МОИ ДРУЗЬЯ В ТЕГЕРАНЕ

28-04-2006


Сказал рабби Гамлиэль: За три вещи люблю я персов.
Они скромны в еде, скромны в отправлении нужды
и скромны, когда возлягут с женщиной.

(Иерусалимский талмуд. Трактат Берахот, 8b)

 

Мой друг – важный человек в Тегеране. Его звать Мухаммед Али, но мы всегда звали его сокращенно – Мамали с ударением на последнем слоге. Так принято среди персов, и он сам себя так зовет. Мамали работает... я не хочу знать, где он сейчас работает. Я познакомился с ним в Париже, когда мы все еще нигде не работали, а лишь учились и с надеждой смотрели в будущее. Мамали учился на авиаинженера и приходил к нам довольно часто. Он принадлежал к влиятельному персидскому роду, и грядущая революция расколола его семью. Мы подружились, и поддерживаем связь по сей день, особенно сегодня, когда интернет соединяет людей, живущих в разных мирах. И мы, неторопливо, как принято у нас на Востоке, ведем с ним длинный диалог.

Скажи мне, Мамали, исламская атомная бомба нужна Ирану?

- Бомба? Нам нужна ядерная энергия. Это не только насущная необходимость, не только гарантия сохранения нашего порядка и образа жизни, но и дело национальной гордости. И так было до революции, и так это сейчас. Не только политики, больше, чем политики... Давай оставим политику, ведь это самое неудачное, что может быть взято для понимания истинной сути любого общества.

Меир Джавендафар, уроженец Ирана, руководит центром консалтинга в Лондоне и Тель-Авиве (www.meepas.com). Он тоже считает, что ядерные амбиции были уже у иранского шаха. Американцы продали Ирану первый ядерный реактор. Шах стремился сделать Иран региональной державой, самой сильной от Средиземного моря до Индийского океана, обеспечить гегемонию в регионе. Идеология нынешней исламской республики в этом вопросе ничем не отличается от режима шаха. Иранские аятоллы такие же националисты, как и шахские генералы. Иран сегодня окружен американской армией в Ираке, Афганистане и в бывших советских республиках Средней Азии. Американская администрация уверена, что ядерное оружие в руках тегеранского режима мешает демократизации Ближнего Востока. Руководители Исламской республики Иран полагают точно так же, только в ядерном оружии видят гарантию сохранения своего политического режима.

Политика редко проникает в наши письма. Мы оба знаем слишком многих людей, толкующих о странах и обществах, которых они не понимают. И многих, которые, как дети, играют в политику в странах, совершенно не понимая их жизни. Хотя, безусловно, политика – одно из проявлений человеческой сути.

Беэр-Шева, 1992

Признаться, я и сам приложил руку к созданию ажиотажа вокруг иранской ядерной программы. В 1992 году мне в руки неожиданно попал заказ на выпуск информационного бюллетеня на русском языке. Тогдашний мэр Беер-Шевы Ижо Рагер хотел “настоящую местную газету” и мы ему сделали настоящую. Однако платить за это мэрия не спешила, зато комиссаров слала постоянно. В конце концов, мне надоело. Я послал комиссаров домой, а сам остался с тремя журналистами.

Поначалу я лично не ничего не писал, рассчитывая на их профессионализм, однако газета выходила тусклая. Реклама поступала, а вот материалы выходили отвлеченными и неинтересными. Однажды, когда подошло время верстки, я обнаружил, что текстов не хватает. Я рассердился и, чтоб не наговорить лишнего, сказал коллективу, что ухожу на два часа подышать воздухом, и если вернувшись не найду материалы, то уволю всех. Вернувшись, я обнаружил, что один журналист, бывший ответственный секретарь вечерней газеты из столицы Молдовы, ушел домой. Он хорошо умел бегать советоваться в райком с “горячей полосой”. Молоденькая журналистка сидела в углу и хлюпала носом. Оказалось, что весь ее журналистский опыт заключался в том, что на своей радиостанции она записывала передачи из Турции и Ирана и относила их в республиканское КГБ для дешифровки. Она осталась со мной и помогла удержать газету на плаву, но уже в качестве директора по рекламе.

Единственным, кто не отступил, был редактор Сережа Подражанский. Он все-таки был настоящим журналистом. Не имея ни темы, ни понятия о местных делах, Подражанский не сдался и выдал на-гора таблицу местного футбольного турнира. Я понял, что выхода нет, и сразу успокоился. Увольнять я никого не стал, а сам сел за компьютер и с юморком написал местную хронику, заполнившую все дыры. Я жил здесь много лет, знал всех и вся. Оказалось, что я инстинктивно понимал, как определять общественный интерес. Писание мне понравилось, а самое главное, мои хроники понравились читателям. Дела пошли. Однако, трудней всего было пробиться к источникам свежей информации и попасть в круг ивритских журналистов.

В те дни телевидение из России один за другим открывало секреты недавно рухнувшего Советского Союза. Я впервые услышал названия секретных ядерных спецгородков “почтовых ящиков”: Арзамас-16, Челябинск-65, Красноярск-26, Свердловск-44, Ангарск... Узнавал я и про крах советской науки, про безработных ученых, готовых продать свои знания кому угодно.

В Израиль за три года съехалось около миллиона эмигрантов, сорванных с насиженных мест. Приходилось слышать разные жизненные истории, часто любопытные и захватывающие. Муниципалитеты на юге страны уволили всех дворников-арабов. На их место приняли русскоязычных – как правило, людей с высшим образованием – врачей, музыкантов, учителей, инженеров и ученых. Образ русскоязычного “профессора-дворника” на короткое время стал нарицательным и обыгрывался в прессе и на эстраде.

Услышанные истории сложились вместе, и у меня вызрел сюжет. Отчаявшись работать дворником и устроиться по специальности, бывший советский ученый-атомщик, принимает приглашение и через Вену уезжает в Иран строить “бомбу для аятоллы”. С этой историей я пошел к известному в городе общественнику Марку Мойзесу, кормившему местную ивритскую журналистскую братию историями из эмигрантской жизни. Расчет оказался точным. Мойзес заслужено слыл человеком общительным и тут же поторопился разнести мою историю по знакомым журналистам. Мне стали звонить, но я не спешил что-либо подтверждать, а тем более публиковать у себя в газете.

История о русском дворнике-атомщике, зажгла воображение русскоязычных газетчиков. Несколько недель из издания в издание кочевали, обрастая подробностями, истории о “предателе из Беэр-Шевы”, “изменившем родине”, а то и чего похлеще. Появлявшиеся в то время как грибы после дождя, русскоязычные газеты публиковали статьи и комментарии безо всякой проверки или ссылки на источник. В конце концов, я тоже опубликовал у себя коротенькую заметку “Бомба для аятоллы”, где, ссылаясь на “материалы газет”, рассказал свою фантастическую историю.

Ивритские журналисты вели себя более профессионально. Один за другим они приходили ко мне и просили отдать или даже продать им “скуп” или, по крайней мере, дать наводку. Естественно, что я под разными предлогами отказывался. Самым настойчивым оказался Цвика Алуш из крупнейшей израильской газеты “Едиот ахронот” (Последние известия - ивр.). Не добившись от меня ничего, он просидел два месяца в архивах разных муниципалитетов, перерыл сотни личных дел эмигрантов, пытаясь найти хоть какой-то след. Так или иначе, но для меня знакомство с прессой состоялось. Меня потихоньку начали принимать за своего. Стали приглашать на пресс-конференции и мероприятия, делиться информацией и спрашивать моё мнение о русских делах.

Месяца через два мне позвонил некий Эли из канцелярии Главы правительства Израиля. Он попросил о встрече и даже выразил желание приехать ко мне в офис. Канцелярия Главы правительства Израиля курирует различные спецслужбы, и в те дни со мной иногда встречались их сотрудники, чтоб собрать информацию о тех или иных эмигрантах, которых я мог бы знать по своей жизни в СССР. Как и другие посетители такого рода, Эли вручил визитную карточку, явно только что изготовленную печатным автоматом на автовокзале. Оказалось, что его интересует “бомба для аятоллы”. Я сразу же признался, что речь идет о газетной утке, и подробно рассказал, как история кругами расходилась по стране. Рассказал и о стараниях Цвики и о других забавных случаях, связанных с моей историей. Эли все внимательно записал, сфотографировал заметку из моей газеты. Когда я закончил, он поднял глаза и произнес: “Все это замечательно. А теперь расскажи, как ты на самом деле узнал об этой истории?” И я мгновенно сообразил, что попал в яблочко, и моя творческая интуиция позволила угадать действительно произошедшее событие.

Тегеран 1979

Мы приземлились в Тегеране перед закатом. Огромный город, имя которого на фарси означает конец пути, лежал как на тарелке, окруженный горами. Возвращаясь из Сингапура, я нашел какой-то сверхдешевый чартерный рейс, включавший четыре дня ожидания в Тегеране. В Иране во всю шла революция. Целый год по улицам шли бурные демонстрации. Однако я не интересовался новостями, потому, что не верил, что самое новое – всегда самое важное. Революция была для меня внове, и я не знал, как и в наше время жизнь стран и народов способна резко измениться.

Незадолго до революции в Иране пышно отмечалось трехтысячелетие персидского государства. Мы смотрели по телевизору на празднования и на впечатляющий военный парад. Шах Мухаммед Реза Пехлеви приветствовал с трибуны дефилирующую конницу, баллистические ракеты и древние колесницы. Казалось такую мощь невозможно поколебать. Значительно позже, когда на Красной площади в карауле стояли войска и одного за другим хоронили последних советских вождей, я вспоминал картинки из Тегерана и понимал, что здесь тоже близится конец эпохи.

Тогда, в Тегеране, мне и в голову не приходило, что конец шахского режима так близок. В аэропорту было шумно. Иностранцы уезжали из страны. Люди нервно суетились. В разноликой толпе я сразу определил небольшую группу израильтян. Наших трудно с кем-то спутать. Израильтяне сидели на чемоданах, узлах и пакетах. Я еще думал подойти, когда вдруг узнал Осю Фильчука. В нашей Средней спецшколе с преподаванием предметов на французском языке он выделялся своей “нездешней” внешностью. Накануне Шестидневной войны мои родители сказали по секрету, что семья Фильчуков уехала в Израиль. В Израиле Ося сходил за йеменца, хотя изрядно располневшего. Я уже раньше встречал его в Израиле, и знал, что он работает инженером в крупной строительной компании Солель-Боне и строит какой-то объект неподалеку от Исфагана.

Я обрадовался знакомому, а израильтяне сразу приняли меня как своего. Они-то мне и порассказали, что происходит. Строителей срочно отозвали домой. Выяснилось, что мы улетаем вместе, одним самолетом. Нас разместили в большой комнате с рядом коек. Служащая израильского консульства наставляла нас быть осторожными, не поддаваться на провокации, никуда не выходить. По ее словам угроза была во всем. Мы выслушали инструктаж и ватагой отправились в город.

Скажи, Мамали, ты был абсолютно нерелигиозный. Все наши друзья – тоже агностики. Бог или ислам не играли никакой роли в нашей жизни. Почему же иранская революция приняла религиозную форму?

- Бог действительно вездесущ и присутствует во всей нашей культуре. Вся ткань иранской жизни пронизана Богом и мотив Аллаха - бесконечно повторяющийся мотив.

Мы – нация индивидуалистов, даже анархистов. Такая мотивация часто превозмогает желание сотрудничать. И еще – иранец хитер и подозрителен. Он подозревает, что и все другие – коварны и хитроумны. И еще одно. Мы готовы к мести, мы готовы отдаться мести, и мы получаем от этого удовлетворение. Ты помнишь, как часто менялось настроение, как часто дружеские откровения перерастали в шумный спор, а часто в непримиримую ссору. Вспышки насилия у нас всегда внезапны...

Израильтяне за границей отличаются любопытством, часто переходящим в неуважение к самим объектам их любознательности. И все же мы не заметили тогда, как Тегеран сотрясали многотысячные демонстрации, как революционные дружины отбирали у полиции контроль над улицей, а шах собирался покинуть страну. На улицах было довольно пусто, много плакатов и надписей, которые я не мог прочесть. Стоявшая на углах улицах полиция не вмешивалась в происходящее. Мы отправились на базар, который жил своей независимой от политики жизнью. Повсюду царило странное приподнято-праздничное настроение. Люди были доброжелательны и оптимистичны. Жрицы любви – веселы и благосклонны. Даже докучливый восточный сервис стал на время каким-то ненавязчивым. Улица всегда встречает время больших ожиданий с оптимизмом. Мои израильские попутчики много говорили о гостеприимстве, доброте и щедрости в чем-то смешных и провинциальных иранцев. Никто не ожидал плохого.

Дурбан (Южно Африканская Республика), 2000

Скажи, Мамали, ведь от начала истории Иран отличался терпимостью. Еще со времен державы Кира религиозная и этническая толерантность всегда была фирменной маркой персидского государства. Терпимость - традиционно одна из наиболее общих и базисных черт иранского характера. Так откуда взялся фанатизм?

- Вероятно, любая революция порождает фанатизм. Без фанатизма революция не бывает нигде. Революция изменила, но не уничтожила нашу веселость, наш неунывающий юмор. Мы – древний народ, познавший столетия сумятицы и трагедии. Один из наших ответов пред лицом смерти потеха, юмор, смех. Фанатизм проходит, а толерантность остается. Смотри, Иран не знал антисемитизма, не знал религиозных преследований...

Хорошо, что в Иране принято так думать о себе. Хотя трудно не обращать внимания на массовые казни бахаистов, признанных еретиками от ислама, на преследования огнепоклонников и людей, сменивших религию.

Вероятно, в Иране мало кто об этом задумывался. В любой революции хотят верить, что лес рубят, щепки летят... Да и насчет антисемитизма...

В 2000 году после успешной общественной кампании против расизма в системе израильского образования нас пригласили наблюдателями на конференцию ООН против расизма в Дурбане (ЮАР). Группа школьников “Русские пантеры против расизма в израильских школах” не обвиняла общество в расизме. Не валила в кучу с расизмом любое проявление этнической ненависти. Однако нежелание государства признать проблему этнической ненависти к русскоязычным эмигрантам, равнодушие властей к страданиям детей нельзя было назвать иначе.

Неожиданно мы получили помощь от израильских мидовцев. Они помогли нам выступить по радио, дать интервью, участвовать в дискуссиях и “круглых столах”. Вероятно, наша критика казалась им конструктивной, а наша позиция в чем-то украшала Израиль, придавала ему многомерность. Сразу после конференции израильские дипломаты объявили ее итоги успешными для Израиля. Позже в израильские ведомства и еврейские организации почему-то решили сменить тон и стали называет ее “антисемитским сборищем”.

Во время конференции нас пригласили участвовать в круглом столе по проблемам взаимопонимания. В последний момент мы узнали, что среди участников есть иранцы. Обычно они отказывались контактировать с израильтянами, да и мы не особо стремились. Однако на сей раз они остались и нам отступать было некуда. Высокая африканка-продюсер испугано просила не срывать программы. Иранский представитель, красивый бородатый парень в темном пиджаке, глядя на нашу девочку пустыми глазами, медленно цедил: Жители вашей страны: мусульмане, христиане и... прочие”. Даже выговорить слово “еврей” или “Израиль” ему было невозможно, а говорить про “маленького шайтана, прислужника большого американского шайтана” было неуместно.

Мы улетали из Тегерана на рассвете. Солнце золотило панели опустевшего утром терминала аэропорта Мехрабад. Позже я узнал, что мы улетаем одним из последних израильских рейсов израильской национальной авиакомпании Эль-Аль и остается совсем немного времени, когда миллионная толпа людей устроит здесь восторженную встречу новому лидеру аятолле Рухолла аль-Мусави аль-Хомейни – моему соседу по Парижу.

Париж, 1975

Скромные доходы не позволяли нам жить в центре Парижа, и мы поселились в пригороде. Каждый день добирались до города поездом. Через две остановки от нас, в Нопл Ле Шато (Neauphle-le-Château), жил аятолла Хомейни. Народ ездил к нему на паломничество. Среди пожилых французских пенсионеров и элегантных секретарш, спешивших на службу, в вагоне всегда было много пестро одетых персов в традиционном платье, современных костюмах или даже джинсах.

Личность Хомейни тогда вызывала много толков. Он не обладал ни партией, ни сильной организацией, а лишь сидел в своем кабинете и выносил религиозные постановление – фетвы. Сторонники рассказывали о его необычайной скромности, доброте, его литературном вкусе (еще в юности Хомейни написал диссертацию о суфийской поэзии). Критики высмеивали его замкнутость (“он в Париже даже в Оперу ни разу не сходил”), его ксенофобию (он приказывает завешивать окна, чтоб ненароком не взглянуть на француженок) пуританизм (“он велел снять унитаз и установить нужник, который на корточках, и не пользовался туалетной бумагой”). Как раз последнее, вероятно, правда. В Персии, Турции, на Кавказе люди предпочитают подмывание и пользуются специальным сосудом с ручкой и изящно изогнутым носиком. Персы называют его афтабы (что на фарси попросту означает сосуд для воды). Афтабы являются непременным атрибутом в иранских домах, в конторах и учреждениях. Под них специально сделаны краны и раковины для стока воды, которые называют что-то вроде дастшуе. Вероятно, именно такую сантехнику и установили в доме аятоллы. Иностранцы, не знающие в чем дело, часто покупают афтабы в качестве сувенира, украшают ими дома, подают в них воду или кофе, над чем иранцы потешаются от души. Вероятно, и мы бы потешались, увидя, что кто-то подает пищу в ночном горшке. Свой обычай персы почитают чистым и гигиеничным и искренне презирают пользующихся туалетной бумагой европейцев и американцев, как грязных и неприличных, а то и вовсе видя в этом еще одно подтверждение ущербности неверных гяуров.

Вот насчет ксенофобии и нелюбви к Франции, то думаю это неправда. Уже придя к власти Хомейни много раз находил повод, чтоб выразить благодарность Франции, приютившей его в тяжелое время и давшей возможность подготовить свою революцию.

Мою подругу по Парижу звали Гюстманэ. На каком-то из языков Иранского нагорья имя это значит то ли “довольно девочек”, то ли хватит дочек”. Ее отец, богатый курд, женатый на тегеранской армянке, имел 12 дочерей. Густа (как я ее называл) была самой младшей. Она училась в Париже на юриста. После первой случайной встречи, мы поняли, что хотим жить вместе и не откладывали нашего решения ни на один день.

В середине 70-х Париж бурлил. Там уже налицо были все проблемы, всколыхнувшие Францию через 30 лет, но французы еще могли себе позволить не замечать их. В Париже тех дней хорошо помнили события студенческой революции 1968. На слуху были итальянские “красные бригады”, террористы немецкой группы Баадер-Майнхоф и палестинцы. Жившие на Монмартре французские друзья опасались получать письма из Израиля из-за араба-почтальона.

Парижские иранцы предвкушали будущую революцию в своей стране.

У нас дома часто собирались ребята и девушки разных, по большей части ближневосточных, национальностей – персы, армяне, французы, арабы, израильтяне, курды и айсоры. Некоторые девушки носили платок-хиджаб, другие презрительно называли его шалика, что на магребском арабском значило половую тряпку.

Сторонники революции были не только среди традиционалистов. Слова “исламизм” еще никто не знал. Спорили о будущем, о революции, Можно было послушать роялистов и революционеров, персидских националистов и сепаратистов, светских и глубоко традиционных.

В глазах наших знакомых мы с Густой были очень необычной парой, нарушающей все и всяческие рамки и условности. Мы не принадлежали ни к одной из дискутирующих партий и были рады всем. Поэтому наша просторная однокомнатная квартира-студия была для всех нейтральной территорией.

Я немного понимал их языки, однако воздерживался от участия в ожесточенных дискуссиях. Все громко спорили на своих певучих наречиях, пили чай и кофе, курили... Сейчас в Америке и признаться-то вслух боязно, чего только тогда не курили... Мы на практике осуществляли модные тогда идеи сексуальной революции и много занимались любовью. Про СПИД тогда еще слыхом не слыхали, что современным молодым людям представить невозможно. Казалось, что так будет всегда...

Скажи, Мамали, а откуда у вас появился пуританизм? Ведь зная тебя, многих из вас, нельзя было себе представить это.

- Ты имеешь в виду религиозный пуританский образ жизни? Знаешь, мы тоже любим о себе думать, как о чувственном, сластолюбивом народе, любящем всяческие, порой самые изощренные плотские удовольствия. Наша манера разговаривать, наша поэзия, которая наше все и мы ставим поэзию сразу за Богом, а часто и перед ним... наш фольклор, наши традиции все свидетельствует о любви к земному. Знаешь, массовые экзекуции и казни проституток после революции – это не могло вызвать в сострадательной и снисходительной душе рядового иранца ничего, кроме ужаса.

Наша парижская идиллия закончилась довольно быстро. Как-то придя вечером домой, я застал у нас полицию. Кто-то из наших гостей оказался замешанным в покушении на турецкого военного атташе. Я до сих не знаю, кто устроил покушение, то ли армяне, то ли курды, а может быть, что совершенно невероятно, и тем более возможно, все вместе. Пожилой полицейский недобро покачивал головой, рассматривая мой израильский паспорт. Густа срочно уехала домой. Через полгода в префектуре мне вежливо объяснили, что французское государство против меня лично ничего не имеет, но вид жительство продлен не будет. Мне настоятельно рекомендовали покинуть Францию в течение 48 часов.

Вена, 1997

Густу я нашел лишь через 20 лет. Случайно мелькнула в какой-то сводке новостей. Я попросил друзей найти ее, и еще через три года мы встретились в маленьком венском кафе. Черный хиджаб делал ее таинственной и недоступной и от того еще более привлекательной.

- Никто не понимает, что у нас происходит, – говорила Густа. –

Во времена шаха консервативные родители не пускали девушек в университеты, боялись светского влияния. После революции университеты создали отделения только для женщин и тысячи, тысячи женщин ринулись учиться. Сегодня в Иране десятки тысяч молодых женщин врачей, адвокатов, инженеров, учителей, служащих... Для них не хватает работы, как и для многих мужчин, однако это новый класс, который постепенно, но неуклонно, меняет всю ткань иранской жизни. Есть еще много процессов, которые не видны снаружи не только из-за расстояния, но и из-за предрассудков. Иностранец может прожить среди нас сотни лет и все равно по настоящему нас не понять.

Будь то шахская власть или исламская республика, но по старинной иранской пословице приказ падишаха останавливается в воротах деревни. Иранская деревня продолжает жить своей неизменной в веках жизнью. Ни шах или аятолла, президент или комиссар не имеют здесь значения.

На Западе нам представляют современную иранскую молодежь, как ищущую развлечений, смотрящую на Запад. Помнишь Густа, мы говорили, что транзистор и мопед изменят жизнь, принесут в деревню новые звуки, новые мелодии, а мопед увезет молодежь прочь, в города, к новой жизни, к западным стандартам.

- Помню. Однако приемник принес в жизнь звуки молитв и проповедей, а мопед повез людей на паломничество в мечети.

- Сегодня Иран покрылся густой сетью мечетей, мавзолеев и святынь, – говорил Мамали, – народ часто ездит на паломничество. Суть шиитского паломничества такова, что должна бы исключить фанатизм. Мы любим плоть, но мы также любим дух. Для западного человека – это противоречие, но для иранца – нормально. Сейчас для паломничества значительно больше возможностей, чем раньше. Святыни есть везде от забытых маленьких деревушек до внушительных комплексов в святых городах. И ни одна из этих мечетей не названа в честь политика или военного. Только в честь святых и поэтов. И, в конце концов, именно это, а не свист пуль, привлекает внимание и благоговение иранцев.

Продолжение следует

Комментарии

Добавить изображение