ОСКОЛОК

21-02-2006

Михаил Садовский Михаил Садовский – член Соза Писателей (СП) и Союза Театральных Деятелей (СТД) России, союзов и клубов писателей других стран. Широко известно его творчество для детей: книги стихов и прозы, пьесы для театра, песни, хоры, мюзиклы, оперы, написанные на его стихи и либретто многими выдающимися композиторами. После падения советской власти и ликвидации коммунистической цензуры стала возможной публикация его произведений для взрослых на родине. Вышли в свет книги стихов писателя “Завтрашнее солнце”(1992), “Бобе Лее” (1993), Доверие” (1998), “Унисоны” (2001), роман “Под часами” (2003). C 2000 Михаил Садовский живёт в Америке, в Нью Джерси, широко печатается в периодике разных стран мира. В ноябре 2004 года в США появилась в продаже книга его рассказов в переводе на английский “Stepping into the blue”, в декабре писатель стал Лауреатом “Всеросссийского конкурса на лучшую книгу о животных для детей”, организованного издательством “ОЛМА-ПРЕСС” совместно с Союзом писателей Москвы и Российским отделением Международного Совета по детской литературе в России за повесть “Бяша”. В январе 2005 вышла из печати в том же издательстве стихотворная книга для детей “Дорожная азбука”

В настоящее время готовятся к печати новые книги Михаила Садовского: в России сборник размышлизмов Шкаф, полный времени”, о соавторстве и дружбе со многими выдающимися деятелями искусства и в Америке - книга прозы в переводе на английский Before it`s too late”.

"Бобе, ты правильно говоришь – ты, действительно, осколок прошлого, - Но очень любимый". Он подсел к бабушке и положил голову ей на плечо. Оно было костлявое, кофта пахла жареным луком и валерьянкой, а сползавшие на лицо седые пряди нежно щекотали и напоминали, что счастье всё же есть. Счастье у каждого своё.

Он помнил, как мама любила усадить его рядом, положить книгу на колени себе и ему, так чтобы лучше было видно картинки, и читать, читать... её рука обнимала его и не дотягивалась до страниц, тогда она обхватывала его локоть, а пряди сползали ему на лицо и пахли "Серебристым ландышем". Он специально спросил, как называются её духи, и своей первой девушке потом купил такие же. Бабушкины пряди пахли старостью, но это не был гнетущий запах – это был запах времени.

Когда маму забрали, ему только-только исполнилось семь. Отец не вернулся из командировки полугодом позже, и он сначала никак не связывал это с арестом мамы... бабушка не плакала, никуда не звонила и не хлопотала. Она надела чёрную юбку, чёрную шаль, положила в чёрную сумку какие-то бумаги, отцовские золотые часы, закрыла дверь на ключ, и его тоже опустила в сумку.

- Ты забыла положить ключ под коврик, - возразил он.

- Швайг! Унд гей гихер! – Бабушка подтолкнула его к лестнице, и они пошли на вокзал пешком. Это оказалось недалеко. Потом двое суток в поезде, и новый город. Без вещей, без сумок и чемоданов словно они отправились на денёк к друзьям на именины. На самом же деле никто не знал, куда они делись, где затерялись в стиснутой страхом и лагерями огромной стране... давно это было. Он закрыл глаза и не убирал голову. Отчего это сегодня на него накатило? Может быть, он почувствовал, что настала его очередь подтолкнуть единственного родного на всём свете человека и сказать ей: "Фрег нит мир горништ, унд их бет дир - гей гихер"!

Он знал, как им трудно придётся, и единственно за что волновался, чтобы бабушка выдержала. Собственно говоря, он постарается, конечно, чтобы жизнь её не переменилась... и то, что она дала согласие... это чудо... без её согласия ничего не делалось в его жизни, сколько он помнил... она и тогда сначала не соглашалась жить у своей подруги времён первой мировой, с которой с тех пор не виделась и у которой остановилась. Не соглашалась, потому что боялась её подвести. Машеньке больших трудов стоило уговорить её, вернее переубедить, что так безопаснее – жить у не на окраине в домике на скате оврага... огонёк будто тлел под жестяным колпачком, надетым прямо на лампочку, и, когда бы он ни проснулся, – две седые головы с двух сторон склонялись над этим огоньком и тихо говорили, говорили... но он не мог разобрать ни слова...

- Ты уже это сделал? – Бабушка чуть повернула к нему голову. Он ответил не сразу...

- Ты же тоже тогда не положила ключ под коврик.

- Я знала, что они не вернутся...

- Ты знала???

- Это было не трудно, поверь мне...

- Да, да... – как бы подтвердил он, - а я, чтобы не передумать... но ты же сказала, что меня не отпустишь одного...

- Да. Я хочу лежать в земле, где чтят могилы даже через пять тысяч лет... ты не дашь им шанса... не попрёшься на Красную площадь и не будешь фарцовщиком...

- Бобе, ты мне испортила всю личную жизнь, - вдруг сказал он совсем другим тоном.

- Я?

- Рядом с тобой все женщины кажутся такими пресными и глупыми...

- Ну, ладно, ладно, ешефича...

Как же, конечно, - её любимое слово. Тогда, после первой тёмной, которую ему устроили по случаю вступления жидёнка в новый класс, он оробел и притих, лелеял свой синяк на выпиравшей скуле и соображал, что бы такое придумать и завтра не ходить в школу... но бабушка будто читала мысли:

- Ты вот что – наплюй на синяк, и вернись в класс весёлым и счастливым.

- А если они опять... – но бабушка не дала договорить:

- Опережай, ешефича, а то пропадёшь... – и он не отступил.

- А это всё заживёт – не вспомнишь, где было, - говорила она, прижимая что-то жгучее к ссадине на руке после драки на следующий день...

Только семнадцать лет спустя они случайно узнали, что его отца, а её зятя расстреляли 7 ноября сорок первого года, как и безного генерала Дугласа. У них была своя фантазия – с Интербригадовцами рассчитаться в светлый праздник Октября... что ж – неплохая выдумка... они были эстеты... о смерти его матери они узнали годом позже – там всё было буднично: по справке и без вмешательства свинца...

Когда кончилась война, они уже успели известить, что бомба попала точно в их дом, и его не стало, но после справок о реабилитации дочери и зятя бабушка решила вернуться. Внук уже отслужил и мог вне конкурса поступить в институт, а им полагалась компенсация и квартира. Снова жили у её подруги – и с этой по ночам говорили... Потом его семейное институтское общежитие, в котором бобе готовила на весь этаж, потом коммуналка в память о заслугах зятя в Испании, и, наконец, эта "хрущёба", которая их вполне устраивала, и в самом деле, была очень уютной.

Когда его распределяли, бабушка сказала: "Нет. Ещё одного переезда да в Сибирь я не перенесу", - надела всё своё чёрное и пошла в институт. Произошло чудо – место работы поменяли, внука втиснули в контору, которая неизвестно чем занималась, но исправно проверяла присутствие сотрудников на рабочих местах, выдавала им зарплату, собирала профсоюзные взносы и платила по бюллетеню. Он быстро сориентировался, за три года состряпал диссертацию, с боем защитил её в головном предприятии, про него говорили, что очень талантливый, подающий надежды, но... он оказался перед новым распределением – теперь ему позволительно было искать место самому, на прежней работе такие специалисты "оказалось" не требовались. Фамилия обманывала лицо нет. По телефону на вопрос нужны ли специалисты согласно объявлению, отвечали "да", а в назначенное время в отделе кадров, после того, как видели его и раскрывали паспорт, начинали мяться и просили подождать звонка от них – они обязательно ему позвонят "через недельку".

Тогда он и написал заявление и приложил к нему вызов... "в связи с отъездом на постоянное место жительства".

Конечно, он согласовал это с ней.

Теперь предстояло как-то зарабатывать на хлеб до отъезда в самом деле, кому захочется держать на работе человека, который предательски покидает Родину! Затаскают – слабое идейно политическое воспитание... понятно, понятно...

Он знал, что Эдельмана не брали дворником, потому что у него высшее образование, а с работы его выгнали, как только узнали, что он "хочет туда". Хаймович устроился истопником, но оформил вместо себя забулдыгу, которому отдавал за это четверть зарплаты, а ещё четверть управдому, чтобы тот молчал... Марголин тайно жил уроками. Веврик делал чертежи студенткам и писал им рефераты по-английски и по-немецки, причём по любой тематике... он знал всё это и не рассчитывал быстро продвинуться в очереди к желаемой таможне, но волновало его одно: чтобы выдержала бабушка.

В свои восемьдесят два она была ещё крепка, и скорее он нуждался в поддержке, а не она, но надо же платить за... за всё. Сбережений хватило бы месяца на три. Так быстро рабов не отпускали на свободу.

Он ходил на железную дорогу – ну, хоть сцепщиком? Оказалось, что это престижная профессия – около транспорта кормилось
много людей ведь всё, что попадало на прилавок и за чем выстраивалась очередь, меняло на своём пути немало платформ и колёс. А где грузят – там и бьют, а где бьют – там и списывают... и брикеты торфа развозить на электротележке по платформам для проводников спальных вагонов выгодно... грузчиком в магазин тоже брали только своих... курьера в издательстве тщательно проверяли на благонадёжность – ведь ему доверяли рукописи – идеологический наиважнейший груз. В церкви требовался сторож, но батюшка сразу же предложил сначала окрестить его... он пытался шутить, чтобы...

- Завтра пойдёшь на Ордынку – вот по этому адресу. Как-то вечером буднично пробурчала бабушка.

- А что там?

- Приёмная Ротшильда... – Она помолчала. – Там люди.

С большим трудом он отыскал нужный адрес. Это оказался вросший в сугроб по окна маленький деревянный домик во дворе разрушенной церкви. С тыла его заслоняли почерневшие сараи и заборы, от улицы – церковного вида двухэтажное крепкое здание красного кирпича. Он потянул за ручку двери, обитой старым шелушащимся дермантином, и шагнул в темноту. Пахнуло тёплым духом деревенского жилья – натопленной избой с неистребимым привкусом простой еды. В темноте он стукнулся лбом о низкую притолоку, наткнулся на стоящее, как и положено, в сенях ведро и оказался перед ещё одной дверью, на которую сбоку падал свет через крошечное разрисованное морозом окошко.

- Кто там? Входите! – услышал он, толкнул дверь и оказался в прихожей со множеством дверей, тянувшейся поперёк дома. Слева в довольно большой комнате за столом с настольной лампой сидел пригласивший его человек. Проходите. Ноги веничком – и проходите... Иван Степанович... – чуть приподнялся он из-за стола, опираясь на него. – Чем обязан?

- Мне Анна Моисеевна...

- А! – перебил Иван Степанович, - Вы, стало быть, Эля. он уставился пристально на пришедшего и долго молчал. – Похож... Я вот что... у меня ставка сторожа – семьдесят рублей... иногда премия квартальная... может набежать четвертной... – этот "четвертной" прозвучал не пошло, как на рынке, а необъяснимо старомодно и фундаментально... – Но... – он снова уставился на пришедшего... – Мне не снег грести... и день ненормированный...

- А что... - Эля затруднился, как спросить.

- Вон! – снова опередил его Иван Степанович и кивнул головой в сторону другой комнаты. – Музей восстанавливаю – мемориальный. - там прямо на полу стояли ящики, сбитые из фанеры, с деревянными рейками, лежали груды книг и перевязанных листов. – Кое-что спасти удалось... теперь разобраться надо. Работа тяжёлая, пыльная и нудная... особенно без привычки... потом ещё привезём, - добавил он, подумав,... – Возможно...

- Конечно, - тихо произнёс Эля, - Я Вам очень благодарен... а когда...

- Хоть сейчас. – снова обогнал его Иван Степанович. Он выглядел несомненно старше пришедшего и намного, но реакцией обладал острой и внезапной. – Только костюмчик в другой раз для работы-то попроще, а то пыль... ну, спецодежда не полагается, как и молоко за вредность, впрочем... – он вдруг улыбнулся и встал. – А сейчас чайку!.. Нет, нет... остановил он извинения Эли. – Так не положено. Бабушку то твою хлебосольную я ещё с довойны знаю... тебе сейчас сколько?

- Тридцать семь...

- Тридцать семь? – переспросил он и посмотрел на него. Опять тридцать семь... – Тут могут попасться в бумагах материалы совсем не по теме... нашего музея... – неожиданно сказал он и кивнул на соседнюю комнату, - Так ты их в ящик под не разобранное складывай... отдельно... потом посмотрим... не всем здесь эта старина по нутру... может, спасём что... – он оживился и оттянул свитер.

Домой Эля торопился, окрылённый и озадаченный, – это не могло быть случайным везением. "Ну, и Бобе!"

- Почему секрет? – возразила бабушка. – Он с твоим отцом был там. Воевал. Когда отца взяли, его в шпионаже обвинили в пользу Англии и Германии – он же в окружении оказался под Уэской, а жена тоже шпионка стенографистка в Коминтерне – все секреты выдала империалистам...

- Какие секреты, бобе?

- Какие? Как построить светлое завтра! То, в котором сейчас живём...

- А Иван Степанович?

- Его уже потом взяли за недоносительство...

- За что?...

- Это на политзанятиях не проходят... Он обязан был немедленно сообщить, что твой отец провёл неделю на территории врага... она помолчала и добавила, наверное, я во всём виновата...

="JUSTIFY"> - Ты?

- Бог читает наши мысли... а мы часто не связываем, что случилось, с тем, о чём мечтали... я всю жизнь хотела попасть в Испанию... думала, может, с театром... я тоже просилась в Интербригаду... это им передалось... – она закусила край передника своими удивительно сохранившимися зубами и затрясла головой... – Твой прадед Мендель проклял меня, когда я отказалась с ними уехать. Ты знаешь, что такое еврейское проклятие?!. О!.. И что? Он был богат... богат, но не нашёл, где купить счастья... счастливых евреев не бывает, Эля... они, наверно, все там погибли... нам даже это нельзя узнать... он решил, что в Европе капиталам надёжнее, а через океан плыть на корабле опасно... он боялся бури...

- Бобе, ты мне никогда не рассказывала! Почему!? Почему?

- Ты... мог сболтнуть что-то... а у меня больше – ничего... и ни кого... я не стала актрисой... не построила коммунизм... и не побывала в Испании... ты был маленький...

- Столько лет... Маленький?..

- Да!

- А теперь?

- Теперь ты стал взрослым...

- Потому что мне, дураку, тридцать семь?

- Нет, потому что ты перестал плыть по течению... я мечтала, что ты сам дойдёшь до этого... до всего надо дойти самому...

- И это говоришь ты, осколок прошлого?

- Да. Да... осколок... такое ранение самое опасное это меня ещё в первую мировую учили в госпитале... - его часто совсем нельзя трогать... шевельнёшь кусок металла, врезавшегося в тело, – и этому телу конец, а так можно ещё жить и жить... поэтому они нас пока (она сделала упор на этом слове) больше не трогают... и ты сам это понял...

18 Февраля 2006 г.

Комментарии

Добавить изображение