УСТАЛАЯ ЗЕМЛЯ

Я люблю тебя, хотя не знаю, где ты.
Я знаю только, где твое фото и твои книги.
Там предисловие убеждало меня, что тебя нет на свете, чтобы я не искала.
Но не убедило. И я ищу.

Последнее время я особо тоскую по России и никак не могу разобраться, в чем дело. Называть то, что я испытываю, жалостью, не хочу и не могу - это слово отнимает тепло и оставляет сырость. Но хочу - хотя, наверное, и не могу - понять причину своего беспокойства, так возмущает меня абсурдность испытываемого.
"Занятая мыслей голова отвлекает тоску от сердца".

Меньше всего в моей тяге к России разумного, но болезненная тоска исключает и пафос, и идеализм. Целование земли для нее так же дико, как и рассуждения о несомненных и объективных недостатках государства.

Первое, что мне скажет разум, - России нет. Нет убогих домишек под низкими облаками, и полями, полями вокруг, нет проселочных дорог, с камушками и лужами, и подорожниками среди короткой травы между колеями, нет Москвы, нет даже Москвы-которой-нет, нет криво расчерченных классиков на высохшей полоске асфальта у входа на бульвар, нет парты в моей комнате, на которой я знаю каждую царапину и кляксу, хотя кажется, что сидя за ней, смотрела больше на прохожих и на окна соседних домов. И - главное - нет бабушки, и вообще нет людей, глупых и чудных, уже не милых, но еще не отвратительных. Разум скажет, нет ничего такого, есть иллюзия, прогулка в детство на паруснике памяти. А я скажу, какая разница, тоска ведь есть, глубокая и неподдельная.

У меня нет сомнения, где дом. Дом здесь. Самая счастливая часть любого путешествия, в какие бы увлекательные и любимые края я не отправлялась, - это возвращение домой.
Наверное, дело не в том, где дом, но в том, когда дом.

Отчасти мою болезнь можно объяснить любовью. Любовью как необъяснимой тягой, притяжением к источнику, к человеку, который несет в себе так много России, так много родного несовершенства и неустройства, что мое чувство переносится на всю ее обширную территорию, и на долгие времена. Столько человечности в кривых отношениях ее жителей, где так от многого хочется избавиться и так многое изменить, что хочется провозгласить несовершенство основой человечности.
Нормальным может быть только человек с удаленной душой.

Раз в году я беру в руки томик Платонова. Не по расписанию, не по предписанию врача, совсем ненамеренно, просто так случается, как случаются времена года. Как будто организм сам, ощутив нехватку чего-то важного, направляет мои ноги к знакомому месту на книжной полке. На этот раз я открыла коричневый сборник рассказов и повестей издательства "Мастацкая литература", потому что мне показалось, что я не читала раньше письма и ранние статьи, собранные в конце.
И спрашиваю я Россию, отчего ты на других непожая, как девочка спрашивает цветок, который всю ночь сторожил росу и собирал ее по каплям в свои листья, "он нуждался в жизни и превозмогал терпением свою боль от голода и усталости", и отвечает она так же, как цветок: "оттого, что мне трудно".

И вот оказывается, что ошибался разум, что поля, на которых зябнут и худеют вороны, облака, дорожная грязь, неустроенные домишки, еще большая неустроенность внутри их - самые что ни на есть настоящие. Потому что настоящие - люди. Наивные, значит, настоящие.

Теплые, глупые люди населяют ту Россию. Они работают и имеют цели. Например, ящик гвоздей. Как велик был тогда ящик гвоздей? Они говорят о завтра. Завтра, наверное, можно будет достать кровельное железо, и потом, скоро, настанет очень светлое будущее. Они не уверены, часть ли они той земли, или механизм новой мощной и красивой машины, но уже согласны со своей судьбой. Они не хотят разбираться, слышат ли они сердцебиение земли или ритм паровоза - главное, чтобы в такт их пульсу. Или у них просто нет пульса? Жить, не осознавая себя, значит жить вечно. Такого ужаса я не пожелаю никому, но они сами смело его избрали.
И потому непосильная задача - сроднить живое с нечеловеческим кажется возможным.
Переходные люди. Скоро они растворятся, растают, и по земле будут ходить одни сапоги без людей, оставляя не теплую память о месте, но циничный и пустой след о себе. Или человек в принципе не может исчезнуть, умереть совсем, полностью и навсегда, но может только исчезать, и земля может только терпеть и становиться от этого человечнее?

Иногда мне кажется, что молодой рабочий Платонов, не имея лучшего собеседника, сажал на колени маленького мальчика Альбера Камю, приехавшего на лето в Россию из Алжира, и старался объяснить ему и себе, что он думает об этом мире. И потом, через четверть века, Камю невольно вспоминал обрывки тех бесед и додумывал те мысли.

Один из коротких ранних очерков Платонов назвал "Душа мира". Очерк о женщине, но в разговоре с Камю он, наверное, называл ее иначе, и потому маленький Альбер запомнил больше настроение, образ.
"Женщина тогда живет, когда желание муки и смерти в ней выше желания жизни. Ибо только смертью дышит, движется и зеленееет земля." Камю заменил слово "женщина" на "человек" и правильно сделал.

Все простое нам недоступно, но мы можем по крайней мере себе в этом признаться. Мне трудно понять, как возможно примирить с собой такие мысли без Бога, но вот уже двое, Платонов и Камю, это сделали. И я им верю.
Это правда, что когда я думаю о смерти или вижу ее рядом, то острее, яснее ощущаю свою связь с сегодня. И страх потерять сегодня я, пожалуй, могу объяснить только ревностью, завистью к тем, кто останется, чтобы продолжать испытывать эту любовь и человечность.
Никто кроме Бога не поможет мне побороть эту зависть.

Но вот, в конце текста эссе читаю "от редакции": "несмотря на трудность усвоения мысли (не слога, а мысли, ибо слог прост) товарища Платонова и некоторую сложность взглядов его на роль женщины в будущем и в революции, - редакция находит возможным дать данной статье рабочего Платонова место на страницах своей крестьянской газеты, ибо крестьянину, смотрящему на женщину как на доходную статью своего хозяйства, статья эта будет поучительна."

Эта запись напоминает мне не столько о времени, сколько о том, что время ничего не значит. А значит место, и что мы о нем думаем, его образ и его душа. Мир и человек.
Но как вообще можно думать о месте и душе в Тамбове, в холодной голой комнате, вдали от родной Маши и маленького Тотика, среди суетных и завистливых обывателей, думать и одновременно жаловаться на глухой кошмар в письмах к жене? Возможно только, если человек не умирает полностью пока жив, и любая живая струна звенит чисто и ясно, и этот звук дает силы другим частям организма.

Тогда получается, что важно все-таки не когда, а где. И мой дом, наверное, там. Хотя этого там, может быть, и не существует.

Когда-то давно, на Каспле, в стройотряде после первого курса, мы возводили коровник. Я не любила ровнять бетон, это было невыносимо скучно, и просила, чтобы меня ставили вместе с ребятами разбрасывать тяжелую жижу лопатами. Так можно было наработаться и устать, чтобы пойти потом в воскресенье в поле, подальше от людей, и смотреть, смотреть на приокские дали. И когда их становилось так много, что я не в силах была пережить, то перенести часть их в тетрадь и успокоиться до следующих выходных.
Потом я перелистывала те записи со стыдом - столько громких слов и пафоса 17 летней, еще ничего не сделавшей в жизни студентки. Но сейчас вот перечитала и подумала, что, пожалуй, все там правда. Наверное, Платонов убедил меня, что не бывает ничего на этой земле стыдного.

Я там - я здесь, и где я есть, мне непонятно.
Я потерялась в промежутке, но надеюсь.
Я здесь терплю, а там - я лес, туман и неоглядность,
и рассекаю птичим криком длины,
их розовый закат змеиный, не зная, но глотая весть:
я там живу, и умираю - здесь.