БАБУШКА АННА АНДРЕЕВНА

10-03-2006

Три года босая смышлёная Нюра бегала в церковноприходскую школу в Спас-Клепиках. Любила читать.

Тоненько поджавши губы, моя бабушка Анна Андреевна, говорила о своём мезальянсе: "Твоя бабка чёрная крестьянка, а твой дед столбовой дворянин". и добавляла, глядя на меня уважительно, вздыхая и улыбаясь.-" а у тебя, стал-быть, чёрная косточка и голубая кровь."

Она пошла замуж за сорокапятилетнего вдовца с семью детьми. Ей было 20. Статная и красивая, сильная в крестьянской работе, она встретилась с барином в поле, когда вязала снопы.

День был чудесный. Александр Александрович Занковский отлично пообедал и, заложив шарабанчик на две лошади, поехал из своего хутора Катериновка к своему духовнику отцу Фёдору в Спас-Клепики. Увидел, вдруг, живописную панораму, кисти Венецианова, и залюбовался: в косых лучах нежаркого солнца, посреди золотых снопов молодую девку в синем сарафане с серпом в смуглой руке, с румянцем во всю щёку. Спешился, сделал пару шагов и, заторопился. Подошёл сзади и слегка приобнял красну девицу... Из глаз посыпались искры, крепкий удар пришёлся в самую переносицу. Очки отлетели в сторону.

Девка подняла прозорливое пенсне, обтёрла его о подол нижней юбки и поклонившись подала барину. Потирая ушибленное место он повернул к своим лошадкам.

Я вижу эту картинку, по курьёзности в духе Федотова, если бы он рисовал русскую деревню. И в стиле Малевича, когда в тридцатых годах он увлекся молодыми крестьянками и бородатыми мужиками. Вижу моего будущего дедушку, истощённого интеллектом — в каскетке, съехавшей набекрень, при усах и бородке утюжком, в разлетающемся пальмерстоне, шагающего по ржаной стерне в лаковых полусапожках, с видом обескураженным и обиженным. Долговязой иноходью он удаляется в сторону своих лошадок и новой любви.

В след ему глядит ядрёная молодушка, левую ладошку приставила козырьком, на ярких губах довольная улыбка, в глазах весёлый огонёк, в правой руке — грозный крестьянский серп. Синий сарафан подоткнут до колен и оголённые ноги блестят на солнце, как белый мрамор Венеры Милосской. Это портрет моей бабушки в молодости.

У отца Фёдора А. А. З. навёл справки и получил полный отчёт: Семья из бедных. Детей много. Девка работящая, грамотная, к чтению охотница, читает церковные книги, все календари и сонники. Женихов много.

Моему дедушке всё сказанное понравилось, и на другой день заслал он к Нюре сватов, всё через своего же духовника.

Анна Андреевна попала в самое затруднительное положение. Её женихи ушли на войну (первую мировую), все писали письма и просили ждать и она обещала ждать. Маменька Екатерина Клеониковна тоже волновалась: Вот вернутся женихи, что будешь делать? Ведь разорвут на куски, они шутить не любят. Зачем всех надёжить и в грех вводить?” Нюра всё понимала и боялась. Но как отказать защитникам Отечества? Они кровь проливают во славу русского воинства и медали за отвагу получают, они пишут и ответа ждут. Как им сказать, что их много, а она одна? Как никого не обидеть?

А тут Занковский барин посватался. Правда, вдовец, и немолодой, но и не старый, крепкий ещё мужчина, до девок скорый, даром что год постился — вдовел. Правда детей семеро, но три-то дочки уж невесты и в Москве у своего дедушки живут — образование получают и женихов приискивают. Хозяйство большое, хутор богатый, земли много, голодать не придётся, управлюсь, с Божьей помощью. Сирот не обижу. Зато и книжек видимо-невидимо, отец Фёдор сказывал.

И хозяйкой буду, и книжки всякие-превсякие почитаю. Барыней настоящей сделаюсь, и троечка своя будет, и платья новые муж подарит. Хватит мне на чужой троечке кататься, в чужих платьях красоваться. Вс своё будет. И маменьке помогу, чем могу. Женихи воротятся, а я барыня, никто и не тронет. Ведь мне уже двадцать, не молоденькая, так и в девках насидишься, пока война кончится и женихи вернутся. Да и вернутся-ли? Вот и буду не Костылёва, а Занковская. А тут намедни сон привиделся: яиц полное лукошко и грибов целый подол – к гостям, да к брюху.

Что-ж тут думать-раздумывать? Надо замуж идти. Пойду! И пошла.

- - - - - - - -

Моя бабушка по вечерам предавалась элегическим воспоминаниям, и философским размышлениям. "Старый человек смотрит назад, у него вс в прошлом, а молодой только вперёд, у него всё впереди".

“Я
в крестьянстве выросла и с малолетства тяжёлую работу делала, но здоровье было крепкое — никогда не болела. А у дедушки твоего на хуторе, пятерых детей нарожала и четверых пасынков на ноги ставила. Себя не жалея, пупок надрывала, всё хозяйство тянула с детьми, землёй, лошадями и коровами. Надорвалась. С грыжей 40 лет живу и вся сила ушла. В девках сижено – плакано, в замуж хожено – выто”. Дедушка твой, вечная память, барин был, не чета графу Толстому, который крестьянскую работу любил, сам и пахал и боронил. А мой-то муженёк на крышу залезал с книжечкой и под зонтиком за работниками и хозяйством наблюдал. Как я всё выдюжила? Сама на себя диву даюсь: На другой день после родов уже по хозяйству хлопотала. Дедушка всё с книжечкой в кабинете, или на крыше читал, да свои мысли в тетрадочку записывал. Замуж шла, думала все книжки перечитаю, их много в шкафах за стеклами блестело, на всяких языках. И по-немецки, и по-французски дедушка знал, библиотека богатая была. А я, если могла урвать минутку, изредка, только картинки красивые смотрела, но кое-что всё-таки почитывала. Ведь брал он меня за силу, на большое хозяйство и на сирот, малых деток. Но я уважать себя заставила. Помню, в первый год замужества, гостей много позвали на Престольный праздник в Екатеринин день. Я пирогов напекла, студня своего знаменитого, на свиных ножках наварила, если на пол бросишь, как мячик прыгает, и других всяко-разных заедок — стол ломился, а я вс ещё на кухне в новом платье возилась. А твой дедушка с гостями за стол сели и начали пить-есть-веселиться, без хозяйки. Я в залу вошла, увидела, что без меня пированье, скатерть с пирогами и бутылками, враз на пол сдёрнула. Больше такого никогда не повторялось. Всё, бывало, под ручку к столу вёл, как хозяйку, а не как холопку. – “Садись, Анна-свет Андревна.”

Твой дедушка с первой женой, Прасковьей, другим был дурил, измывался всяко над ней. Она, упокой, Господь, её душеньку, очень красивая и кроткая была, и хоть купеческого рода, боялась его.

В кабинете её большой портрет висел с чёрной лентой красавица, бровки стрелочкой, губки аккуратные, глаза с поволокой, Катя, старшая, вся в неё. Я в церкви нашей часто Прасковью Алексеевну видывала, всё-то с брюхом — страдалица. Десять раз она рожала, трое умерло младенцами некрещёными. Ревновал он её даже на сносях, как венецианский мавр Отелло. Уедет, бывало, вечером к соседям латышам Якобсонам — за три версты, в шахматы или в карты играть, по копеечке очко, а вокруг дома муки насыплет, чтоб, когда вернётся, следов поискать, не приходил-ли кто к Прасковье? А если что заметит, ремнём её учил, всё от ревности.

Распустила как-то Прасковья длинную косу, а дедушка рассердился, что работники на неё залюбовались, стал топор точить, все окаменели, а сказать ничего не смеют. Она, голубушка, сделалась, как платок, белая. Схватил её за косу, пригнул голову к крыльцу, махнул топором и отрубил косу под корень, хорошо, не голову. Вот как опозорил ни в чём не виноватую!

Мой ревнивый грозный дед по первому браку мало чем отличался от дедушки Пушкина, который по семейному преданию повесил на воротах гувернёра-француза, якобы любовника жены. Супругу же заключил под замок в сарай и она умерла на соломе. Кажется мне, что описывая злодейства Швабрина в “Капитанской дочке” Пушкин вспомнил этот сарай и солому для бедной Маши Мироновой, истязаемую несчастным злодеем.

А мы-то с ним, как жили? Вот он книжечки почитает, почитает а потом и скажет: — “Надо мне в Москву, батюшку и сестёр проведать, соскучился”. Соберётся и поедет. Неделя, другая проходит, нету его. Еду за ним, в семью возвращаю. Всех обойду, везде отыщу. Мне сёстры его Лиза и Катя, платьев своих французских надарят, чтобы я на их Сашеньку не сердилась, они часто по заграницам ездили. А я из этих платьев всех обшивала и сестёр и деток и себя не забывала. С молодых лет любила я наряжаться, щеголиха была .

Помню, был такой случай при мне, где дедушка показал свой характер:

- Заехал к нам сосед Якобсон-латыш, Каспар Иваныч, он отставной военный был. Занял у дедушки 300 рублей на месяц. Деньги большие. Вот проходит месяц и неделя, а Каспар Иваныч всё не едет и не едет. Дедушка мрачный стал. Наконец через две недели после срока, прискакал верхом и деньги привёз. Дедушка деньги взял и вдруг, бросил их в горящий камин, не считая, они враз вспыхнули. Каспар Иваныч рот разинул и стал, как соляной столп.

А дедушка спокойно так, говорит: “Мне честное слово дороже денег

Мы стоим онемелые, а он из кабинета вышел и дверью хлопнул. С тех пор с латышами навсегда порвал. А мне как жалко было денег! Я чуть с ума не сошла. Вечером сказала ему: - "Лучше бы в церковь отдал на бедных". Он промолчал.

Я, конечно, любила твоего дедушку. Со мной он был уважительный и меня ценил и перед смертью, в эвакуации, очень благодарил за все заботы о нём и о детях. Прощенья просил, что мало дал мне счастья, не хотел умирать, оставлять меня одну в военное время. Молился, чтоб война кончилась, и дети живы остались, и я не страдала.

- - - - - - - -

Я берегу его письма из Ярославля, когда он там в суде работал и в партию вступил, но не долго там пробыл.

Эти письма достались мне в наследство. Одно из них написано из Ярославля. Здесь я цитирую его с купюрами по причине исключительной интимности: здесь мой дедушка, что называется, “выпадает из образа”, не буян, не кутила, не злодей. Кроткий отец семейства, заботливый отец, влюблённый муж.

А если учесть, что со свадьбы прошло семь лет и после оспы лицо молодой жены было похоже на тёрку, становится понятно, как крепко он сидел под крестьянским лаптем моей бабушки.

“1921год.Февраля 10 дня. 12 часов по полудни. Г. Ярославль. Советская площадь, дом 2 – 3этаж, ком.15. Коллегия Губсовнарсуда.

Дорогая Нюша!

Письмо твоё от 7 февраля получил 10 февраля, и хотя скоро хочу с помощью Божьей поехать домой, всё-таки думаю свои чувства и мысли в настоящий момент изолью перед своей милой, дорогой жинкой, Анной свет Андреевной. Пишу кажется тебе седьмое письмо, так что ты в этом случае меня перефорсила, но мне не обидно, молоденькая должна всегда и во всём идти впереди, для того тебе и книги в руки, благословит тебя Господь. Ты моя милая, ненаглядная лапушка, моя нежная голубка, моё дитятко бесценное, командирша. Я с тобой живу в одну душу…Маленькую нашу Нюшу за меня крепко поцелуй, думаю с Божьей помощью приехать к тебе на 15 февраля, то есть на Сретенье Господне, тогда увижу свою милую-ненаглядную жинку и буду целовать тебя несчётное число раз..

Погода стала гораздо теплее, греет солнышко и тает на тротуарах и каплет с крыш. Нынче предсказывают очень раннюю весну, посмотрим насколько это предсказание оправдается.

Мои отношения с членами коллегии несколько сгладились, так, что с грехом пополам со всеми лажу, хотя приходится согласно своей старости и отсталости от времени быть в хвосте коллегии. Но вообще обо всех оттенках отношений лично поговорить гораздо лучше и удобнее. Что же касается церкви, то я её никогда не забывал и всегда считаю своей святой обязанностью для нравственного освящения побывать в церкви, чем освятить своё существование. Здесь избрал для молитвы Казанский монастырь.

Опять тебе буду повторять, моя лебёдушка, береги сво здоровье

На то нам Бог и ум дал, чтобы мы зная, что для нашего здоровья вредно, не делали. Особенно не допускали бы охлаждения крови от внешней температуры, потому что благодаря этому происходит застуда кровеносных сосудов. Отсюда и всевозможные болезни. Мы должны себя беречь, помня, что в здоровье заключается наше счастье и радость Бытия.

Очень рад, что у тебя по хозяйству всё хорошо, ты у меня просто золото, вся моя жизнь и утеха. Благодарю Господа Бога, что Он Всемилостивый , на старость лет дал мне такую отраду.

Денег у меня есть тысячь 15, ещё в получке тысячь 20…

Пока желаю всего хорошего. Остаюсь любящий муж и отец А.А.З.”

- - - - - - - -

“А как мы из Катериновки в тридцатом году ноги унесли?! Советская власть нас поначалу не тронула. В 16 году я первенца родила, Коленьку. Он рос крепенький и бедовый. Заразилась я оспой. Меня в дальнюю комнату поселили, тяжело я болела, вся жаром полыхала, всё лицо распухло нарывами. Чую, смерть моя пришла. Слышу, Колечка плачет-кричит, это его пасынки обижают. Не стерпело материнское сердце, вскочила я со смертного одра и побежала к нему, схватила, прижала к сердцу. “Вместе умирать будем!” И легли мы с ним рядышком, он меня крепко за шею обнял и успокоился. Прошла ночь, с меня всю болезнь, как рукой сняло, а Коленька в горячке. Глазки помутились, тяжело дышит-задыхается, и всё меня зовёт, “мама-мамочка”. Три дня мучился. Перед смертью, дала ему водички попить в тонкой рюмочке, он ротик открыл, захватил краешек и судорога смертная зубки сомкнула и отломился кусочек рюмки и кончилась жизнь. Похоронили его у церкви в Спас-Клепиках. Потемнел белый свет, затмился разум, месяц встать не могла. Уж не чаяли, что я поднимусь. Поднял Господь. Не пришло моё время. В 20 году я старшую дочь родила Анну, твою маму, в 22 — Верочку, в 24 Люсю, в 26, дал Бог сына, последыша, назвали опять Николаем, уж как я счастлива была, прошла моя тоска — вернулся мой сын!.

Только после оспы, осталась я конопатая, всю красоту потеряла, а дедушка меня успокаивал. “Я тебя и такую люблю, тебя целуешь, будто малину ешь - а другие пусть на тебя не заглядываются”.

Завёрнутая в домотканое полотенце рюмочка хранилась в бабушкином сундуке. Она её даже в руки нам не давала. “ Здесь пальчики его остались и последнее дыханье”.

Моя бабушка была строгая мать своим детям, они всегда боялись её рассердить. К внукам она была снисходительна. Самое гневное ругательство для нас было “озорницы и баловницы”, произносила она их крепко двинув локтем в воздухе, и этого было более, чем достаточно, чтобы нас урезонить.

Она – “чёрная крестьянка" гордилась своим подвигом – “всем детям дала высшее образование, внушая и кнутом и пряником. "У вас здоровье слабое, с крестьянской работой вам не справиться, это самый тяжёлый труд, учитесь хорошенько, старайтесь, получите образование, будете всю жизнь книжки читать – полегче в жизни будет, грыжи не наживёте.”

- - - - - - - -

“На хуторе Катериновка мы прожили до 30-го года. Деньги наши в ярославском банке лопнули ещё в 17 году. Дедушку взяли работать в суде, в Ярославле. Его записали в партию. Я пошла в Ярославль и выписала его из коммунистов. Сказала, что у него и детей много, и здоровье слабое, и “ВОЗРАСТ” - некогда ему политикой заниматься.

Скоро началось раскулачиванье. А у нас - хозяйство самое кулацкое: земля, лошади, коровы, одних ульев больше сорока, дедушка Левон ими занимался, двоюродный брат моего папеньки, он и жил в пуньке при пчельнике. Всякого добра было полным-полно. Из нашего громадного дома со службами выстроили и больницу, и школу и клуб и библиотеку – куда все дедушкины книги забрали. Правда много книг извели на растопку. У А.Н. – свёкра моего, всё давно отобрали - три дома в Москве, дачу в Сокольниках и Пятовское именье. Его счастье, что не дожил до полного разбоя, нищего разорения.

И как только я дедушку из коммунистов выписала, начала собирать своё добро и прикапывать в саду и в огороде: швейную машинку смазала хорошенько и закопала, посуду дорогую в малиннике зарыла. Шубы, платья , перины - на лошади к сёстрам вывезла во Власуново. И только-только успела собрать в дорогу самое нужное, прискакал на лошади мой кум и сказал: "Завтра у вас всё раскулачат, дедушку сошлют, куда Макар телят не гонял, а деток из дома выкинут и по-миру пошлют". Спасибо Парфёну Петровичу, предупредил, он в комиссию входил по борьбе с кулаками и коммунистом был. Мы детей сгребли, в телегу с вещами погрузили, перекрестились на четыре стороны, присели на дорогу и двинулись неизвестно куда из родного гнезда с иконой Спасителя, что твой прадедушка из Иерусалима привёз и нас благословил.

Пасынки в это время давно в Москву уехали, кто куда по родственникам. Шурке, младшему 18 лет было. Катя и Паня уже за мужьями были пристроены. Кто работать пошёл, кто учиться.

Вашей маме 10 лет было. Всё-то она книжечки читала. Для книг отказалась от детства - от кукол, мячиков, клёпушек. Она ликбезом занималась. Стариков грамоте учила. Перед ней, малолеткой, старики шапки ломали, кланялись. "Здравствуй учительница, Анна Александровна". С отчеством величали. Верочке 8 лет, Люсе 6, Коленьке 4 года.

Ехали мы, как цыгане, куда глаза глядят, всё на юг и на юг. Деньги таяли. Надо было решаться. Леса, как у нас, дремучие - руку не просунешь, кончились. Их всё меньше становилось, только берёзы, да орешники с осиной, зато земля чёрная пошла - всё жирнее и жирнее. Дорожная грязь, как дёготь. Доехали мы до Тулы. Там заводов много, шум, сутолока. Народ всё рабочий, грубый. Поехали дальше. Деревни вокруг бедные, хотя много кирпичных домов и яблоневых садов. Наконец, доехали до Черни. Деньги кончились, надо было устраиваться”.

“Поселились мы под Чернью, в деревне Скуратово. Приживались тяжело, места незнакомые, люди чужие. Дедушка пошёл работать бухгалтером в Чернь. Я на молокозавод. В большой семье сняли угол. После своего богатого дома и налаженного хозяйства всё было непривычно и трудно. Настали самые голодные времена.

Ваша мама поступила в педагогическое училище в Черни. На неделю отправлялась она учиться и жить в общежитии, я давала ей ведро картошки и три рубля денег Она была самая маленькая. Её сокурсники были взрослые люди. В 1933 году она получила учительский диплом и пошла работать в школу, ей было 13 лет. В Скуратовскую школу – в Хитрове, пошла Верочка. Люся и младший Николай тоже начали учиться. В 37году семнадцатилетняя Аня Занковская поехала в Москву и поступила в институт, познакомилась с Николаем Павловичем Журавлёвым - аспирантом, вашим папой.”

Вот лаконичный конспект истории первого советского десятилетия моей семьи.

(Окончание следует)

Комментарии

Добавить изображение