ЭССЕ О МАТЕМАТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

Продолжение. Начало в 438 от 14 августа 2005 г. и 459, 22 января 2006 г.

Прежде чем рассказывать о последующих драматических событиях в жизни моего героя, стоит, наверное, припомнить некоторые его встречи с выдающимися людьми того времени, корифеями науки, литературы, искусства, политическими и общественными деятелями. Конечно, нет никакой возможности подробно описать хотя бы малую часть из наиболее заслуживающих внимания его встреч и бесед. Остановимся лишь на некоторых, самых примечательных из них.

Слава настигла Сергея Мергеляна в юном возрасте, соответственно, он совсем молодым человеком получил возможность много путешествовать по свету и, что гораздо важнее, встречаться с незаурядными людьми, выдающимися деятелями своего времени, во многом определившими лицо той эпохи. Современному молодому человеку должно быть непонятно, почему возможность путешествовать по свету увязывается здесь с особыми достижениями личности (“разве для этого не достаточно лишь поднакопить денег и купить туристическую путевку?”), но люди моего поколения хорошо знают, что означало в великом Советском Союзе получить право выезжать за рубежи страны. По умолчанию подавляющее большинство населения СССР считалось “невыездным”, то есть было лишено возможности покидать его пределы под каким бы то ни было предлогом, но и те считанные выдающиеся представители науки и искусства, которые направлялись за рубеж преимущественно для пропаганды советского образа жизни (если это можно так назвать) очень легко могли перейти в категорию “невыездных”, если только появлялось малейшее сомнение в их благонадежности, беспрекословном подчинении гласным и негласным правилам. Мне самому посчастливилось по программе научного туризма посетить Францию в 1984 году, и я хорошо помню, в каком категорическом тоне от нас потребовали, например, ни в коем случае не общаться с соотечественниками, покинувшими Армению за несколько лет до нашей поездки.

Эти люди не были диссидентами, они даже не позволили себе ни одной публично высказанной претензии в адрес советской власти ни до, ни после переселения во Францию, и вся их “вина” состояла лишь в том, что они предпочли воссоединиться со своими ближайшими родственниками за рубежами Советского Союза. По сей день я испытываю чувство неловкости (к которому примешиваются многие другие унижающие достоинство чувства), когда вспоминаю, как лично я увертывался от искренних попыток тех безобидных обывателей установить с нами контакт. Они оставались армянами, эти люди, их связывали с родиной многие теплые воспоминания (в конце концов, далеко не все было так плохо в Советской Армении), возможно, они в какой-то степени даже сожалели о совершенном поступке и контакты с нами могли бы способствовать их возвращению, но... “Но ты был в плену! - артист Евгений Урбанский в фильме Григория Чухрая “Чистое небо” одной этой горькой фразой выразил всю боль тех советских людей, которые, может, чуть-чуть оступились (люди же!), или даже вовсе не совершили в сущности ничего предосудительного (как в упомянутом мною случае), но бездушная, безжалостная и в той же степени идиотская машина уже наложила на них свою черную метку, и никогда никак им от нее не отмыться. Вообще, все мы, советские люди (пусть самые безупречные) никогда не могли избавиться от ощущения этой вот родовой черной метки на собственном лбу: куда бы ты ни пришел в магазин, в поликлинику, в театр даже – тебя встречали подозрительно, прищурив глаза, как встречают потенциального врага, супостата, и никогда не упускали малейшей возможности укусить побольнее.

Тяжелые воспоминания о стране, в которой прошла почти вся сознательная жизнь не дают мне, к сожалению, сосредоточиться исключительно на герое моего повествования, уводя по каждому поводу в глухие дебри самокопания и малопродуктивного философствования. Эти воспоминания не отпускают нас, бывших советских людей, и по той безрадостной причине, что многое, очень многое сохранилось в той стране (тех странах) на том же уровне, а то и стало гораздо хуже. В этом плане воспоминания становятся вполне уместными в настоящем рассказе, ибо обычаи и нравы уже сегодняшней Армении и России оказывают определенное, отнюдь не благоприятное воздействие на жизнь моего героя, о чем я, конечно, расскажу в свое время. А сейчас вернемся к хронологии нашего повествования.

Из зарубежных встреч Сергея Никитовича и по времени, и по значимости на первое место надо, по-видимому, поставить его визит к первому премьер-министру независимой Индии Джавахарлалу Неру в 1953 году. В тот год на сессию правящей партии Индийский национальный конгресс впервые была приглашена и представительная советская делегация, в которую от науки” были включены такие корифеи, как академики Владимир Александрович Энгельгардт и Павел Сергеевич Александров. Тем не менее, на премьер-министра и его дочь, будущего руководителя Индии, Индиру Ганди наиболее сильное впечатление произвел доклад и сам образ молодого ученого Сергея Мергеляна, и только его они пригласили в гости к себе домой. Можно было бы рассказать много интересного о последующих контактах Сергея Никитовича с семьей первого Премьер-министра независимой Индии, но это увело бы нас совсем в другие дебри, так что ограничимся сухой констатацией самого факта, не касаясь сопутствующих психологических нюансов.

Там же, в Индии Сергей Никитович неоднократно встречался с выдающимся американским математиком, “отцом” кибернетики Норбертом Винером, и, можно сказать, подружился с ним. Когда через пару лет представительная советская делегация во главе с академиком С. А. Лебедевым впервые посетила США с целью ознакомления с американскими разработками в области вычислительной техники, входящий в состав делегации Сергей Мергелян и профессор Массачусетского технологического института Норберт Винер имели удовольствие продолжить свои научные и человеческие контакты.

Большое впечатление на молодого математика произвела его встреча с патриархом армянской поэзии Аветиком Исаакяном, на которой присутствовала и восходящая звезда литературного небосклона, поэтесса Сильва Капутикян. Вообще, имеющий особое пристрастие к искусству, литературе, философии Сергей Никитович быстро находил язык с людьми творческого начала. Борис Пастернак, впервые встретившись с Мергеляном на юбилейном вечере Бориса Ливанова 7 мая 1954 года, посвятил молодому ученому пришедшие к нему экспромтом лирические строки:

Мирами правит жалость,
Любовью внушена,
Вселенной небывалость
И жизни новизна.

У женщины в ладони,
У девушки в горсти,
Рождений и агоний
Начала и пути.

Евгений Евтушеко подарил ему томик своих стихов с дарственной надписью: “Дорогому Сереже Мергеляну. Как мне кажется, мы понимаем друг друга с полуслова”. Когда Евтушенко писал эти строки, он имел в виду, конечно, не математические формулы и не литературные изыски, а нечто совсем другое. Что? Я как-то думал, случись вдруг встреча людей из разных эпох, ученые и бизнесмены с трудом бы понимали друг друга, а, вот, поэты и музыканты сразу. Евтушенко, очевидно, говорит именно о таком понимании. (Политики, правда, тоже сразу бы стали понимать друг друга, но это такое понимание, которое хуже всякого непонимания.)

Мергеляны всю жизнь дружили с семьей девятого чемпиона мира по шахматам Тиграна Петросяна (к сожалению, очень рано ушедшего от нас). Неоднократно общался Сергей Никитович и с великим композитором Арамом Ильичом Хачатуряном – им, возможно, в равной степени влюбленным в музыку, на самом деле было о чем поговорить. Его встречи с Анастасом Микояном носили сугубо деловой характер, но именно это обстоятельство позволило Сергею Никитовичу полностью опровергнуть (по крайней мере для себя самого) устоявшееся в Армении мнение, что Микоян – плохой армянин и не делает для исторической родины ничего полезного. “Наоборот, - и сегодня с жаром доказывает Сергей Никитович, – Анастас Иванович проявлял большой интерес к развитию науки и технологической базы в Армении и способствовал ее созданию всеми доступными ему законными средствами”. Мнение Сергея Никитовича, в отличие от обывательских пересудов, ценно и убедительно тем, что основывается именно на личном позитивном опыте.

Особенно примечательной из его зарубежных контактов можно считать встречу с таким же, как и он молодым и уже знаменитым американским математиком в Италии, где гордая за своего соотечественника местная армянская община решила устроить прием в честь выдающегося ученого из Советской Армении. Поскольку в политическом плане время было весьма напряженное самый разгар “холодной войны”, осторожные армяне решили пригласить также и известного американского ученого, так сказать, для равновесия. На приеме в престижном ресторане “Каза Волардьери” (он и сегодня один из самых фешенебельных в Риме) ученых представили друг другу, и когда Сергей Никитович, протянув руку, назвался – “Мергелян”, в ответ он услышал фамилию американского коллеги – “Гарабедян”.

Эта, забавная история, обрастая невероятными подробностями, дошла до Армении, где она окончательно убедила местных патриотов, что армяне – самый умный в мире народ. А то как же – где-то в Италии, на самом высоком уровне происходит сверхважная встреча двух выдающихся математиков современности из конкурирующих сверхдержав и оба оказываются армянами! Какие вам еще нужны доказательства?

Поскольку данный рассказ пишется не только для армянского читателя, есть смысл пояснить, почему привычная для нашего уха (русского, в том числе) фамилия “Карапетян” звучит в столь необычной транскрипции Гарабедян”. Дело в том, что армяне имеют несчастье обладать двумя литературными языками. Диалекты имеются, очевидно, во всех языках мира, но литературный язык, как правило, един. В Армении же, веками поделенной между разными империями, одновременно развивались два литературных языка, существенно отличных друг от друга. И одно из главных отличий состоит в произношении и правописании глухих и звонких согласных – они очень часто имеют инверсию в двух этих языках. Вследствие подобной инверсии порой имеют место истинно анекдотичные случаи полного искажения смысла употребляемых слов. Например, бад” (утка) и “пат” (стена) – в западноармянском эти слова (точнее, их звучание) имеют прямо противоположный смысл. Лично мое имя “Григор” на западноармянском звучит, как “Киркор”, а “Карапет”, соответственно, как Гарабед”. Это имя стоит запомнить также и потому, что доктор Гарабедян и сегодня, несмотря на свои весьма преклонные годы, все еще остается одним из лучших (американцы говорят, “one of the best”) действующих математиков Соединенных Штатов Америки.

Сергей Никитович очень сожалеет, что, несмотря на многократные командировки в Париж, ему так и не довелось встретиться с одним из своих любимых писателей, знаменитым соотечественником Анри Труайя (Левоном Тарасяном), но зато ему выпал случай основательно пообщаться с Шарлем Азнавуром, неподражаемым искусством которого увлекался с давних пор. Азнавур, как известно, человек разносторонних талантов, порой бывает даже трудно определить его главное амплуа – певец, поэт, композитор, актер...? В то время он ставил спектакль Месье Карнавал” в драматическом театре, и именно на генеральной репетиции этого спектакля произошла встреча двух знаменитостей, представлявших, на первый взгляд, очень далекие друг от друга сферы человеческой деятельности. Но оказалось, что даже несмотря на некоторые шероховатости языка (армянский у обоих все-таки далек от совершенства), им есть много о чем поговорить, и это было, на самом деле, глубоко закономерно. Их беседа, длившаяся около трех часов, изредка прерывалась режиссерскими репликами Азнавура относительно репетируемого спектакля – при всем внимании к собеседнику он успевал отслеживать и происходящее на сцене действо. Затем они вместе вышли на улицу, и Азнавур предложил подвезти Мергеляна на своем автомобиле. Гостиница Сергея Никитовича располагалась совсем близко, потому он вежливо отказался, но глядя на роскошный лимузин шансонье, невольно сравнил уровень скромного благосостояния советского ученого высшего калибра с широчайшими возможностями французского певца.

Покоробило ли его богатство Азнавура? Скорее всего да, раз он обратил на него внимание. И дело должно было быть не в том, что они были из разных миров (в стране Советов большим богатством могли обладать только большие воры); будучи обладателем аналитического ума, Сергей Никитович не мог не призадуматься, как странно устроен этот мир, в котором люди, вносящие наибольший вклад в развитие человеческого прогресса, в дело облегчения повседневных людских забот и расширения возможностей их духовного развития, оцениваются обществом значительно ниже служителей легкомысленных муз (ведь и в Советском Союзе помимо упомянутых воров реального богатства и общественного обожания имели возможность достичь лишь выдающиеся актеры, писатели, музыканты, но никак не ученые). Сия дилемма ставила в тупик человека с древнейших времен, заставляя порой даже великих императоров доискиваться славы цирковых артистов (вспомним хотя бы Нерона). Между тем в подобной “несправедливости” нет ничего поразительного: человек испытывает гораздо более глубокое чувство благодарности к тому, кто облегчает его сиюминутные душевные страдания (а именно в этом состоит утилитарное предназначение искусства), чем к тому, кто обещает завтра облегчить его тяжелый физический труд. И платит соответственно.

На этой, несколько меланхолической ноте я должен завершить рассказ о человеческих контактах моего героя и вернуться к той части повествования, которую, на самом деле, предпочел бы скорее целиком изъять, чем развивать дальше. Здесь меня вновь могут обвинить в кокетстве – ну, не хочешь писать, и не пиши, кто же тебя заставляет! Но это, конечно, довольно упрощенный взгляд на миссию писателя. Ответственный автор (а только таковой имеет право на внимание читателя) не может обойти правду жизни, какой бы горькой лично для него она ни была. И как бы на самом деле горько ни было мне писать нелицеприятную правду о человеке, именем которого заслуженно гордится армянский народ (я, в том числе), долг автора заставляет рассказать, как нехорошо обошелся президент Академии Наук Армении Виктор Амазаспович Амбарцумян с моим героем.

Надо полагать, успехи и слава Сергея Никитовича Мергеляна с каких-то пор стали сильно беспокоить президента АН Армении, приближающегося к своей старости, но не желающего, как и всякий диктатор (а он был классическим диктатором) отдавать власть в чужие руки. Должно быть, у Виктора Амазасповича были все основания считать, что именно Мергелян представляет для него наибольшую опасность: хотя и в Ереване, и особенно в Москве было немало крупных армянских ученых, вполне способных заменить Амбарцумяна на его высоком посту, в общественном сознании (а его очень тонко и точно чувствовал президент Академии) именно Мергелян по всей совокупности своих качеств - молодость, широкая известность, высокое положение и авторитет в научном мире - должен был заменить стареющего президента Академии. Сам Сергей Никитович уверяет, что у него и в мыслях никогда не было занять этот высокий пост, и я ему верю. Верю также и потому, что он приводит веские аргументы, почему он не хотел и не мог занять кресло президента Академии Наук (здесь нет смысла подробно описывать эту аргументацию). Но безусловно веря в искренность Сергея Никитовича, я хорошо знаю, что нет ничего более неустойчивого и подверженного скорым изменениям, чем человеческие намерения, как и обстоятельства, их обусловливающие. Хорошо знал об этом, несомненно, и Виктор Амазаспович Амбарцумян. И решил действовать на опережение, не ожидая, когда гипотетическая пока опасность приобретет реальные очертания. Как и всякий диктатор, Виктор Амазаспович лучше всего освоил науку комбинаторику (не только и не столько математическую), и, обладая выдающимися стратегическими способностями, он просчитал и осуществил очень сложную и длительную во времени комбинацию, в результате которой ему действительно удалось полностью нивелировать опасность, на самом деле существующую, возможно, лишь в его запуганном сознании (по моим умозаключениям диктаторы должны быть ужасно трусливы). Таким образом, Амбарцумян сохранил власть в Академии на долгие годы, но расплатился он за это своим высоким авторитетом – в Армении практически каждый в той или иной степени и форме был осведомлен о некрасивой интриге, разыгранной против Мергеляна маленьким армянским Сталиным (так Амбарцумяна называли те, кому “посчастливилось” испытать на себе все грани его действительно большого таланта). Впрочем, для диктатора всегда самое важное (единственно важное!) - сохранить власть, все остальное (совесть, мораль, людская молва) – побоку.

Как же развивались события? К началу 60-х годов, об этом уже было сказано выше, Сергей Никитович Мергелян приобрел довольно солидный вес в “большой”, то есть союзной Академии Наук – он был избран заместителем академика-секретаря вновь созданного Отделения математики АН СССР, а по существу являлся руководителем этого Отделения, так как академик Николай Николаевич Боголюбов, перегруженный множеством других ответственных работ, фактически лишь формально занимал пост академика-секретаря. План Амбарцумяна был, в сущности, достаточно прост: ему было необходимо “вытащить” Сергея Никитовича из “большой” Академии, чтобы воспрепятствовать дальнейшему росту его авторитета, и перевести в свою епархию, где ему уже ничего не стоило с помощью своих верных прислужников дискредитировать и уничтожить опасного соперника. Собственно, так поступали все правители со времен царя Гороха - приблизить к себе потенциального противника, держать его под полным своим контролем и при первом же удобном случае окончательно свести с ним счеты. Сложность состояла лишь в том, чтобы каким-то образом заманить вполне довольного своим текущим положением Мергеляна в АН Армении. И тут Амбарцумян употребил все свое мастерство, весь свой “сталинский талант. Он очень умело играл на национальных чувствах Сергея Никитовича, уверяя его, что армянская наука крайне нуждается в его помощи, говорил, что ему самому уже очень трудно без надежного помощника тянуть непосильный груз руководства Академией, тонко намекая тем самым на перспективу президенства в скором будущем.

Хорошо зная страсть Мергеляна к живой работе, к осуществлению крупномасштабных новаторских проектов, он обещал Мергеляну полную свободу действий, говорил о том, что армянская Академия нуждается в свежих идеях, новых направлениях развития, и только такой знающий и энергичный ученый, как Мергелян, в состоянии реализовать столь ответственные задачи. По природе не обладая особыми актерскими талантами, он тем не менее очень естественно разыграл (впрочем, почему разыграл?) крайнюю заинтересованность в достижении согласия со стороны своего собеседника: вообще некурящий, он сделал вид, что разволновался до такой степени, что попросил у кого-то сигарету и нервно ее закурил, всем своим видом показывая, что положительный ответ Мергеляна имеет для него принципиально важное, первостепенное значение (беседа проходила а вестибюле гостиницы “Москва”, где президент АН имел обыкновение останавливаться). И Мергелян поддался уговорам.

Чтобы быть абсолютно честным перед читателем, я должен еще раз подтвердить, что безоговорочно верю Сергею Никитовичу, когда он говорит, что, соглашаясь на пост вице-президента АН Армении, лично он вовсе не имел в виду занять в последующем президентское кресло, но я не могу не считаться с реальностью, а реальность такова, что высокое положение в “большой” науке никак не компенсировалась второй должностью в периферийной Академии. Я вовсе не намерен подвергать сомнению, что Мергеляном руководили благородное желание заняться конкретным полезным делом, и высокое чувство патриотизма (ради него люди, бывает, жертвуют даже жизнью, не то что благополучным положением), но при всем при том Мергелян вполне нормальный человек, как и все нормальные люди озабоченный наилучшим обустройством своей личной жизни, а ситуация в армянской Академии отнюдь не была такой плачевной, чтобы ради нее было необходимо, что называется, “бросаться на амбразуру”. Что же касается перспективы заняться конкретной полезной работой, то смешно даже сравнивать поле практической деятельности в “большой” Академии с весьма скромными возможностями для масштабных проектов на периферии, так что, как ни крути, должна была где-то в подсознании у Сергея Мергеляна присутствовать мысль о скором президенстве. “Подсознание!” - вот, наконец, то ключевое слово, которое призвано примирить мою склонность к скрупулезному анализу с другой моей природной способностью искренне привязываться к людям и доверять им – Сергею Никитовичу Мергеляну, в частности.

Каждый из нас, вероятно, может вспомнить не один случай из своей жизни, когда последующий анализ собственных (правильных, или неправильных) поступков не позволяет найти никаких иных аргументов для их совершения, кроме этого единственного – подсознания! Да и наука после Фрейда придает сему фактору едва ли не первостепенное значение. Особо должен отметить, что рассматриваемые здесь столь подробно психологические нюансы важны лишь с точки зрения отношения автора к своему герою, но никак не в плане какого-то оправдания Сергея Никитовича, в котором он, на самом деле, нисколько не нуждается. Ведь в принципе, не было бы ничего зазорного в том, что подходящий по всем своим параметрам на высокое положение молодой ученый претендует занять соответствующую его потенциям должность после ухода на заслуженный отдых действующего руководителя. Это только в нашей вывернутой наизнанку стране всячески пропагандировалась какая-то непонятная скромность”, а в слово “карьеризм” вкладывался исключительно отрицательный, какой-то “антипролетарский” смысл. Причем подобной пропагандой усиленно занимались как раз те “деятели”, которые без колебаний, без малейших сомнений или отклонений прямым путем шли к вершинам власти через все возможные подлости, предательства и трупы. Все мы, наивные, поддавались в той, или иной степени этой дурацкой пропаганде, Мергелян – в том числе. Вот почему по сей день он не может и, должно быть, не хочет объективно разобраться в истинной мотивации собственных решений в те далекие годы. Повторюсь это ни в коей мере не придает негативного оттенка его поступкам – тогдашним, или теперешним, но мне было необходимо убедиться самому и, соответственно, убедить читателя, что Сергей Никитович не лукавит, когда говорит об отсутствии у него претензий на президентское кресло в период работы вице-президентом АН Армянской ССР. Только такой “мелочи”, как потребность привередливого автора в полном доверии к своему герою, обязан читатель сему длинному пассажу.

Однако, продолжим. Переехав в Ереван, Сергей Никитович очень скоро почувствовал, куда он попал, тем более что дальновидный Амбарцумян взвалил на его плечи самую трудную и самую кляузную работу по “выбиванию финансовых средств в Государственном комитете по науке и технике в Москве и их распределению в системе армянской Академии, что при весьма скудных ресурсах, выделяемых государством на науку, в сочетании с непомерным амбициями провинциальных Ньютонов неизбежно вело к перманентным конфликтам с “обиженными”. Поручая Мергеляну эту неблагодарную работу Виктор Амазаспович прекрасно знал, что воспитанный в лучших традициях российской академической науки Сергей Никитович никогда не найдет общего языка с привычными ко всякого рода махинациям акулами “его” академии, делающими на науке свой маленький, но вполне респектабельный бизнес. Конечно, в армянской Академии были и серьезные ученые, и получившие широкое международное признание научные разработки, но в целом атмосфера (как и везде на периферии, а во многом и в Москве) была затхлой, загнивающей. В очень большой степени (если не во всем) это было следствием системы, “большой” советской системы, распространяющей свою догматическую тупость исключительно на все сферы общественной жизни, что, в сущности, и привело, в конце концов, к краху великой страны. Но была, конечно, и своя, местная специфика. И заключалась она прежде всего в том, что недовольства и обиды почти никогда не высказывались вслух, не обсуждались и не предпринималось никаких усилий по разрешению латентных конфликтов, зато они накапливались и взрывались в один “прекрасный день самым неожиданным и драматическим образом. Это кажется поразительным, но (не знаю, какой здесь употребить эпитет – дивный, что ли?) Сергей Никитович, очевидно, так и не понял, в чем же конкретно была причина массового недовольства академиков его работой в качестве вице-президента. Во всяком случае, он так и не смог дать внятный ответ на этот мой конкретный вопрос. И даже когда я, самостоятельно реконструируя те далекие события, пришел к выводу, что основной причиной недовольства должна была быть органическая неспособность Мергеляна воровать и делиться наворованным – что было, несомненно, важнейшим необходимым качеством успешного советского руководителя (почти без исключений) Сергей Никитович не захотел принять мою версию. Нет, он не отверг ее, поскольку понимал обоснованность аргументации, но мне было ясно видно, как ему противно даже думать об этом, и я прекратил разговор.

Как бы то ни было, расчет Амбарцумяна оказался совершенно точным. Один за другим “корифеи” армянской науки стали обращаться к своему президенту с жалобами на его “непонятного” и непонятливого заместителя, на что Амбарцумян неизменно и невозмутимо ответствовал: “Ну, что же вы мне жалуетесь, вы же сами его избирали!” В части всевозможных интриг академики были большими специалистами – они поняли президента с полуслова. На ближайшем переизбрании членов Президиума они Мергеляна аккуратно забаллотировали. Это был шок. Неизвестно даже для кого больше – для самого ли академика, или же для научной общественности Армении. Ирония судьбы заключалась в том, что для прохождения в Президиум Мергеляну не хватило всего одного голоса, и этим голосом мог бы быть почему-то отсутствующий давнишний учитель Сергея Никитовича академик Арташес Шагинян. Злые языки утверждали тогда, что Шагинян умышленно не явился на голосование, чтобы не быть вынужденным отдать голос в пользу любимого когда-то ученика, к славе и успехам которого с некоторых пор он стал откровенно ревновать. Совсем не хочется верить в правдивость этой версии, хотя жестокая жизнь нередко демонстрирует нам, как вполне достойные люди теряют к старости все величие своей некогда благородной души.

Шок от провала Мергеляна даже в среде академиков был столь велик, что некоторые предлагали переголосовать выборы, но тут уж воспротивился Амбарцумян – он не мог позволить провалиться его столь тщательно разработанному и уже пришедшему к своему успешному завершению плану. Таким образом, в этом вопросе была поставлена последняя точка.

После провала в Академии Мергелян вернулся в созданный им Вычислительный центр, где продиректорствовал пять лет. Именно к этому времени относится рассказанная выше история с лабораторией Каро Сиракановича Чобаняна – даже будучи в подавленном психологическом состоянии Сергей Никитович не мог оставаться равнодушным к чужим бедам, особенно если это касалось людей науки и дела науки. Однако Амбарцумян, изгнав “конкурента из Президиума Академии, должно быть, не считал свое дело завершенным ему для спокойствия, очевидно, было необходимо полностью нивелировать опасность, пусть даже существующую лишь в его воображении. Путем сложных манипуляций с привлечением изощренных методов своей основной науки (комбинаторики), он создал такие условия, при которых Сергей Никитович должен был оставить пост директора ВЦ. Для полной объективности необходимо отметить, что Мергелян и сам поспособствоал такому повороту событий: разочарованный, он больше времени проводил в заграничных командировках, чем в своем кабинете за решением насущных задач Вычислительного центра.

Таким образом, Сергей Никитович спустился еще на одну ступеньку – он стал заведующим отделом в Институте математики АН Армении. Директором этого института в то время был человек, которого молва нарекла именем “джго Санасар” (имя изменено). “Джго” по-армянски означает “недовольный”, а людская молва, как известно, умеет ухватывать самые существенные, самые характерные черты попавшего ей “под зубок” объекта. Крепкий математик, доктор наук, он, тем не менее, звезд с неба не хватал, но претензии имел великие, а такие люди не могут не быть по жизни “джго”. Я уже писал о подобного типа людях, так что не стану повторяться, отмечу только, что во всех отношениях исключительно яркий, неординарный Сергей Мергелян, конечно же, никак не мог долго удерживаться рядом с протухшим Санасаром. Не любящий и не умеющий что-то выторговывать лично для собственных нужд Сергей Никитович в конце концов все-таки заставил себя обратиться с просьбой о трудоустройстве в ЦК Компартии (все существенные вопросы, естественно, решались только там), после чего ему милостиво предложили руководство нет, не Ереванским университетом и даже не Политехническим институтом, а учебным заведением, которое правильнее всего характеризуется, при всей его грубости, простонародным словом “гадюшник” - Педагогическим институтом в провинциальном Кировакане (нынешний Ванадзор). Это было больше похоже на ссылку. В Советской стране процветало много таких, с позволения сказать, высших учебных заведений, в которых почти в открытую и с равным энтузиазмом продавались без разбору должности и оценки, имущество и дипломы, звания и награды. Кстати, в наше замечательное время таких заведений стало много больше, но это, конечно, тема иного разговора.

Почему ученый с мировым именем не отверг с порога это унизительное предложение? Сам Сергей Никитович сегодня объясняет это тем, что у него в крови наряду со страстью к математике всегда была жажда практической деятельности, и он наивно полагал, что ему удастся поднять сие “учебное заведение” на должный уровень, как в свое время ему удалось “из ничего создать очень солидный институт математических машин. Я, как исследователь биографии, не могу не учитывать также его подавленное состояние, естественное нежелание возвращаться в “большую” академию после провала на периферии, да и вакансия его заместителя академика-секретаря отделения математических наук, конечно же, уже давно была занята другим человеком.

Как бы то ни было, наш герой проработал в злополучном филиале около двух лет. Почему злополучном? О содержательной стороне этого ВУЗа” уже было сказано, но даже не это оказалось в итоге самым неприятным для Мергеляна. Очень скоро разобравшись, что ничего путного с этим заведением сделать нельзя, поскольку оно является специально запланированным органическим и едва ли не важнейшим звеном существующей системы, Сергей Никитович стал рваться из него, как из неволи, но его не отпускали, просили, уговаривали. За всем этим, однако, было отнюдь не желание удержать у себя знаменитого ученого и отличного организатора. Все было проще (или сложнее, даже не знаю!) и уж точно - много отвратительнее.

Поскольку вся советская система сверху донизу была построена исключительно на лжи и воровстве, она была устроена таким образом, чтобы каждый руководитель (да и простой работник) ощущал себя на своем месте преступником. Только в этом случае могла быть гарантия, что он будет послушным рабом системы и никогда не заартачится. В подобной атмосфере наибольшее подозрение и ненависть вызывали как раз те немногие, которые, тем не менее, хотели сохранить свою чистоту, ибо самим своим существованием они отрицали юридическую основу этого государства - презумпцию виновности. Естественно, что система их попросту выталкивала из своих передних рядов, а уж для слишком активных, которые еще и смели указывать на существующие пороки, были заготовлены лагеря и психушки.

Мергелян, как это читателю должно быть ясно из всего предыдущего повествования, был из тех, кто пачкаться не собирался. А поскольку заведения, подобные Кироваканскому филиалу политехнического института, создавались на периферии подальше от любопытных глаз почти исключительно с целью “делания денег”, чистота Мергеляна не могла не стать головной болью для руководства, привыкшего получать регулярные отчисления от своих объектов”. (Возможно, великий стратег Амбарцумян, обязательно приложивший руку к данному назначению Мергеляна, просчитал и эту комбинацию в своей шахматной партии по дискредитации опасного конкурента.)

В арсенале у советских боссов было множество подлых способов по уничтожению (физическому и психологическому) неугодных лиц, но как им было поступить в данном неординарном случае? “Задвинуть” дальше вглубь выдающегося ученого уже не было никакой возможности, но и дать ему свободу высказывать объективное мнение о существующем положении вещей тоже было нельзя. И хотя Сергей Никитович не собирался никого развенчать, или протестовать (вы уже знаете, в какой он вырос атмосфере, и как это повлияло на его психику), было принято решение – дабы изначально элиминировать все его последующие предполагаемые обвинения - нанести сокрушительный превентивный удар, а именно, распустить слухи, будто сам Мергелян попался на крупной взятке, и его еле-еле вырвали из рук справедливого правосудия, учитывая заслуги перед наукой и значимость его имени для армянского народа.

Не думаю, что описанный прием относится к числу самых мерзопакостных из подручных средств управляющей страной мафии, но почти уверен, что у многих моих читателей на этом месте возникло острое желание выкупаться, как оно возникло у меня, когда мне открылась вся правда этой отвратительной истории. Но вначале, много лет тому назад, когда и до меня дошли эти несимпатичные слухи, и не было никакой возможности проверить их, я для себя нашел логическое объяснение возможного инцидента.

Являясь руководителем учреждения, Мергелян не мог не допускать определенных нарушений – ведь вышеотмеченная советская система по превращению честных людей в преступников была очень хорошо продумана, и любой руководитель, если он хотел эффективно организовать работу, должен был заниматься и приписками, чтобы, допустим, выбить в министерстве премиальный фонд, и держать “мертвых душ”, чтобы их зарплату использовать для оплаты многочисленных работ “на стороне” без которых производство определенно было обречено на остановку, и выписывать “своим” людям сверхбольшие премии с той же целью получения доступа к наличным деньгам, и многое-многое другое. Приучая своих руководителей к махинациям, советская власть одновременно и развращала их, ибо мало кто из директоров мог при таком положении вещей воздержаться от соблазна положить что-то и себе в карман, особенно если учесть мизерные их зарплаты при довольно напряженной и нервной работе. Повторюсь, система была очень хорошо продумана. Власть должна была быть уверена, что всегда найдется за что “взять” любого руководителя. Хотя взять” могли, как мы хорошо знаем, и ни за что. Провокации тоже были в активном арсенале власти. (С тех пор, в этом смысле, мало что изменилось, власть все так же держит бизнес на коротком поводке, но это, конечно, тоже тема другого разговора.)

Так вот, услышав о некрасивой истории, которая якобы случилась с Мергеляном, я для себя решил, что, должно быть, Сергей Никитович, как и всякий советский руководитель, был вынужден пойти на какие-то нарушения, а его недруги (которых у талантливых людей особенно много) подловили его на этом и подняли крик на весь мир. Другая моя версия состояла в том, что попросту была устроена провокация, например ему подкинули меченые деньги, которые затем “нашли” и объявили взяткой. Наконец, я предполагал, что все это, может быть, вранье в чистом виде, жалкие потуги беспомощных конкурентов опорочить выдающегося ученого.

Мне пришлось испытать, быть может, самое острое в жизни чувство неловкости, когда я обнаружил, что оказался первым, кто сообщил Сергею Никитовичу об этих подлых слухах. 76-летний академик был шокирован, а я впервые проклинал себя за верность тому Богу, который диктовал мне всегда докапываться до истины любой ценой, не останавливаясь даже перед бестактностью.

Широко известна фраза, вложенная Пушкиным в уста царя Бориса Годунова: “Живая власть для черни ненавистна”. Осмелюсь добавить к этой тягостной истине, что черни ненавистна не только живая власть, но и всякий живой талант, живое слово, все по-настоящему живое. К черни при этом относится вовсе не обязательно дворник или ассенизатор. Чернь это не социальный статус, но скорее состояние души – вечно неудовлетворенной, ревнивой, требовательной, всегда через плечо заглядывающей в чужую тарелку. Я очень хорошо помню, как третировала эта самая чернь (среди которой было немало людей, считающих себя, конечно же, интеллигентами) большого армянского поэта-патриота Ованнеса Шираза. Как и всякий поэт с тонкой обнаженной душой, не примиряющейся с постылой действительностью и всеми возможными средствами пытающейся вырваться за ее пределы, он, конечно, не был идеалом нравственности; как и всякого поэта его частенько можно было встретить, что называется, “подшофе”, да к тому же, как и большинство поэтов, он имел несчастье быть открытым, разговорчивым человеком, и, Боже мой, как потешалась над ним толпа, с каким наслаждением рассказывали друг другу его “почитатели”, в каком непотребном виде им удалось “засечь” поэта!

Ясно, что мой герой, как и всякий истинный талант, также не избежал уничтожающего внимания толпы – обратной стороны и компенсации ее же слепого бездумного обожания. Благо, само руководство инспирировало и благословило недостойную компанию против академика. Бросая ту аппетитную кость черни, сотворенное из того же склизкого материала руководство хорошо знало, что она набросится на наживку с жадностью. И ядовитые семена дадут богатые всходы. Ибо чернь, коли уж кто попался ей под зубок (а у нее под зубами всегда все самое талантливое и чистое), никогда не удовлетворится лишь “перемыванием костей” знаменитости (я уж не говорю о том, чтобы деликатно пройти мимо недостойных разговоров о заслуженном человеке, даже если это правда) - ей непременно необходимо смешать объект с грязью, полностью нивелировать его, опустить до нуля, одним словом, привести к общему с собой знаменателю.

Каждый, пересказывающий мерзкие сплетни о Мергеляне, считал своим долгом добавить капельку собственного яда в повествование, дополнить воображаемый неприглядный портрет собственными ужимками и жестами. Припоминаю, как директор одного из научно-исследовательских институтов Еревана, сам имеющий весьма приблизительное представление о науке, с видимым наслаждением просвещал окружение, что Мергелян нынче (дело было в 70-80х годах) в научном плане – абсолютный ноль. Его заместитель, в отличие от своего шефа знающий о науке не понаслышке, взялся проверить это утверждение: он добился приема у ученого и потом долго с восторгом рассказывал, какое неизгладимое впечатление произвел на него светлый ум академика. Что тут можно сказать? Чем ничтожнее личность, тем глубже сидит в ней убеждение, что втирая другого человека (а тем более знаменитого человека) в грязь, она сама каким-то неведомым образом возвышается. Жалкая, ущербная психология! Об этом не стоило бы и упоминать, если бы не была она столь распространена, если бы не поддавались ей люди вполне даже успешные, вполне, вроде бы, достойные. Далек все-таки человек не то, чтобы от совершенства (это достаточно далекая и абстрактная перспектива), но даже от осознания очень простой и в то же время очень важной идеи об уникальности и самоценности собственного бытия - идеи, которая и есть начало пути к совершенству.

С высоты сегодняшнего дня я пытаюсь понять, почему в те далекие дни лично мой мозг категорически отказывался принять, что академик Мергелян – взяточник. Это ведь только красивая поэтическая метафора, что гений и злодейство две вещи несовместные”, на самом деле нередко "он в своих творениях возвышен, а в поступках – низок” (это слова дирижера Ганса фон Бюлова о Рихарде Вагнере, но их, полагаю, можно употребить в отношении немалого числа гениев). Я всегда трепетно относился к возвышенным поэтическим образам, но реальную жизнь при этом умел оценивать достаточно трезво, без малейшей экзальтации. Потому я совершенно спокойно воспринимал, а порой (когда это было обоснованно) и принимал нелестную информацию о других значительных персонах своего времени. Но только не о Мергеляне. Я на самом деле не знаю, какое интуитивное чувство ограждало меня от клеветнических измышлений в адрес Сергея Никитовича, но я благодарен этому чувству за то, что в душе моей я сохранил, таким образом, чистый образ действительно благородного человека, иначе не смог бы я смотреть ему прямо в глаза при личной встрече и уж, конечно, не смог бы писать этот рассказ о его жизни чтобы писать, я должен безусловно уважать и любить своего героя.