СЕВЕРНЫЕ БЫЛИЧКИ

Былички это такие были, только маленькие. Я был уверен, что где-то слышал это слово, но у Даля его почему-то не обнаружилось. Получается, я изобрел его сам. Ну, и пусть будет.

ПРИЗНАНИЕ

Всегда смущаюсь, когда меня называют писателем. Чувствую себя самозванцем, как рядовой авиапассажир, случайно затесавшийся в зал официальных делегаций. С юности в голове засело: писатель – это такой небожитель, властитель дум. Ну, какой из меня властитель дум? Поэтому обычно называю себя: литератор. И только когда меня тормозит гаишник за превышение скорости и, подбираясь к моему карману, задает стандартный вопрос "Кем работаете?", нахально заявляю "Я писатель!" И тут же сую ему под нос членский билет Союза писателей СССР, внушительную такую книжицу в красной обложке. Союз писателей СССР давно кончился вместе с СССР, но членский билет я не стал менять на ламинированную фитюльку. И правильно сделал. "А что вы пишете?" – автоматически любопытствует гаишник. Все, я выиграл. Разговор плавно переходит от административной ответственности за грубое нарушение ПДД к проблемам изящной словесности, я дарю ему книжку, запас которых всегда вожу в багажнике как раз для таких случаев. И мы мирно расходимся. Книги мне продают в издательстве по отпускной цене, около тридцатника, таким образом я экономлю на штрафах по сто пятьдесят двести рублей.

Лишь однажды номер не прошел. Пожилой инспектор в чине старшего лейтенанта благосклонно принял книгу с автографом, охотно поговорил со мной о литературе, а потом оштрафовал на все деньги. Прощаясь, напутствовал: "Берегите себя, вы нужны России". Век его не забуду.

Но был один случай, когда меня назвали писателем, и я воспринял это без малейшего смущения. Было это в январе 1967 года в заполярном Норильске.

В Норильске я оказался по странному стечению обстоятельств. Причем прилетел, как бывало не раз, не в командировку в качестве спецкора журнала "Смена", где проработал пять лет. Нет, прилетел надолго – жить. Сегодня я не нахожу своему поступку никакого логического объяснения. Да и не логикой мы руководствуемся в молодости. А чем? Бог его знает чем. Подспудным недовольством собой, смутным пониманием неправильности своей жизни. Сколько я встречал таких же, как я: и на целине, куда еще студентом попал на уборку первого целинного урожая, и на великих сибирский стройках, и на БАМе, который проехал от Усть-Кута до порта Восточный. Нас роднило одно: вера в то, что можно убежать от себя.

Казалось бы, что за беда? Ну, дома было плохо, неудачный брак полностью изжил себя. На работе было плохо. Надвигалось, как долгое ненастье, столетие со дня рождения Ленина, закручивались идеологические гайки, все чаще мои очерки либо уродовались цензурой, либо вообще не шли, хотя свободомыслия в них было не больше, чем градусов в разбавленном пиве. Ну, так пересиди, зажмись, ненастье не может быть вечным. Но это я сейчас так рассуждаю.

Как бы там ни было, но решение я принял, а практические детали устроились словно бы сами собой. Нашлась работа – в Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции. НКГРЭ переживала не лучшие времена. Как всегда после крупных открытий (а Талнах с богатейшими запасами медно-никелевых руд был очень крупным открытием), геологи отодвигаются на второй план, сокращается финансирование. Поднять престиж норильских геологоразведчиков в центральной и местной прессе (сейчас это называется пиар) – это и было задачей молодого талантливого писателя, как в рекомендательном письме представил меня секретарь Московского отделения СП, обрадованный тем, что я не прошу денег на дорогую творческую командировку. Не просил же я потому, что все равно хрен бы дали, так как членом союза я еще не был, хотя успел издать две книги. А если бы и был, тоже не дали бы, самим мало.

И вот лютым январским днем с морозом под сорок и легким ветерком, насквозь пронизывающим мой московский ратин, явился я в НКГРЭ доложиться руководству, что прибыл и готов приступить к работе. В фойе, обдавшем меня сухим теплом калориферов, наткнулся на заместителя начальника по хозяйственной части. Он только глянул на меня и распорядился:

- Пошли!

В просторной подвальной каптерке, заставленной ящиками с консервами "Печень трески" (позже я узнал, что этот недорогой продукт, не пользующий в те времена никаким спросом, выдавали геологам на маршруты), извлек из откуда-то овчинный тулуп, крытый черной брезентовкой, с воротником из цигейки.

- Примерь.

Тулуп тяжело лег на плечи, овчина обволокла тело уютным теплом. К тулупу прибавились меховые ботинки за шестнадцать рублей, в каких ходила половина Норильска. Такие тулупы и ботинки изготавливали по сцецзаказу для Заполярья.

- Вот, теперь хоть на человека похож, - удовлетворенно кивнул завхоз. А на вопрос, сколько с меня, лишь отмахнулся: - С получки заплатишь.

Ах, как не хотелось мне раздеваться в приемной начальника НКГРЭ, как не хотелось! Так бы и жил в этом тулупе!

В кабинете шло совещание. Кроме начальника экспедиции Шубина, сухощавого человека лет пятидесяти, вида совсем не геологического, а скорее канцелярского, было еще человек пять. Главный геолог, с ним я был знаком, и начальники отделов – народ молодой, крепкий, в толстых свитерах крупной ручной вязки, все с бородами. Свитера и бороды делали их похожими на Хемингуэя, портреты которого в те годы висели едва ли не во всех квартирах. Сбоку от начальственного стола примостилась секретарша в большим блокнотом.

Увидев меня в дверях, Шубин кивнул:

- Посидите, скоро закончим. Так как же, - продолжил он совещание. – "Уважаемый Николай Поликарпович"? Или "многоуважаемый"?

- Можно "глубокоуважемый", - подсказал главный геолог.

Шубин поморщился:

- Слишком официально.

- А если "дорогой"? - подал реплику один из Хемингуэев.

- Фамильярно. Ладно, пока оставим "многоуважаемый". Пиши, - кинул Шубин секретарше. – "Многоуважаемый Николай Поликарпович! Коллектив Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции горячо… нет, лучше сердечно… поздравляет вас с шестидесятилетием и желает…" Ты почему не пишешь?

- Я уже три раза это писала, - огрызнулась секретарша. – "И желает крепкого здоровья, больших трудовых успехов и счастья в личной жизни". Прочитать еще?

- Ну, прочитай.

- "Уважаемый Николай Поликарпович! Горячо поздравляя вас с шестидесятилетним юбилеем, коллектив НКГРЭ желает вам несокрушимого здоровья, новых творческих успехов…"

- "И счастья в личной жизни"? – с безнадежным выражением лица предположил Шубин.

- Нет, - возразила секретарша. – "И большого счастья в личной жизни". Есть еще два варианта, но они такие же. Прочитать?

- Не нужно.

- А если не крепкого здоровья, а богатырского? – неуверенно предложил главный геолог.

- Хрен редьки не слаще, - отмахнулся начальник.

- Можно не "счастья в личной жизни", а "новых радостей в личной жизни", - подсказал тот же Хемингуэей.

- Что ты несешь? – почему-то разозлился его собрат по свитеру и бороде. – Шестьдесят, он же старик! Какие могут быть у него новые радости в личной жизни?

- Ну, не знаю. Любовницу завести. Да мало ли!

- Любовниц он заводит без наших пожеланий, - прервал перепалку Шубин. - А что такое старость, я вам скажу. Это когда удовольствие превращается в обязанность. – Он немного помолчал и закончил: - Зато обязанность в удовольствие. Это утешает.

- Кто такой Николай Поликарпович? – вполголоса спросил я у ближнего Хэма.

- Заместитель министра геологии.

- И у него юбилей?

- Ну! Второй час сидим, не можем сочинить адрес. Коротенький получается, а нужно хотя бы на полстраницы.

- Плохи наши дела, - констатировал Шубин. – Ходим, как коза на веревке. Небось, отчеты катаете на сто страниц, а тут текст на полстранички выдать не можете!

- Так то отчеты, - возразил главный геолог. – Там все по делу. А тут…

- А тут не по делу? – перебил Шубин. – Это дело поважнее отчетов! Ты вот представь: на юбилее все будут зачитывать адреса. Нормальные, с чувством. А от нас – три слова? Что он про нас подумает? Я скажу что: мудаки там в Норильске, адреса сочинить не могли. Или не захотели мозгами пошевелить?

Неожиданно начальник замолчал и стал внимательно смотреть на меня. На его канцелярском лице сначала отразилась напряженная умственная работа, а затем оно посветлело, будто ему сообщили чрезвычайно радостное известие.

- Слушайте, что мы мозги попусту сушим? У нас же писатель есть! Настоящий московский писатель. Виктор Владимирович, нам вас сам Бог послал! Выручайте!

Все взоры с надеждой обратились на меня, а я с опустившимся сердцем понял, что все мои планы жизненного устройства пошли прахом. Еще не пошли, но сейчас пойдут. Потому что я никогда в жизни не сочинял юбилейных адресов и понятия не имел, как можно выскочить из заколдованного круга штампованных словосочетаний. Поздравляем и желаем. Желая, поздравляем. Поздравляя, желаем. Ну, кому же я нужен, если не могу справиться с таким пустяшным делом?

А самой горькой была мысль о том, что не видать мне больше овчинного тулупа, с которым я уже успел духовно сродниться.

- Этот Николай Поликарпович, он кто – геолог? – спросил я только для того, чтобы потянуть время.

- Да какой он геолог! – пренебрежительно отозвался Шубин. – Из партийных деятелей.

- В Норильске бывал?

- Пару раз прилетал.

- В тундру ездил?

- Возили. На ближнюю точку. Там у нас все для поддачи.

- Понравилось ему? – продолжал я.

- Еще бы нет. Олешка у ненцев купили, осетра добыли. Набрался, до ночи песни пел. Еле увезли.

- Какие песни?

- Да какие? – вмешался главный геолог. – "Подмосковные вечера". У других слов не знал.

- Еще одну знал, - подсказал Хэм. – "Держись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и солнцу брат". Но не до конца.

В кабинете одного начальника крупной сибирской стройки я однажды увидел плакат, поразивший меня своей парадоксальностью: "Если трудности кажутся непреодолимыми, значит близок успех". Я вдруг почувствовал, что близок к успеху. Попросил секретаршу:

- Пишите. "Дорогой Николай Пантелеевич!.."

- "Дорогой"? – переспросил главный геолог.

- Да, дорогой.

- Панибратски.

- Нормально. "Такие знаменательные даты, как ваше шестидесятилетие, являются праздником не только для вас, но и для всех ваших коллег, соратников, друзей и подчиненных", - продолжал я, ощущая прилив вдохновения от мысли, что вырвался из заколдованного круга на оперативный простор . – "Геологи Норильской экспедиции вместе с самыми близкими вам людьми радуются вашему творческому долголетию, неиссякаемой энергии, завидному жизненному оптимизму, которым вы заряжаете всех, с кем сталкивает вас трудная геологическая тропа…" Успеваете?

Секретарша кивнула.

- Абзац. "Мы часто вспоминаем встречи с вами, совместные поездки в суровую заполярную тундру, долгие вечера у костра, ваши ценные деловые советы и раздумья о жизни, которыми вы щедро делились с нами…"

- Ну дает! – искренне, как показалось мне, восхитился один из Хемингуэев.

- Не сбивай! – прикрикнул Шубин.

Но меня уже было не сбить.

- "Мы помним ваши душевные песни, исполненные и грусти, и присущего вам неиссякаемого оптимизма. Для молодых норильских геологов общение с вами стало прекрасной жизненной школой, одним из событий, которые не забываются никогда…" Хватит?

- Пожалуй, - согласился Шубин. – Уже набралось почти на страницу.

- А то могу еще.

- Не нужно.

- Тогда закругляюсь. Абзац, - продиктовал я. – "Примите же, дорогой Николай Пантелеевич, самые сердечные поздравления от геологов нашей экспедиции. Желаем вам богатырского здоровья, новых успехов в труде и большого счастья в личной жизни". Вот и все.

- Готово, - сказала секретарша.

Шубин взял блокнот, в полной тишине прочитал текст, потом назидательно поднял указательный палец и с уважением произнес:

- Писатель!

КАРЬЕРА

У геологов я проработал чуть меньше года. Поскольку бить баклуши было как-то неловко, а пиар-деятельность много времени не занимала, в марте улетел на ледовую разведку с гидрогеохимиками. Бурили коловоротами двухметровый лед на бесчисленных таймырских озерах, брали пробы воды и отправляли их в город. По содержанию микроэлементов металлов в воде определялась вероятность месторождений. Метод был не слишком точный, но дешевый, не требующий бурения. В день проходили маршрутами километров по пятьдесят, до лагеря еле доползали, сгибаясь под тяжестью рюкзаков с пробами. За два месяца стерли на режущем снежном насте по три пары лыж. С тех пор я терпеть не могу лыжи.

Потом пошел летний полевой сезон, вдосталь покормили тундровую мошку. В начале сентября выпал снег, отряд вернули в город, началась камералка. О том, что моя основная задача прославлять НКГРЭ, все как-то позабыли, загружали меня работой по полной программе. Тем более, что числился я старшим техником-гидрогеохимиком, так как в свое время закончил в Ленинграде Технологический институт. Это мне не понравилось, потому что приходилось приезжать к девяти. Поэтому легко дал себя переманить на местную студию телевидения. Шубин согласился на перевод, заручившись моим обещанием геологов не забывать.

Так я стал редактором общественно-политического вещания. Директор студии обещал мне должность старшего редактора, что давало не очень большую, но все же ощутимую прибавку к зарплате, но тянул, объясняя это тем, что горком не утвердит, так как я не член партии. Врет или говорит правду, я понятия не имел. Но давать задний ход было поздно.

На маленьких местных студиях, вроде Норильской, редактор – прислуга за все. Он и сценарии пишет, и ездит на съемки с оператором, и готовит выступающих, и сам ведет передачи. В то время ни о каких видеомагнитофонах и ПТС и понятия не имели, все шло в прямом эфире живьем. Не больше пяти процентов времени занимала работа редактора как такового, а все остальное – организационная суета. Единственным, хоть и очень сомнительным, преимуществом телестудии перед НКГРЭ было то, что рабочий день здесь был ненормированным.

Через некоторое время мне поручили освещение чрезвычайно важного мероприятия - Всесоюзной научно-практической конференции, посвященной пятидесятилетию первой геологической экспедиции на Таймыр в 1918 году. С этой экспедиции и пошел Норильск. Было известно, что снаряжена экспедиция по приказу геолкома, а возглавлял ее знаменитый полярный исследователь Николай Николаевич Урванцев. Пригласили на конференцию человек сто – видных ученых, геологов и металлургов, ведущих специалистов всевозможных НИИ. Среди них были интересные люди, они могли украсить ежедневные получасовые выпуски. Но нужно было придумать какой-нибудь ход, разбавить хотя бы фотоматериалом говорящие головы. Я поехал в архив НКГРЭ с надеждой что-нибудь раздобыть.

И раздобыл. Но совсем не то, чего ожидал.

Да, первую экспедицию на Таймыр в 1918 году отправил геолком. Но какой! Геолком Омского временного правительства адмирала Колчака. И задачей экспедиции был не поиск медно-никелевых руд, а разведка месторождений каменного угля для того, чтобы обеспечивать топливом на обратный путь пароходы Антанты, доставляющие Колчаку оружие и боеприпасы.

Да, Урванцев участвовал в экспедиции, но возглавлял ее не он, а казачий есаул, военный инженер Сотников, впоследствии расстрелянный красными.

Вот это номер!

С этой сенсационной информацией я и примчался к директору студии. Ему стало нехорошо. И я его понимал: до открытия конференции два дня, уже съезжаются приглашенные. Отменить мероприятие? Об этом не могло быть и речи. А как его проводить?

Директор вызвал машину и вместе со мной отправился к первому секретарю горкома партии Савчуку, человеку в Норильске всевластному. В кабинете у него был директор Норильского комбината Машьянов, недавно назначенный вместо Долгих, ставшего первым секретарем Красноярского крайкома партии. Представив меня, директор приказал:

- Докладывайте.

И только тут я понял, почему он прихватил меня на эту встречу. Одно дело самому сообщить начальству неприятную новость, совсем другое – когда это сделаю я. Роль черного гонца меня не обрадовала. Но приказ есть приказ. Я доложил, не упуская подробностей. Даже процитировал докладную записку, в которой обосновывалась необходимость финансировать экспедицию:

- "Поскольку железнодорожного сообщения с портами в низовьях Оби и Енисея не существует, доставка оружия и боеприпасов для Добровольческой армии может производиться исключительно водным путем…"

- Хватит, - буркнул Савчук. – Что вы предлагаете?

- Ничего. Я считаю, что эти материалы украсят программу. История раскрывает свои тайны, - прикинулся я дурачком.

Машьянов усмехнулся, молча пожал первому секретарю руку и ушел. Савчук хмуро посмотрел на меня, потом на директора студии, словно спрашивая: "Он у вас что, больной?"

- Подождите в приемной, - распорядился директор.

Совещание длилось часа два. В кабинет вбегали и выбегали инструкторы, приехал срочно вызванный директор типографии. Искали выход. В конце концов, нашли. Научно-практическую конференцию назвали: "К пятидесятилетию начала систематических геологических исследований на Таймыре". Типография работала всю ночь, печатая исправленные материалы.

Выйдя из кабинета первого секретаря, директор студии вытер платком потное лицо и с чувством сказал:

- Вечно от вас одни неприятности!

Я понял, что мое назначение старшим редактором откладывается навсегда.

И ошибся.

Торжественное закрытие конференции состоялось в зале Дворца металлургов. Кроме участников, был приглашен весь городской бомонд. Мужчины явились при полном параде, дамы в вечерних платьях. Зимой в Норильске слишком мало развлечений, чтобы пропустить возможность на других посмотреть и себя показать. Расставив по точкам операторов, я стоял в ближнем к сцене углу зала, рядом с дверью, из которой выходили и поднимались на сцену члены президиума. Первым появился директор комбината Машьянов. Я прижался к стене, освобождая дорогу. Неожиданно Машьянов приостановился, пожал мне руку и проследовал дальше. За ним шел Савчук. Он тоже пожал мне руку, хотя было видно, что он не понимает, почему это делает. И все члены президиума, а их было человек десять, тоже обменялись со мной рукопожатием. На это странное действо изумленно смотрел весь зал. А самое недоумевающее, я бы даже сказал ошеломленное выражение было у директора студии.

На следующее утро на доске объявлений появился приказ о моем назначении старшим редактором.

Как все-таки важно оказаться в нужное время в нужном месте!

ТВОРЧЕСТВО

В глухую осеннюю ночь то ли 1979-го, то ли 1980-го года, когда дом давно спал, за окном в поселке не лаяли даже голосистые малаховские собаки и лишь тяжелые поезда изредка нарушали угрюмую тишину, я сидел в своем кабинете и вчитывался в Стенографический отчет о ХХVI съезде КПСС, выискивая цитату, лучше бы из Брежнева и лучше бы подлиннее, чтобы вставить ее в книгу, на которую потратил почти два года жизни. Она называлась "Золотое звено. Книга про Байкало-Амурскую магистраль, написанная ее строителями". Это была самая больная из всех моих книг. Я и сейчас смотрю на нее с душевной мукой, как на изуродованного тупым акушером ребенка.

А как славно все начиналось!

Однажды я приехал в издательство "Молодая гвардия", зашел к своей редактриссе и доверительно сообщил:

- Написал роман.

- Поздравляю, - без всякого воодушевления сказала она. – Большой?

- Большой. Двадцать листов. Хочу предложить его вам. Напечатаете?

- Ох, Виктор! Вы знаете, как я к вам отношусь. Но… Трудно. Бондарев свое собрание сочинений сунул вне плана, Лиханов толкает пятитомник. А мы же не резиновые.

- Вы не спросили, про что роман.

- Про что?

- Про БАМ.

- Быстро несите! Где рукопись?

- Я пошутил. Я еще не написал роман, только хочу написать.

- Но про БАМ?

- Про БАМ.

- Давайте заявку, поставим в план. И как только, так сразу.

- А если бы не про БАМ? – поинтересовался я.

- А про что?

- Ну, про любовь. Стали бы печатать?

- Про любовь на БАМе – да. Просто про любовь – нет. И не спрашивайте почему. Сами понимаете.

Конечно, понимал. Чего тут не понимать?

Про БАМ я заговорил не случайно. Незадолго до этого творческое объединение "Экран" Центрального телевидения заказало мне четырехсерийный художественный фильм на эту животрепещущую тему. Тематическую заявку одобрили, дали аванс и командировку в любую точку БАМа, чтобы я напитал сценарий живыми реалиями. Я здраво рассудил, что если у меня будет четырехсерийный сценарий, то сваять из него роман не составит труда. И отправился в командировку. Для начала – в Звездный, так назывался первый притрассовый поселок на Западном участке БАМа.

При том что никаких иллюзий насчет того, чем я занимаюсь, я давно уже не питал, близкое знакомство с буднями бамовцев произвело на меня сильное впечатление. Эти ребята и девушки не "дорогу века" строили, они решали свои проблемы – одиночества, жизненного неустройства, избавления от безденежья, гнета коммуналок, родительского диктата. Они решали их сами, не надеясь ни на кого. Из первой командировки я привез два десятка магнитофонных пленок. И уже тогда, расшифровывая их, понял, какую книгу напишу. В ней не будет ни одного моего слова, только рассказы бамовцев, непричесанные, без правки.

Последовали еще несколько командировок. И наконец книга была готова. Первой ее читательницей была молодогвардейская редактрисса.

- Какую сильную книгу вы написали, - сказала она. – Я плакала. Она не пройдет. Только не спрашивайте почему. Но мы будем бороться.

Рукопись отправили в ЦК комсомола. Еще во времена работы в "Смене" мне приходилось иметь с ним дело. Странное заведение с сотнями откормленных молодых жеребцов и энергичных пожилых девушек. ЦК всегда напоминал мне сложный механизм, работающий на бешеных оборотах. Но не было приводных ремней, связывающих этот механизм с жизнью, он работал вхолостую, сам по себе. Но моя рукопись оказалась ему по зубам.

Через два месяца, погуляв по отделам, она вернулась в издательство. Сказать, что ее обкорнали, значит не сказать ничего. Были вычеркнуты не только самые сильные куски, заставлявшие мою редактриссу, да и меня самого, плакать, но и эпизоды вполне нейтральные, мало-мальски живые. Из двенадцати листов осталось пять. К рукописи было приложено шесть страниц указаний.

- Книгу нужно спасать, - констатировала редактрисса. – Добавьте очерковых кусков, навтыкайте цитат. Доведите хотя бы листов до восьми. Да что я вам говорю, вы сами знаете, что нужно сделать.

Конечно, знаю. Чего тут не знать.

И вот сижу ночью с карандашом в руках и тупо отмечаю места в Стенографическом отчете о XXVI съезде КПСС, которые можно воткнуть в книгу. И вдруг, как озарение, приходит мысль:

- Господи Боже, да что же я делаю?!

В "Смене" вместе со мной работала замечательная журналистка Тамара Илатовская. Маленькая, с виду жантильная, генеральская дочка. Но ум у нее был острый, мужской, и перо мужское, твердое. А цельности характера можно было только позавидовать. Никогда не забуду, какой скандал она устроила ответственному секретарю, когда он вставил в ее очерк небольшую цитату из речи Хрущева. Цитату сняли, а ответственный секретарь после этого долго еще старался не попадаться ей на глаза.

Скандал она устроила из-за небольшой цитаты. А я сижу и выискиваю цитату побольше. Что со мной? Во что я превратился? Чем я, твою мать, занимаюсь? И самое главное: почему при этом я не чувствую себя говном?

И вот тогда, в ту памятную осеннюю ночь, я понял одну очень простую вещь. Я давно уже не занимаюсь творчеством. То, чем я занимаюсь, к творчеству не имеет никакого отношения. Финансовая деятельность – вот как называется то, чем я занимаюсь.

Нет, через некоторое время поправился я, все-таки нет. Я занимаюсь делом, которое всегда было выше любого творчества: я борюсь за свою свободу.

С тех пор и борюсь. И борюсь и борюсь, и борюсь.

И сегодня, издав без малого три десятка самых разных книг и не став ни знаменитым (это бы ладно), ни богатым (что огорчительно), вижу главное жизненное свое достижение в том, что практически никогда не высиживал на службе с девяти до шести и не вскакивал по будильнику.

Жизнь удалась?

Март, 2006