). В “Зависти” у него одна забота: через головокружительную метафору высмеять советского чиновника. Олеша куда ближе стоит к Булгакову, чем к Бабелю.

“Зависть” опубликована в 1927 г. С революции прошло всего 10 лет. НЭПу уже затянули шею веревкой. РАПП и ЛЕФ громят тех, кто не с ними. Становись в строй, попутчик. Или не попутчик? А ну-ка, давай разберемся.

Начало индустриализации. Супрематизм, гигантомания. Железные машины. Железные люди. Человек превращается в винтик. Куда идем? Что делать тонкой поэтической натуре среди механизмов?

В 1924 г Пильняк пишет роман “Машины и волки” - о стальной руке пролетариата.
Вечный конфликт: художник и власть. Художник и толпа. Художник и революция.
Для Олеши это главная тема. Об этом “Зависть”, об этом “Три толстяка”, изданные годом позже. Когда в тридцатые тема становится “неактуальной”, Олеша замолкает или пишет ерунду.

Литературный процесс? Кажется, это придумка и не бескорыстная – критиков. Их золотая кормушка.

Есть “процесс жизни”. Это есть. Процесс рождения человека, общества, идей, процесс постоянных изменений в обществе, в языке, в идеях, настроениях.

И есть одиночки, которым природа дала. Которые чувствуют свое время, людей вокруг, свою причастность к этому времени и к месту. И, сдается мне, им дела нет до литературного процесса.

Не верите? А вот соберитесь и нагряньте в провинцию (в провинцию, непременно; столичные пижоны такого наговорят, что…) к тому же Борису Екимову. И спросите. Он как раз и занят тем, что делает этот самый пресловутый “литературный процесс”. И еще как в этом преуспевает.

Страшно живет русский человек на земле: проклято, окаянно. Коммунисты, демократы, либералы, генералы, гуманисты, эстрадники, миллионщики, педики, гомики, светская тусовка, бомонд живут совсем другой, своей скандальной ночной жизнью, дележкой, наличкой, рейсами в Куршавель или на Сейшелы, контрольными выстрелами и черным мрамором на могилах элитных кладбищ.
Кому нужны они – оскотинившиеся, огрубевшие, в резиновых сапогах с прилипшими кусочками навоза, в рваных телогрейках, пропахших животным потом, выдохшихся до полного матерного равнодушия ко всему, что творится за ближними оврагами, да огородами, да еще поселковой почты – раздатчицы монаршей милостыни?

Кому нужен русский народ?

Екимову нужен. Екимов сам – русский народ, его подсознание. Он не рыдает навзрыд, не рвет на себе волосы, не голосит – не баба. Митинговать, призывать, открывать глаза людям, звать на баррикады не в его натуре, не в его письме. Екимов не молод, пожил, повидал, научился угрюмо терпеть и думать думку. Но и сострадать не разучился, не затоптал в себе любовь к ближнему – скупую, неброскую, не речистую.

Жалко Надьку из его рассказа “Не надо плакать…”. И мать ее жалко, и рыжую дочь, чьи волосы незаметно позолотели. Куда унесет ее российское, беспощадное лихо?

Жаль русских людей, брошенных повсюду. Великая русская трагедия. Смута. И великий рассказ великого русского писателя, проникнутого любовью и состраданием к соплеменникам, и к этой несчастной, обруганной Надьке, пережившей в Чечне нечто столь дикое и ужасное, о чем автор и рассказать не решился, о чем рассказывать – значит, душу разрывать. А куда ее еще рвать, когда она и так уже вся в лохмотьях?

Нет, и свою душу поберег автор, и читательскую. Стороной дальней, не приближаясь, обошел он ту ночь, “от которой мать в одночасье поседела и помутилась рассудком… Потом был день — чернее ночи. А потом снова ночь, страшнее Судного дня”.

А вы говорите – “литературный процесс”...

Жизнь это наша – не телевизионная с петросяновской улыбкой во весь экран, не лужковско-столичная, а екимовская – настоящая. Жуткая, проклятая.

Дан Дорфман

Ну что ж, попробуем продолжить разъяснения.
Книжка Робски - она еще и о деле. И, поэтому, я ее ценю гораздо больше книжек о так называемом внутреннем мире.
Я люблю среди прочих, производственные романы. Мне очень интересен человек дела.
Когда-то я опубликовал в НРСлове на целую полосу текст, который назвал:
- Даешь производственный роман!
Там я писал о двух книжках американских авторов, Александра Тараторина и Владимира Торчилина. Обе книжки рассказывали именно о деле. Действие первой происходило в хай-тек компании. Речь шла о реальной компании, в которой работал главный герой. Сама книжка называлась "Дурная компания". Слово "компания" означает в данном контексте и производственную компанию тоже, оно имеет двойной смысл.
Кстати, компания эта не такая уж дурная. Она достаточно успешно выстояла после краха начала 2000-х, когда в живых осталась только одна компания из десяти, основанных во время бума в Силиконовой Долине.
Я как-то давал ссылку на сайт этой компании. Дам еще раз: http://www.guzik.com/
"Гузик", фамилия основателя компании. Как вы догадываетесь, родной язык основателя - русский, как и язык большинства инженеров и исследователей в его компании.
Книжка Владимира Торчилина называлась "Университетская история" и рассказывала о событиях на кафедре вымышленного американского университета.
Герой книжки - биохимик, как и сам Торчилин. Автор - зав.кафедрой нашего бостонского университета Northeastern. Так что он знал о чем пишет. Тараторин, кстати, тоже преподавал. В Стэнфорде. И написал учебник. Он инженер-физик. Учебник был по магнитным запоминающим устройствам.
В той статье я просил американских русскоязычных литераторов продолжать хорошее начинания Тараторина и Торчилина и писать о людях дела.
Очень жаль, что никто не откликнулся. Во всяком случае, мне больше на глаза не попадались производственные романы русских американцев. А какую роскошную книгу мог бы написать кто-нибудь из тех, кто работал первые годы в "Параметрике", вместе с Гейсбергом, Рейзом, Флоринцевым и другими, теми, кто начинал компанию. Почти у всех, кто начинал, родной язык тоже русский. А одна из них, Лиля Поленова, даже пишет романы. Но... не о родной компании, где она работала с начала девяностых. Я ее как-то пытался разговорить, это было в конце 90-х:
http://www.kulichki.com/svetlana/leda/camera/kp1.html
Но о своей компании она мне ничего не рассказала, хоть я и спрашивал.
Читать ее роман я не предлагаю, хоть он есть в Сети. Но он - большой.
Однако, перенесемся в Россию. Из того, что я читал о людях дела, в последние годы мне запомнилась производственная трилогия про черную металлургию Юлии Латыниной. И "Большая пайка", Юлия Дубова. Так вот, меня совершенно не интересуют подробности жизни богатых в Москве, клубы и рестораны, в которые они ходят, ну, в общем, про сладкую жизнь обитателей Рублевского шоссе.
Именно это многих привлекает в текстах Робски. В частности, обитатели Рублевки сличают, что она неправильно про них написала. Но мне сличать неинтересно. И вообще, мне рублевская публика неинтересна, вместе с местами, где эта публика тусуется. Мне интересно другое.

Оксана Робски написала производственный роман!

Ничего удивительного, кроме того, что она талантлива, у нее был собственный бизнес, не знаю, продолжает ли она его поддерживать, сейчас она должна хорошо зарабатывать и гонорарами. Робски торговала мебелью из стран Юго-Восточной Азии. У нее, скорее всего, неплохо получалось, судя по знанию жизни богатых людей.
Но главная героиня "Дня счастья" открывает другой бизнес, охранное бюро с сугубо женским персоналом. Назвав его, как вы догадываетесь, "НикитА". Не только по имени героини фильма, это еще и по собственной кличке, потому что фамилия у нее - Никитина.
И мне очень понравилась производственная линия романа.
Она выглядит убедительно, Робски явно знает, о чем пишет. Мне были интересны подробности про многочисленные интервью претенденток, про тестовые проверки у психолога, ну и, конечно, про то, как героиня сражается с целым морем бед и побеждает. Это именно то, что я жду от литературы больше всего, тексты про людей дела.
Денег у героини к тому времени не было, муж - ушел, подруга с которой они основали "Никиту", погибла от передозировки наркотиков. Но она не сдается и находит первого клиента. Ее девушек решили нанять на один вечер. Использует она в этот вечер персонал, основное место работы которого - СИЗО. Персонал, как вы догадываетесь, специфический.
Тем не менее..., именно этот кусок заставил меня понять, что я не зря прочел предыдущих 177 страниц.
Этот текст, как вы догадываетесь, начинается на 178-й

Итак, на 178 странице "Дня счастья - завтра" автор рассказывает о том, как работники главной героини, хозяйки охранного бюро "Никита" выходят на первый бой.
===============
Я пыталась сделать их лучше.
- Вам нужно все время улыбаться.
Не губами, в душе. Чтобы улыбались ваши глаза. Понимаете?
Месяц - это ваш испытательный срок. Останутся только лучшие. Те, кто все время думает о чем-то хорошем.
Кто считает себя красивой и желанной. Понимаете?
Я репетировала с ними, как стоять у дверей.
Как реагировать на гостей. Что говорить, если к тебе обращаются.
Секретарша сидела и улыбалась в душе так, что не могла собрать свой рот.

Женщины старались и нервничали.
Иногда мне казалось, что, может, им лучше не улыбаться?
- И никакого макияжа! Косметику приносите сюда и краситься под нашим чутким руководством.
Это был день показа. Мой офис был похож на женскую раздевалку из фильма "Мулен-Руж".
Саша метался между охранницами с расческой, лаком для волос и губной помадой.
- Ну что ты губы накрасила, как варенья поела? - возмущенно кричал он.
- Нет, не надо начеса! Чем такой - лучше не надо!
- Кравцовой до сих пор нет! - сообщила секретарша.
- Ты ей звонила?
- Да, с утра, но никто не отвечает.
- Приедет. Она приедет Я внушала себе и Кравцовой.
Кравцова не приехала.
=============
Кравцова не приехала, а я закончил страничку и вынужден прерваться.

Виктор Левашов

Ну почему, Дан? Продолжайте. Это же кайф:
"Я репетировала с ними, как стоять у дверей".
"Женщины старались и нервничали".
"Косметику приносите сюда и краситься под нашим чутким руководством".
Если вся книга так написана, обязательно куплю. И подарю одному знакомому редактору, который много о себе понимает. Чтобы остаток дней провел в Кащенко, бессмысленно бормоча: "Я репетировала с ними, как стоять у дверей".

Дан Дорфман

Виктор, не надо тратиться, у вас, чай, деньги не лишние.
Мне не понятно, как можно искать несуществующих или малосущественных блох в текстах профессионалов, как это делают Виктор Левашов или Михаил Абельский. Далее, я не понимаю, почему Виктор Левашов, человек с прекрасным образованием и опытом пишет здесь о клинике Кащенко в связи с этими же текстами.
Что с ним? Да, это другой стиль. Но это не графомания, это вполне профессиональные тексты.
Вы, что, господа, коллективно ослепли?
Вы уж меня извините, но при всем к вам уважении я доверяю больше Андрею Архангельскому, а не вам.
Тем более, что вы этих текстов не читали, но, ищите в отрывках, которые я цитирую, солнце, которое не помещается в палату.
Если вы хотите прийти в себя, (а я не считаю ни вас, Михаил, ни вас, Валерий, идиотами), прочтите что пишет Архангельский.
Я уверен, что он прав. На этот раз, я "по-моему", не пишу.
==================
Андрей Архангельский
Год назад с выходом Casual Оксаны Робски началась эпоха литературного гламура. Новый, третий по счету, роман Робски “Про любоff/on” — это уже гламур с человеческим лицом

В России труднее всего быть средним писателем. Гениев любят, плохих — читают, а середины не признают вовсе. Робски — средний писатель, и в определении нет ничего оскорбительного: это качественная попса, это группа Umaurman, это “Камеди-клаб” на канале ТНТ, это доктор Курпатов, это все, что сегодня имеет относительный успех и при том не лишено вкуса. Однако масса приличных людей, всерьез обсуждающих Лукьяненко и Гришковца, Джоан Роулинг и Дэна Брауна, всякую глянцевую муть про жизнь гейш, при упоминании Робски до сих пор напряженно морщат лобик и говорят фи. В литературной среде при первом появлении Робски вообще случилось короткое замыкание: в одной газете на предложение написать о Робски, например, отвечали: нет, потому что — внимание, цитата — “подумают, что это она нам заплатила”.

На самом деле к Робски потому все отнеслись настороженно, что она испортила прекрасную и простую дотоле картину российского книжного рынка. Художественная литература до 2005 года удобно делилась на массовую пошлую (“его рука опустилась на ее высоко вздымающуюся грудь, и дрожь прошла по всему ее телу”) и элитарную, но, увы, нечитаемую, потому что народ духовно обнищал, культура в упадке, все катится в пропасть, только мы, плечом к плечу, и так далее. Робски своим Casual предложила книжному рынку третий вариант — “средней литературы” и “среднего читателя”: ее книги значительно сложнее и глубже иронических детективов, читают их отнюдь не только домохозяйки и при этом читатель ее весьма массов (совокупный тираж трех книг Робски на сегодня составляет полмиллиона экземпляров). А какая реклама была, взопите вы. Реклама первой книги — да. У второй и третьей книг ее не было вовсе — тиражи при этом остались прежними (первая книга — 200 тысяч за 4 месяца, вторая — 295 тысяч за полгода, а вот третья — аж 160 тысяч за один месяц продаж). Робски сама себе стала рекламой, взявшись вести программу на НТВ. Проект, впрочем, скоро закрылся, потому что от гламура гламура не ищут.

Спустя год, однако, отношение к внебрачной дочери литературы существенно изменилось и в читательской, и даже в профессиональной среде: вот уже и либеральный критик Лев Данилкин пишет, что Робски новым романом прививает вчерашним бандюкам манеры старой русской аристократии, а консервативный критик Лев Пирогов называет девушку “чудищем робским” и главным злом прошедшего года. Признали, да.

Но главное даже не это. Год назад с выходом Casual произошло знаменательное событие в истории русской литературы: чуть ли не впервые за сто лет писанием прозы в России занялся богатый человек, заработавший деньги ДО того и НЕ писательским трудом. Для нашей литературы это в своем роде революция — это независимость от мнения литературных олигархов, это свобода в выборе тем, это отсутствие трепета перед издателем. То, что рублевская барыня всерьез занялась литературой и, вероятно, хочет даже литературной славы, означает, что профессия литератора отнюдь не потеряла своего высокого статуса в России, как считалось многими. Этим шагом Робски даже в чем-то примиряет очень богатых и очень бедных, словно говоря им: да, мы тут куршевелим и жизнь у нас оттопыренная, но счастья, знаете ли, как не было, так и нет. Ей веришь — счастливые таких романов не пишут.

Ее главное достижение — то, что она вернула моду на “гламур без хеппи-энда”: как выяснилось, читателю нужен не бессмысленный “позитив” и не чтобы “в конце поженились”, а сочувствие, сопереживание — ощущаете разницу? А сочувствовать можно только герою страдающему, проигрывающему, не лишенному недостатков, такому, как ты сам.

Первый роман Робски именно этим ценен — он о том, что жизнь на Рублевке не есть сплошное розовое счастье, что флирт с секретаршей разрушает даже рублевский брак, что освидетельствовать застреленного, хотя и бывшего, мужа больно, отчего потом, на улице, героиню вполне по-житейски продолжительно рвет. В первом романе доверие вызывает именно сочетание очень богатого антуража и вполне земных, простых мыслей и реакций героини. Именно соединение советского цинизма и водопада брендов и было самым точным отображением нашей действительности — не только рублевской, но и нашей общей. Жонглируя всем этим (мы пили Kristal Rose 1978 года… Remy Мartin на палочке… к этому платью подойдет сумочка Tod’s), Робски разоблачает, делает вещи хотя и дорогими, но всего лишь вещами, указывая им свое место.
Если первые два романа были написаны от лица остроумной, но гламурной девицы, то третий “Про Любоff/on” — от лица девушки “из простых”, двадцати с чем-то-летней аспирантки, без машины и даже без денег на пару хороших сапог. Робски упрекали в том, что про жизнь Рублевки и дурак напишет, а вот попробовала бы она выдумать сюжет и героев “из жизни”… Вот она и попробовала. Персонажи, конечно, наспех склеенные и ходульные, но веришь, как ни странно. Героиня из народа полюбила богатого, а он попользовался и бросил: счастливого финала нет, но и трагедии нет, всем все было ясно с самого начала, а что же есть? А есть приобретение жизненного опыта. Это и есть настоящий позитив. Больший, чем все “Дозоры”, вместе взятые.
Мы за десяток последних лет приобрели тысячи новых реакций, раздражителей, но они до сих пор не описаны в литературе. Тысячи раз описана жизнь киллера и проститутки, а о мыслях обывателя в очереди в супермаркете — ни слова! Герои всех романов, и третьего тоже, — заурядные люди, даже если и богатые. И большинство их реакций, и мыслей — именно заурядные, человеческие. Но не примитивные, в этом вся разница. Герой Робски — это продукт постсоветской эпохи, когда на восхищение собственной мыслью нет времени, а есть время только на коротенькую sms. Ее героиня как бы умнее, чем она сама, — редчайшее качество для писателя.

Чтобы очистить мозги от мусора, которым нам забивали голову 15 — 20 прошедших лет, от всех этих фэнтези и детективов, исторической псевды и энциклопедий пива, сегодня нужна именно такая литература: простая, но не безвкусная. Роман “Про Любоff/on” Робски отлично выводит шлаки, читательский организм опять привыкает к нормальной пище. Большего и не нужно. Потом рацион можно усложнять, пойдут другие книги — умнее, тоньше, лучше. Хороших писателей опять начнут покупать и читать, и лет через 20 они и не вспомнят, пожалуй, что дорогу на рынок им проложила девушка с Рублевки. Как бишь ее звали?.. Э-э-э. Ну, не важно. Выпьем за литературу! За нашу литературу!

Виктор Левашов

Если Вы, Дан, не понимаете, почему от этой фразы: "Я репетировала с ними, как стоять у дверей",- редактор может попасть в психушку, я Вам этого объяснить не могу.

Дан Дорфман

Виктор, вы просто злитесь. И думаете:

- Почему она, а не я? Я ведь пишу лучше ее.

Виктор, вы хорошо пишете но не лучше ее.
И она хорошо пишет, но не лучше вас.
Она совсем по-другому пишет. Это другой язык, очень интересный, но другой. И это ее язык. А у вас - ваш язык.
Она - не бездарна. И вы - не бездарны.
У вас нет общей с ней точки отсчета, сравнивать невозможно.
Вы должны это понять, а не считать ее врагом себе, человеку уважаемому и имеющему прекрасное литературное образование и высокую литературную квалификацию.
Разница только в одном: она просто что-то угадала, поэтому ее сейчас читают.
Ее, только как ее. А вас читают только как одного из. Тем не менее, у вас есть с ней одно общее. Вы - талантливы, и она - тоже. И Александр Иванченко - талантлив, очень талантлив. Несравнимо талантливее Оксаны Робски. Но он у себя на Урале, опять же, не угадал.
Кроме таланта нужно, как говорят в Америке, быть нужным человеком в нужном месте. Ей повезло.

Виктор Левашов 

Нет, Дан, мне есть что сказать. Не о языке Робски, который имеет такое же отношение к русскому литературному языку, как молодежная феня. Мне есть что сказать о Вас.

Дан Дорфман

Виктор, у каждого своя задача. Та задача, которую он сам выбирает. Я уже давно для себя решил, что я буду писать о том, чего не хотят слушать снобы.
Отсюда, мой текст о Донцовой. Отсюда, моя защита Лукяненко, Олди, Марины и Сергея Дяченко и других мастеров жанра. Не всегда обоснованная. Но... зато последовательная.
То, что я отстаиваю право читателей Робски считать ее писателем, это моя вполне последовательная позиция. Я ее никогда не менял. И разницы между "сейчас" и "когда-то" нет, не было и не будет. Снобам, пока я жив, вольготно в Сети не будет.
Вы, на самом деле, не сноб. Вы ведь пишете отличные боевики и хорошие производственные романы. К производственным я отношу "Журналюгу".
Почему вы вдруг заняли такую непримиримую позицию, мне не очень понятно. То, что я понимаю, я объяснил в своем предыдущем постинге. Ваши рассуждения о правильном и неправильном литературном языке, извините, сегодня смешны. Вы опоздали, как минимум, на лет 80. Может вы и Платонова вычеркнете из списка русских литераторов? У него язык, с вашей точки зрения, совершенно не правильный. Ну и Бабеля - тоже. У него вообще не русский, а черт знает что.
Какое отношение имеют очки на носу и осень в сердце? Это ведь совершенно неправильно. Но вы-то Платонова читали, чего вы прицепились к этой двери у Робски?
Это ее язык. Ее - понимаете? А не ваш.
У Донцовой собственного языка не было, вот почему я с вами в особые споры не вступал. Не было предмета. Я и сам мягко упрекнул Донцову за то, что язык ее книг, в общем-то, не ее язык. Он - ничей и никакой. Но язык Робски - и какой-то и собственный.

Валери Суси

Дорогой Дан, и вы, и Архангельский отмечаете, что Робски — средний писатель. “Она просто что-то угадала, поэтому ее сейчас читают”, - делаете вы совершенно верный вывод. Но, мне кажется, вы ошибаетесь, разделяя публику на тех, кто признаёт и читает Робски и на всех остальных, по-вашему – снобов, которые отказывают ей в читательском внимании.
Да, в обществе за последние пятнадцать лет что-то сломалось, разбилось – резко утратили привлекательность классики, падает интерес к изящной словесности и, напротив, всё большую популярность приобретает доступное, массовое искусство.
Как в былые времена – примитивизм, лубок.
Возможно, на этот раз примитивизм не отступится, не отдаст свою победу, массы сплотятся и в едином порыве покажут изящной словесности палец, опущенный вниз.
Издательский конвейер запустит “Войну и мир” в 15 страниц, “Братьев Карамазовых” в 10 страниц, ну и т.д. Набоков, Газданов, ваш любимый Бабель предстанут в виде комиксов... Возможно, всё так и будет.
Меня утешает то, что меня к тому времени уже не будет.
Пусть будет Оксана Робски. Она действительно попала в какую-то точку и кому-то это интересно.
Мне не очень понятно, зачем уделять ей столько внимания здесь, где, похоже, собрались люди с несколько иными запросами.

Дан Дорфман

Валерий, вы пишете о дайджестах.
Я же - о каком-то, может и не выдающемся, самостоятельном явлении.
Мой любимый Бабель не писал романов, хоть его любимый писатель - Флобер, их писал.
И это не случайно. Время было такое, не романное.
Он не угадал бы, если бы написал роман. А с циклами рассказов он угадал, помимо того, что они были написаны гением.
Можно ли сказать, что Бабель писал дайджесты?
Вы правы, Робски - средний писатель. Но писатель, а не поставщик дайджестов.

P.S.

Я написал Алексею Михееву, "крестному отцу" Робски. Это он ее нашел, когда работал редактором в РОСМЭН. (Сейчас он глав.ред "Иностранной литературы". Вот что он мне ответил: (цитирую с разрешения Михеева)

Дан,

Я с самого начала (ровно год назад) доказывал примерно то же самое. И меня тоже, вспомните, поднимали на смех.
Конечно, вы правы - по-моему, за этими суждениями стоят предвзятость и зависть - к легкой руке и вообще, к успеху.

Комментарии

Добавить изображение