О ПИВЕ, О ПРОСТРАНЩИКАХ, О КЛАВЕ...

16-03-2006

Ходили в баню - взять татарского пару, отмокать в простынях, щипать воблу. В пространствах где сновали пространщики, в тесноте и уюте сдвинутых кресел, в волнах дружества, колебавших пивную пену, сам собою теплел разговор, умягченное сердце простодушнее единилось с миром. Не было предмета не достойного обсуждения, положения не заслуживающего сочувствия. Род человеков, слабый и лукавый, в полной гармонии с заведением, принимался во всей своей первозданности - нагишом.

Михаилу милы были эти распаренные посиделки, тихий смех снисходительных судей. Путь истины указал ему Евгений.

- Ты, Миша, человек испорченный ванной и меланхолией, а я сызмальства "Трудовых бань" воспитанник. Чабров-старший наперед всей тонкости обучил. В бане на все четыре стороны удовольствие имеешь: пар принял, веником похлестался, в воблу зубом налег, а в щель - пиво.

Следуя этим давно обретенным заветам, Михаил завернул воблу в газету, добавил шесть бутылок пива, на смену - трусы. "Двойное золотое" брал он в гастрономе "Смоленском". Товарищи не понимали этих изысков. "Жигулевское" вполне было им по вкусу. На лестнице он спохватился, что не взял мыла, задержал шаг, но не стал возвращаться. Наши забвения не случайны, полагал он. Даже в самых ничтожных иной раз судьба дышит в спину. Парадная дверь засипела, привычно рванулась к плечу. Михаил отбросил ее наперед изготовленным ботинком. Двинув ушанку наверх, он отворил лицо, вынес его наружу. Как гигантские каракули на снежном листе, грязные тропы домочадцев язвили двор. Он зашагал шире. Банный чемодан припал к тугой его ляжке. Когда-то держался в нем порох, жестянки дробей, вялый кусок валенка с древесной искрой. Много изрезано было пыжей, много иззвенелось латуни. Вкусен был жирный блеск капсюлей, оседавших в головке гильзы. Но явились новые времена, принялись облегченные привычки. Картонки готовых зарядов уже не требовали специального помещения. Вот когда милая сердцу снарядная часть и нерасхожий запас глухариного пороха отправились на чердак. Тогда и опустел старый хранитель на восьми железных углах. Был он еще в добром здравии, навечно впитав в фибровые разводы и тупые замки бесшабашное прошлое. Только и дел оказалось, что выдрать сносившийся коленкор и заклеить протертый картон Буденным в паре с Ворошиловым. Трусы Михаил уложил на Буденного, воблу - на Ворошилова.

Как во всяком серьезном деле, в бане твердо держались традиций. Ветераны скреблись только лыком. Мыло "Банное" брали без разговоров. Корифеи у шаек выкладывали бруски "Хозяйственного". В этом пункте Михаил делал традициям упорную оппозицию, держась блядской (как поведал ему однажды инвалид Хаустов) "Красной Москвы".

Собирались у Александра. Мялись в прихожей. Заходили в пустой коридор. В комнате тети Ани из буфета с резными ветвями, плодами, мутными иллюминаторами пупырчатого стекла, извлекалась "Зубровка". Слегка принималось за теплый посад, за правильный пар, за татар. Александр снаряжал тощее свое исподнее. Ожидали Евгения, завсегдашнего участника и энтузиаста. Вот захлебистая трель объявляла его прибытие. Тут же и вручался ему стакан. Отведав Зубровки, Евгений впадал в сомнения: он не был уверен в жизни и в качествах бочкового пива. Александр уверял, что с пивом все в порядке. Евгений вздыхал, снимал и одевал темные очки, с укоризной наставлял их на товарищей.

Выходили Плющихой. Терлись вдоль затеянного многостроительства. У булочной брали в гору, от бакалеи катились к набережной.

"Виноградовские бани", заведение вполне старомосковское, с копотью, жатым в углах кирпичем, служило местом законного субботнего расслабления. Тело населения без спеху приводились здесь в надлежащий порядок. Выходили семьями, благостно, самочинно. Женщины, по обычаю, ущемлялись недостачей пива и пара. Зато окна их отделений, небрежно мазанные белилами, всегда имели возбужденных зрителей, часто давивших стекла. При этой оказии молодые бабы визжали, закрывались шайками, а старухи грозили сизыми кулаками. Ходили дворами. Малолетки, во след прыщавым водителям, резали пятаками запотевшие стекла. Появлялась ленивая власть в сапогах иль валенках, глядя по сезону. Била метлами подрукавную мелочь.

Отгрузив зимние одежки, друзья обратились к буфету. Буфет, известное устроение с пивной стойкой посередь стеклянной груди, заходил в помещение несколько наискось. Правая грудь его полнилась банным продуктам, левая - отводилась закуске. В правой - хороводы мочалок, домики мыла, в левой - соленые сушки. В правой - "Тройной одеколон", зеркальца в ладонь, средства от мозолей, в левой - бутерброды черного хлеба с килькой. В правой - ножницы, щипчики, бритвы, в левой - орешки, пряники, леденцовые петушки. Позади стойки, на листах "под мрамор" крашеной фанеры, висели пучки веников, березовых и дубовых. А за стойкой, грудь ее ничуть не уступала буфетной, присутствовала кому Клавка, кому Клава, а кому и Клавдия Ивановна. Тонкие эти оттенки были существенны. За неверную степень фамильярности можно было узнать о себе много нового и лишиться навек благосклонности.

- Клава, - лаского зажурчал Евгений, - нацеди три кружечки. Закуски не надо.

Монументальная буфетчица отворила кран, выстроила в ряд три кружки. Сели на скамье, под веники. Веник брался всегда один. Не по экономии, скорее витала здесь идея единения, братства, вселенской сопричастности. Веник выбирал опять-таки Евгений. Он, долго прилаживаясь, махал им в воздухе, трепетал листом, нюхал, откладывал, брал другой...Наконец, объявлялось, что вот он правильный веник и с этим плыли в предбанник. Предбанник являл собой довольно низкую залу. Ряды сплоченных кресел самого простого разряда, перебивали его длину. Вдоль них катилась дорожка сермяги, топтанная изнемогшими любителями пара, равно и сапогами жаждущих к нему приобщиться. Граждане, исповедующие дисциплину, чистоту и порядок, сперва выходили к сокрытым тапочкам, полоскали ноги в горячих водах, независимо семенили к креслам. Большинство презирало эти мелочные маневры, смело внедряя пятки в раскисшую сермягу.

Михаил подвязал номерок у щиколотки.

- Правильно, Астарот, - одобрил Евгений. - Я лишился штатского куртеца, взяв на веру сохранность имущества.

- Можно отдать пространщикам, - заметил Александр.

- Баловать.

Они гуськом прошли по дорожке. Распахнули двери меж двух зеркал. Народ гремел шайками, драил спины, мылил грудь. Граждане, в очередь растянув друг друга, мочалили чресла.

- Разбирай шайки, - сказал Евгений.

Михаил подошел к кранам холодной и горячей воды. Деревянные ручки их, изъеденные, в темных трещинах, были схвачены медными кольцами. Трижды открутив шайку полную кипятка, он доверху налил ее холодной водой. Александр сунул голову в парную.

- Куда? - заорал мужик, бешено выскребая листья.

- Дай помогу, - возразил Александр. В парную уже переминалась очередь. Никто, однако, не шумел. Мужик вышвырнул листья. Доброхоты стали подавать шайки перемыть пол, освежить полки. Мужик вышел к каменке, захватил ковшик, влил в него пива.

- Сторожись! - крикнул он и, став боком, метнул пиво в зев каленых камней. Тотчас засипев, вышло белое облако. Пахнуло горячим солодом. С крыльев носа побежали ручьи. Евгений сунул веник в холодную воду, полез на верх.

- Миша, иди, обработаю ласково, как ребенка.

- А вот мы его после, - махнул Александр. Жар действительно допекал. До самых до окраин. Михаил одолел нижнюю полку, но в самое пекло не лез. Там Евгений оказывал науку всему длинному составу приятеля. То шептал веником вдоль хребта, то хлестал мосластые члены, то клал оттяжистые удары вдоль налившейся розовым спины. Александр, в свой черед, как умел отмахал круглые части приятеля.

- А что, мужички? Не пора ли сделать нам выход? - предложил, наконец, Евгений. Михаил с облегчением кинулся к выходу.

В освежительной прохладе предбанника, утеснившись в креслах, они погрузились в кружки. Пиво доставил кривой пространщик Григорий. Михаил расстелил газету, вынул воблу, разодрал ее от хвоста. Отложив балык с головой, принялся он за ребра.

- Правильно, Астарот - одобрил Евгений, - балык мясоедлив, да грубоват. Вся сила в ребрах.

"Двойное золотое" решили "взять" вторым заходом. Оттянув кружку, Евгений сообщил:

- Вчера вынимал Чаброва-старшего.

- ?

- Спал… в заборе Нескучного сада.

- Большие неудобства, - флегматично сказал Александр.

- Мать говорит: родителя нету. С выручкой. Он ведь теперь в "Ветерке". Директором трудится.

- Погоди. Разве Чабров-старший покинул Органы?

- Они его покинули.

- Как вообще он туда залетел?

- Вот именно залетел. На заре туманной юности Чабров-старший и был летун, инструктор авиационного училища. Чемпион, опять же, по боксу. Вы знаете его колотушку. В Органах он воспитался большим театралом. Сопровождая вождей. Торчал постоянно в Большом театре. Седьмой ряд, пятое место. В кармане лимонка, под мышкой пушка, к икре нож притачан. Все балеты выучил. Вместе с товарищем Ворошиловым. Одобрял "Шурале". Потом его двинули Кагановича дом охранять, на Воробъях. Выходил Лазарь, считал павшие яблоки. И как-то недосчитался. В дежурство родителя. Его и поперли.

- Да Лазаря самого давно поперли.

- Не "играет" значенья.

- Ну, ну, Евгений, далее?

- Все же заботой его не оставили. Пристроили в кафе "Ветерок". Он там друзьям столик, конъячок, прикуску. Сидят, поминают минувшие дни...

А вечерами Чабров-старший с башлями домой продирается. Обходить ему Нескучный сад лень. Да и зачем? В решетке сподручная дыра имеется. Короче, дело к часу, еду в Нескучный. Ясное дело, "Ветерок" запечатан. Бегу к решетке. Вижу ноги, туловище. Аж захолодел. Чабров-старший, вполовину плечем не ворочая, застрял, рот открыл, храпит на всю округу. Я к пиджаку. Пиджак набит башлями!

- Не потревожен?

- Сам удивляюсь. Видно поздно в решетку он въехал.

- Повезло.

- Пьян?

- Бесконечно. Мать не знает чего с ним делать.

- А ты знаешь?

- Кабы ведала я, кабы знала, наперед бы всю жизнь угадала... - сумрачно пропел Михаил.

- А еще на бега повадился отъезжать. Завелся у него жокей, Жора. Чабров-старший называет его сынок.

- Отцы и Дети, - кивал Александр.

- Да проставился он на Могучем. По Жориной наколке. Хотел рубить из него капусту.

- Ну что, Евгений? Не добрать ли пару?

- После горестей.

В этот раз Михаил затесался на верх, отмокал, стойко держал веник. Александр и Евгений в очередь отстегали его мяса. Он уже подходил к точке самого блаженного расслабления. Но явились татары в войлоке на бритой башке. До ожога раскалили воздух. Отступился даже Евгений. Тут и пришел черед "Золотого".

- Третьего дня кушали водку, - обстоятельно сообщил Александр, завернув простыню вкруг сухих чресел, - танцевали, даже и с тещей. Зинуля разошлась, порхала бабочкой. Нулик Гиршман крутил ее в вальсе. Он, как и ты Михаил, "Двойного золотого" любитель. Теща жеманилась: я старушка, старушка. Ну, Зинулю вы видели. Она и в сорок очень еще хороша. Тесть мой, Коржов, добывал ее долгие годы. Даже застрелил кавторанга. За что кинули его в штрафной батальон. Из немногих он там уцелел. Кольцо со львиной головой видели? У немца вместе с пальцем оттяпал.

- Коржов - крут, - согласился Михаил. Руку на слом мне жал. Еле выдернул. А потом осел. На заемном спирте. Пал в лирику: паалюбиил Зинуулю я, слааще жиизнии она... Кажется за кавторанга в торпеду его зарядили?

- Преступление и Наказание, - кивнул Александр.

- В какую еще торпеду? - удивился Евгений.

- Коржов - подводник. Об этом вспомнили. Из штрафного его и снарядили. Не в торпеду, правда, а в крохотную подлодку, вроде велосипеда. Голова наружу, да и те же педали крутишь. Только вместо колес - винт. Местный Кулибин это чудо сварганил. А должен Коржов был продраться к какому-то известному крейсеру, налепить мину и тотчас сваливать. До взрыва у него оставалось что-то минут с десять. Так рассчитал все Кулибин. В Северном море дело было. Вот снаряжают его в теплый костюм, натягивают поверх резину, два жилета пробковых. Там еще сети надо было резать. Вручают ему громадные ножницы. Километров за пять опускают под воду. Компас в зубы и вперед. Ну, Коржов до сетей дотянулся, дыру взрезал и к крейсеру. Прилепил мину, как учил Кулибин... да и сам с ней прилип: велосипед его ни туда, ни сюда. А время тикает, две минуты, три, пять...Миша, где там твое "Золотое"?

- Ну, ну, не томи, - подгонял Евгений.

Александр вытянул витую бутылку, открутил балыка. Жевал он вдумчиво, держа воблу горстью у самых губ.

- Пиво, Миша, у тебя хорошее, а вот с воблой промашка: суховата.

- Подстать твоим мясам.

- Да. Так вот, не знает Коржов, что делать. Бросать экипаж и на пробке своей подниматься? Отгрестись не успеет как жахнет. Оставаться? Так в три-пять минут на куски разнесет. Уперся в последний раз он смертно и видит вдруг: оттяжку забыл отпустить. Сорвал ее мигом, да давай Бог ноги. Три с половиной минуты - все что у него оставалось. Никогда, говорит, не вертел педалей с такой скоростью. Все ж ударило его в спину, завертело, поволокло. И пропал бы Коржов, не вылови его друг с миноносной бригады... Так вот, танцуем. Вламывается Коржов. Не дает виду, но все это ему не нравится: ни танцы, ни Нулик Гиршман, ни то, что он с Зинулей отплясывает. Публика дело это учуяла и рассеялась. Сели мы с ним на кухне. Стали добирать самостоятельно. Коржов рассупонился, зачал жалиться: этот евррей, Нулик, Зинку мою ... хотел. Ослаб он последнее время. А Зинуля рядом: дурак, дурак, дурак. Притянул он ее железной лапой и запел мировую: паалюбил Зинуулю я...Ну, дело известное. Утром встаем еле ползаем. Я за пивом, Коржов борщ похмельный варить. Мастак он по борщевому делу! Как ударили в две миски, сразу в трезвость пришли.

- Пора и нам в раз последний ударить. Уж татары небось отхлестались.

Татары, однако, были во всей своей силе.

- Да неужто осрамимся? - жал на нерв Евгений. Михаил соглашался внизу постоять. Вошли. Задышливый воздух окалял ноздри. Минут пять держались, оглаживались. Лист припадал к коже и кожа под ним сейчас разваривалась. Евгений пробовал брать верха, зазывал собратьев. Его уже мало слушали.

- Я хоть и частью татарин, но с меня довольно, - сообщил Александр, выступая к двери. Михаил заспешил ему следом.

- Ну, что ж, - нехотя согласился Евгений, - тогда в мыльню.

Они медленно прошли залой, тщательно выбирая место. Устроились на дальнем ее конце, захлестнув кипятком свободные скамьи.

- Выжигай, выжигай, - горячился Евгений, приплясывая у огненных ручьев. - Начнем с Михаила. Он у нас самый нежный.

Михаил залег на горячий камень, сложил голову в руки, закрыл глаза. Глухо звякали шайки, выкликалось невнятное эхо. Сердце растворилось и понеслось. И было уже не понять во сне ль, на яву слышит он подводные туманные голоса. Евгений, между тем, распустил мочало, плеснул кипятку, бросил в него кусок мыла. Круглой своей лапой бешено раскрутил. Огненной горой вздыбилась пена.

- Буди, - крикнул Евгений.

Александр высоко поднял шайку и обрушил потоки воды на недвижное тело. Разом вынув мочало, Евгений широко заходил по спине. Сначала легонько, потом все крепче выписывал он круги, теребил шею, разбирал позвонки хребта.

И опять Александр обрушивал воду. Огневая пена проникала во все уголки и извивы. Михаил не чувствовал тела. Оно таяло сладко, легко, как теплый воск душистой свечи...

- Как распорядимся? - спросил Евгений.

- Остыть и предаться покою, - блаженно сказал Михаил. После такого дива просто грешно наливаться пивом.

- Хм, - произнес Александр.

- Ладно, уважим, - согласился Евгений. Спасем от греха. А мы оскоромимся. Эй, Гриша, волоки нам четыре кружки. Да бутерброды пристегни. С килькой.

- Не в убеждение, а в разъяснение, - монотонно сказал Александр. - Я держусь канона древнего: "не устраивай праздника телу своему. Без веселия души мертво твое тело есть". Посему, и наперед всего, веселю я душу. Веселю методою всенародно проверенной и простой. Это и есть практическая метафизика...

- пива. Разъясненная весьма убедительно.

- Так примешь?

- Как за души веселье не принять? Помню в младости предложил мне один генерал выпить рюмочку...

- Уж не папа ли?

- ...я и выпил. Всегда слабею от предложений. Нет, другой генерал, Теодор Янович Свиклин.

- Дядя?

- Оно, конечно, дядя. Но не совсем. Мамаша моя, на ту пору женщина вдовая, познакомилась с генералом точно не ведаю где. Будто бы стояла в заманчивом месте военная санатория. Будто бы гулялось там в лес по грибы...

- И по ягоды.

- И по ягоды. Будто бы человек очень хороший. Короче, лет этак в восемь возник генерал. И существовал уже протяженно. Предлагал мне менять лампасы и звезды на мою молодость. Не в дурном рассмотрите смысле. Благодушно так он шутил. Рюмка была мне предложена классе в девятом. Все хорошо, равномерные Тоди визиты. Шнуровое мундирное золото. В расслабленьи обеднем - подтяжки. Вдруг в одночасье звонок. За дверьми старушонка.

Вам чего? Теодора мне Яновича, генерала отдайте. Ах, охальники, пачкуны, разведенки! Тут маман. Выйдите, мол, из дверей Частной квартиры. А мне шепчет: сыночек, помоги Теодору Яновичу через кухню уйти. Выперли старушку. Подаемся мы с генералом на кухню. Брюки лампасные он подворачивает. Окно настежь. А грузен Теодор Янович, пудов на восемь тянет. Правда не больно высоко, второй этаж. Опять же двор задний позор ограничивает. Перевесился генерал, сапогом трубу ловит. Все мимо. Я говорю: да вы рукой сперва схватитесь, тогда и нога зацепится. Нет, вижу, не хочет подоконник выпустить. А старушка опять в двери ломится и грозит мусорами. Мать аж белая к нам подбегает. Ну чего, боже мой, вы здесь возитесь?

Отлип генерал, трубу обнял, вполовину вывернул и повис. Я говорю, вы сапогами-то трубу обнимите, да руками перебирайте. И очень все просто. Где, шипит, просто. Мне ж не десять лет. Все же стал помалу вниз осаживать. Сапоги, конечно, в расскреб, мундир вдребезги.

- Мда, - усмехнулся Евгений. Генерал на трубе, эко зрелище...

Оттеплело. Пушился снежек. Умягченные граждане растекались заветными переулками.

- Вовсе не поздно еще посетить гастроном, - сказал Александр.

- Посетить гастроном никогда не поздно.

Комментарии

Добавить изображение