КРУЖЕВНЫЕ ПАНТАЛОНЫ

31-03-2006

...а по вечерам парубки станицы Беловодской ползли под плетень чужого сада и лежали в пыльном бурьяне, созерцая женские панталоны на бельевой верёвке. Они волновались пенным кружевом, рюшами и воланами, как стая белых лебедей. Взлетали, как тугие паруса каравеллы, занимая всю диагональ двора от края до края. Когда же ветер надувал их нутро, уподоблялись кружевному слону или грибу Хиросимы, отрывались от верёвки и повисали над станицей. Парубки мрели в затяжном обмороке, очухавшись, вооружались дрынами и крушили дружка дружку без всякой пощады. По ночам панталоны оберегались от кражи двумя цепными кобелями. Их владетельницей была красавица Ненила, единственная дочка “головы”. Её чёрная коса была толщиной в её собственную ногу. Парубки, само собой, были влюблены нешуточно и безуспешно.

Я вижу это грозное великолепие из рассказов моей бабушки Прасковьи о первой любви моего дедушки Павла Филипповича.

Я прекрасно помню своего дедушку. Вот его портрет: соломенное канотье, золотые коронки и душистые усы, да ещё орлиный профиль и соколиный взор. Прибавим сухощавость с лёгкой походкой, тросточку с костяным набалдашником и вот он уже быстро удаляется в сторону базара... Дед, конечно, оставался красавец-мужчина до самой старости. Много горьких слёз пролила бабушка Прасковья за его красоту.

- - - - - - - - -

Павел Филиппович Журавель был главным спекулянтом Днепропетровска. Он ненавидел Сталина публично и демонстративно. Гуляя с нами в парке имени Шевченко, где почему-то на высоченном цоколе одиноко чернели громадные сапоги “Учителя всех народов” (голова же витала где-то в облаках) дед умудрялся, отцедив полный рот слюны, пульнуть зелёную сливу на сталинское голенище и она медленно сползала к бронзовой подошве. Это видели все, но, опустив глаза, думали только о том, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо. Такой поступок в 1951 году равнялся теракту.

Позже я поняла причину ненависти деда к нашему вождю, когда сидя на крыльце перед громадным ящиком комода, принесённого из комнаты по моей просьбе, чтобы прилепиться поблизости старух и, штопая бесконечные дедовы носки, внимательно слушать или “преданья старины глубокой” или свежие новости на “клубной скамейке”.

У дедушки были серьёзные причины для ненависти. В годы НЭПа он разбогател от своего коммерческого промысла: купил в Ставрополе большой дом. Внизу устроился магазин, вверху жилые просторные апартаменты. В саду вместительные кладовые для товаров. Сестра Луша поселилась поблизости и вела своё торговое дело. Коммерция приносила большой доход. Эпоха НЭПА стала золотым веком семьи. К тридцатому году Сталин придавил моего деда своим бронзовым сапогом. Он бежал из своего магазина со всем семейством в ночь после обыска с конфиксацией всего имущества и всех наличных товаров, денег и опечатанного домика. Семья попала в Донбас. Дед со старшим сыном Николаем пошли работать в шахту – рубить уголёк.

- - - - - - - - -

Горбатый дедушкин диван был набит каракулевыми шкурками. Когда мы прыгали на него с разлёта, поднималось облако моли и долго серебрилось в плоскости солнечного луча. Именно кудреватые шкурки были предметом спекуляций. Их приносили люди кавказской национальности в серых сванках и быстро исчезали.

Дедушка вырос в казачьей семье, летом крестьянствовал, зимой ходил по деревням офеней, таская на плече тяжёлый короб. Он женился с прицельным расчётом, выбрав мою бабушку Прасковью. Она отличалась богатырской силой, при желании могла согнуть подкову. В ней было нечто эпическое. Мне она представляется украинской Брунгильдой “О, Зигфрид, ты слышишь Брунгильда жива!” Физическая сила сочеталась с терпеливостью и кротостью, о ней рассказывали правдоподобный анекдот: дед, стоя на табуретке кричал: Параська, пиды до мэне и пригнысь, я тоби вискы драть буду.” И бабушка шла к нему, виновато склонив большую голову и безропотно сносила обидное наказание.

Но когда её терпению приходил конец, бунт её был страшен все в ужасе разбегались, дед бежал быстрее всех, а бабушка, как библейский Самсон, крушила весь дом. Всё разбивалось вдребезги. В груду щепы и черепков превращала она свою хату. Потом падала без сил и погружалась в спасительный сон на двое суток.

Короб она таскала даже на сносях, оттого дети в брюхе не держались и скидывались. Так продолжалось шесть лет. Наконец, она бросила на дорогу свой короб, полный ситца и парчи, и сколько дед ни кричал ей вслед, ушла строевым маршем ни разу не оглянувшись. Этот короб дед не мог сдвинуть с места и ему пришлось нанимать лошадь, чтобы довезти его до хаты.

- - - - - - - - -

Мой отец был их первенцем, он родился в 1913 году на Николу-майского в церковном дворе меж телегами, под звон Беловодских колоколов. Через семь лет у неё было три сына и дочь Анна...

Все пять лет войны она простояла на коленях, молясь за трёх сыновей и все вернулись: Жорик с фронта, Семён из плена. Даже старшего Николая, уже засыпанного землёй на подступах немцев к Москве, обняла она у своего порога в год победы.

“Материнская молитва из-под земли достанет” – говорила бабушка Прасковья.

- - - - - - - - -

Дед, поглаживая прокуренные усы, гордо заявлял, что в наших жилах гремит кровь гетмана Дорошенки. Это, конечно, дерзкая мифологема. Из рассказов кроткой нашей бабушки знаю, что в нашем роду были поляки и скрипачи, турки, бандуристы и малюванцы. Родной брат моего деда Иван бродил по станицам, базарам и свадьбам, играя на всех инструментах: на колёсной лире, и на бандуре, на сопелках, трумпетках и рожках

Дедов турецкий профиль и соколиный взор объяснялись разнообразием генетических притоков. Природный аферизм, быстрота математических действий и поляцкая спесь составляли оригинальность натуры.

Родная сестра Луша коробейничала вместе с ним и манипулировала в устном счёте всех арифметических комбинаций даже с пятизначными числами. Братец тоже считал отлично, но пятизначной цифирью не комбинировал. Для Луши устный счёт был страстью и призванием. Она прожила длинную жизнь и до последних дней упражняла свой компьютерный мозг.

Вот типичная мизансцена: бабушка Луша, опершись на клюку, стоит в магазине перед кассой. Всё происходит ни где нибудь, а в столице грузинского царства. Здесь давно живёт её единственная дочь Тоня и внук Юрка. Тонин муж Ираклий Кирмилашвили — высокий чиновник из кабинета Берии. У него правый глаз стеклянный и неподвижный, зато другой бегает быстро и видит всё. А его украинская тёща, вся в чёрном и согнутая коромыслом, ходит по магазинам и везде стоит у кассы, её знает весь город. За день она успевает обойти все гастрономы и булочные. И если вы подумали, что она побирушка, вы ошибаетесь. Она добровольный ревизор всего Тбилиси. Все кассирши трепещут её орлиных глаз. Она успевает сосчитать в уме вс до копейки, едва покупатель перечислит необходимые продукты и бросит деньги в блюдечко, а кассирша ещё не успеет тронуть деревянные костяшки своего калькулятора, как сумма сдачи с шамканьем вылетает из её беззубого рта.

Ни угрозы зятя, ни слёзы дочери, ни насмешки внука не могут удержать её дома и не позорить семьи математическим обуянством.

Лушу влечёт к кассам не столько ревизорский азарт охотника, сколько страсть к устным упражнениям. Хотя при случае, отстаивая арифметическую или гражданскую справедливость, она не прочь закатить визгливый скандал на украинской мови с вкраплением грузинских самоцветов: гагимарджюс, сулели, гамарджоба, колбатано, генацвали. Втайне она гордится, что внук дразнит её “считалочкой”, зять — “Софьей Ковалевской”, а дочь умеет считать только с карандашом в руке.

- - - - - - - - -

Откуда у моего деда русская фамилия – Журавлёв? Ещё до революции перепись украинского люда проводили кацапские писари. Все хохлацкие фамилии, имевшие назывательно-бытовой смысл и не входящие в традиционную ономастику как то: Сковорода, Сучьебрюхо, Люлька, Копыто, Подопригора, Журавель и т.п., — были русифицированы. Превратились в Стучебрюхова, Люлькина, Копытова, Журавлёва, потеряв при этом национальный колорит.

- - - - - - - - -

Бабушка хлопотала по хозяйству: варила кумачовые борщи с “нАчинкой” (снятая куриная кожа, сшитая мешком и набитая тестом с зеленью и специями, нашпигованная мясом и салом) — эта бомба с курятиной таяла во рту, а дед был гурман и бабушка была счастлива, что после болезни он не потерял аппетит, и баловала его в своё удовольствие. Пекла пирожки, величиной с пальчик, с разнообразной начинкой: то капуста с грибами, то яблоки с вишней, то изюм с орехами.

Был ещё деликатес: яйца, фаршированные мозгами. Она и по соленьям была большая мастерица. В долблёной тыкве оборвыши (последние огурчики с сухих плетей оборванные) заливала пряным рассолом, тыквенную крышку опечатывала воском. Готовила много, простаивала у печки целые дни. А варенья! Они варились в медном тазу на таганке у крыльца, с лета до осени. Любимая черешня, прозрачно-золотая, вишня с ванилью и орешком, , маленькие экзотические помидорчики с гвоздикой в меду, баклажанчики с имбирём или молодые грецкие орехи с тонкой кожурой в лимонном сиропе. Кажется, ничего не было такого, чего бы она не превратила в варенье, разве что “топор”. Грамоты она не знала, но могла преподавать в кулинарном университете. Варений было неисчерпаемое множество, и хоть отсылалось детям в Москву и Ленинград, оставалось полным-полно. Оставшиеся банки переваривались из года в год и доводились до полной неузнаваемости.

— “Павло, покушай с цей банки, щё це таке, чи вышня, чи слыва?”

Не забывается её доброе лицо, скомканное морщинками, косо освещённое лампой. На клеёнке горка гречки; погружённая в свои думы, она перебирает зёрнышки, как курочка. Рядом дед читает газету, у него морщины на лбу страшным крестом, глубокая вертикаль от бровей вверх пересекает длинную горизонталь посреди лба.

- - - - - - - - -

Бабушка умерла. Дед остался вдовцом. Был грустен и тих. Он успел порадовать её мужеством в победе над страшной болезнью: перенёс операцию горла, лечась в Москве облучением. Вернулся в Днепропетровск, опять бегал по городу: с утра на базар с коммерческими гешефтами, вечером читал газеты и писал письма.

И вот дед вдовец, уже нет ни борщей кумачовых, нет пирожков тающих, остались только варенья. Дед скучал, ходил на кладбище, навещал свою Прасковью. Потом зачастил, одевал соломенное канотье, брал бамбуковую тросточку, прихватывал бидон для поливки цветов и, расплёскивая воду, исчезал до темноты. Все почтительно дивились нежной заботе и неутешному горю. Деду было 80. Однажды, вернувшись поздно, сверкнул соколиными очами и объявил внучкам:

- “Хватит мне гурковать бобылём, я женюсь!” и сел писать письма сыновьям в Москву и Питер. В письмах он извещал, что год прошёл, траур кончился, что женится он на вдове Гарпе Свитлодув, муж которой Петро Богданович — лежит по соседству с Прасковьей. В дополнение к этой новости просил выслать денег на кооператив.

Сыновья были в шоке. Папа ходил хмурый, у него не хватало дерзости отказать отцу. Но денег не было, были только долги за два кооператива для своих дочерей, выданных замуж.

Жорик — младший сын, любимчик матери — был русый и голубоглазый, в детстве его дразнили “Беляш, не наш”. Он был полковник и жил с семьёй в Питере. “Беляш” разразился укорительным письмом, гневно защищая светлую память матери.

“Вы, папа, из ума выжили. Кто в 80 лет на молодайках женится? И разве Вы не знаете, что в Вашем возрасте самое опасное – хороший повар и молодая жена? Весь город будет смеяться на вас. Денег я на такое безумие никогда не дам.”

Дед был оскорблён. Он заметно ослабел, упал духом. Денег у него уже не водилось. Все коммерческие махинации он давно бросил. Последний его роман бесславно завял. Сороколетняя вдова только раз появилась в доме и бесследно исчезла, с ней исчезли последние шкурки, траченные молью. Поездки на кладбище прекратились сами собой.

Умер неожиданно и легко: подстригая свои щегольские усы и кустистые брови он упал перед зеркалом с ножницами в руках и отдал Богу душу.

Комментарии

Добавить изображение