ТЁМНАЯ АУРА ПАВЛИКА МОРОЗОВА

Летом 2006 года издательством “Русский путь” издан полный текст с дополнениями книги Юрия Дружникова “Доносчик 001 или Вознесение Павлика Морозова”. Книга не просто отменное журналисткое расследование, но, фактически, докторская диссертация по истории с использованием сотен источников.

Мы еще хорошо помним, что это за юный герой, пионер номер один страны Советов. В советском сознании через многочисленные книги, статьи, фильмы, пионерские линейки, ленинские комнаты, песни и стихи (была даже опера о Павлике) этот самый Павлик Морозов был олицетворением коммунистического патриотизма и верности делу партии. Ради чего и отца родного не пожалел. Правда, что-то и в сознании рядового обывателя свербело. В позднее советское время стала популярной шутка : кто такой Павлик Матросов? Это который закрыл амбразуру телом своего отца. Вот про то, как закрыл, и сделал свое пионерское исследование Юрий Дружников. Притом – завершил его к 1983 году. То есть, в самые мрачные времена, когда на пост заступил последний реформатор большевизма – Андропов.

Юрий Дружников на постаменте памятника Павлику Морозову на Красной Пресне в Москве.

Сам Дружников об этом в своей книге пишет так:

“Судьба этой книги (как и ее автора) оказалась необычной.

Работа над рукописью о Павлике Морозове закончена в начале 80-х, когда Советский Союз торжественно отмечал пятидесятилетие со дня смерти героя-пионера. Нечего было и думать о публикации. Рукопись попала в самиздат, а имя автора — в черные списки тех самых органов, символом которых назван доносчик 001. Объявленные гласность и перестройка мало что изменили.

Выпустило эту книгу о Морозове по-русски лондонское издательство в 1988 году. Советские таможенники конфисковывали издание у тех, кто пытался его привезти. Очевидцы рассказывали, что на черном рынке в Москве за книгу просили сумму, равную месячной зарплате инженера. Между тем, про найденные нами подлинные сведения о Павлике Морозове заговорил “Голос Америки”, появились публикации в Европе. Летом 1988 года автор прочитал текст, главу за главой, перед микрофоном нью-йоркской студии радио “Свобода”, которое как раз тогда уже перестали глушить. Передачи повторялись каждые четыре часа и охватывали сорок миллионов слушателей от стран Восточной Европы до Дальнего Востока”.

Да, а поехать Юрию Дружникову по деревням и городам как раз поспособствовала подготовка к празднованию 50-летия со дня смерти юного героя. Ну, празднование – это чересчур, однако ж юбилей. Поехали писатели да журналисты составлять юбилейные тропари, с ними как бы невзначай увязался Дружников. Если приехать просто так, в промежуточном времени, да расспрашивать у выживших односельчан и родственников о Павлике и прочих участниках, так сразу же органы заинтересуются: кто таков? От кого послан? И – вышлют. Нечего отвлекать трудовой народ от жатвы. А под дату все проскочило, даже документы удалось разыскать и получить, которые в обычное время никогда бы не дали. Интерес к Павлику возник у Дружникова после совещания по драматургии в Ростове-на-Дону, на котором он спросил у председателя собрания, а хорошо ли воспитывать подрастающее поколение на примере предательства родного отца? Вопрошателя пригласили в органы и там настоятельно посоветовали никаких вопросов про Павлика не задавать. Ах, никаких? Ну, тогда тут что-то есть, нужно расследовать. И несколько лет расследовал.

Выводы вышли для мифа о Павлике ужасные. Пионерский отряд, председателем которого был Павлик, состоял только из него самого, но сам Павлик пионером никогда не был. В глухой деревне Герасимовке ни о каких пионерах слыхом не слыхали. А вот на отца – донес, это правда. Он был таким же кулаком, как его сын Павлик – пионером. И не за укрывательство хлеба донес, а за то, что отец Трофим Морозов, будучи председателем сельсовета (колхозов в тех местах не было, а сельсовет – это административный орган, управляющий несколькими деревнями) выдавал справки селянам, желающим бежать в город от надвигающейся и на Урал-Сибирь коллективизации. Между 1928 и 1932 гг. по всей стране около 12 млн. человек бежали из деревни в город.

Донес Павлик на отца не по политической причине, а по наущению матери, от которой председатель сельсовета ушел к другой бабе. И убили его (вместе с младшим братом) вовсе не дед с бабушкой и дядей, (которых расстреляли), а агенты НКВД. Для проведения показательного процесса, освещения оного в разной советской прессе и на радио и создания нужной обстановки ненависти к кулакам (их также в Герасимовке не было) для срочного проведения коллективизации, с которой Урал и Сибирь преступно отставали. Воспитывать ярость и ненависть в советских людях, особенно в детях, к классовому врагу – таково было указание лучшего друга детей.

Как именно и кто убил Павлика? Слово автору.

“Попытаемся представить себе, как осуществили убийство.

Следствие, пресса и суд немало потрудились, чтобы орудие убийства (один нож, два ножа, палка, обух топора и т.д.) и количество убийц остались невыясненными. Криминалисты и патологоанатомы, которых мы ознакомили со всеми имеющимися в нашем распоряжении материалами, утверждают, что непосредственный убийца, судя по ряду прямых и косвенных улик (способ убийства, действия после преступления и пр.), был один. Факт тем более весомый, что он противоречит всей логике следствия, стремившегося сделать виновными группу лиц. Вопрос в том, кто этот один.

Итак, из Тавды в Герасимовку для выполнения специального задания направляется должностное лицо. Для простоты мы будем именовать его “исполнителем”.

Чтобы в Герасимовке исполнителя не увидели, он останавливается в соседнем селе, в часе езды верхом, под предлогом расследования там уголовного преступления (чем он не занимается). Хотя исполнителю в принципе известно, что по будущему процессу пойдет семья Морозовых (“Спецзаписка по вопросу террора”: “перечисленные неоднократно в рабочих сводках проходили как лица, настроенные антисоветски”), он собирает дополнительную информацию от осведомителей — сам или через подставных лиц. В частности, он узнает об угрозе деда Сергея внуку Пашке за донос на отца. Исполнителю также становится известно, что мать Пашки Татьяна просила Данилу зарезать ей теленка. Мясо она повезла в Тавду, а Павел с братом ушли в лес на Круглый Мошок (место за деревней, где много клюквы) и там, возможно, заночуют.

Сведения получены исполнителем 2 или 3 сентября. Кого убивать, исполнителю в принципе все равно, лишь бы убийство было зверским. В тот день он отправился в лес, без особого труда разыскал детей и убил их, скорее всего, проколов штыком винтовки, не слезая с лошади, чтобы не оставлять отпечатков подошв. Подбежавшего младшего мальчика исполнитель уложил ударом приклада, отсюда упоминавшийся след от удара на теле и рваные раны, по-видимому, от штыка.

Выждав время в соседнем селе, 4 сентября исполнитель вызывает к себе осведомителя из Герасимовки и сообщает ему, что в ОГПУ поступили сведения о политическом убийстве в Герасимовке. Исполнитель и осведомитель отправляются на место убийства, где составляют Протокол опроса по делу №...”. Исполнитель приказывает осведомителю в силу важности преступления молчать о случившемся, пока не поступит особое распоряжение.

В течение последующих трех суток по тайге прошли дожди.

Теперь конкретные следы преступления смыло. Шестого сентября Потупчик, получив указание, организовал шумные поиски детей, и крестьяне (по разным оценкам, от семи до пятнадцати человек) обнаружили убитых мальчиков.

В деревне начались паника, всеобщий плач, вопли женщин, испугавшихся за собственных детей и готовых отдать хлеб и все, что угодно, лишь бы их сохранить. Страх сковал округу. Распространили слух, что будут судить всю деревню целиком за то, что не вступают в колхоз.

…. После смерти Сталина, когда начали пересматривать дела, связанные с репрессиями так называемого периода культа личности, в тавдинские органы неожиданно для местных властей поступило секретное указание из центра срочно перенести могилу братьев Морозовых с кладбища под окна правления колхоза в Герасимовке. Операцию назначили на ночь, так как боялись волнений в округе. Район оцепили спецвойска. В свете автомобильных фар прибывшие сотрудники КГБ вскрыли старую могилу, где лежали два почти сгнивших гроба. Скелеты обоих детей рубили лопатами. Все найденное побросали, перемешав с землей, в один ящик. Переносили его под усиленной охраной.

Опущенные в новую глубокую яму останки пионера-героя и его брата залили двухметровым слоем бетона, на котором поставили скульптуру мальчика в пионерском галстуке. Перенос останков таким способом санкционирован сотрудниками органов, которые начали опасаться подлинного расследования дела. После этого заплечных дел мастера могли спать спокойнее: ревизия могилы практически невозможна.

Об изъятии или засекречивании во всех архивах материалов, связанных с делом об убийстве Морозова, мы уже говорили. Даже местные газеты с наиболее важными материалами, связанными с процессом, в библиотеках Москвы и на Урале в открытом доступе отсутствовали. Достать их нам помогали наши добровольные помощники”.

Я бы сравнил вылазку Дружникова в тыл врага с походом известного миссионера, исследователя дебрей Африки англичанина Дэвида Ливингстона. Он там где-то затерялся, и его потом разыскал и спас другой англичанин, журналист Генри Стенли, которого Ливингстон обратил в веру. Дружникова подстерегало не меньше опасностей. Но он не пропал, а оказался на Западе, - тоже с помощью человека, которого условно можно назвать Стенли. И Дружников обратил его "в свое неверие в подвиг" слабоумного пацана, даже не научившегося к 14 годам читать.

Этот неприятный для героя факт отразил лидер группы "Крематорий" Армен Григорян (хороший ансамбль для траурных мелодий Даниловского крематория, в котором сжигали тела расстрелянных на Лубянке). Он поет про Павлика и его маму так:

В тело его родной мамы вошел не один
Табун бравых мужчин,
А вышел обиженный богом дебил,
Ее единственный сын.

Сын был не единственным, да и никаких табунов “бравых мужчин” в бедной Герасимовке не водилось, но это уже художественные детали.

Какие опасности подстерегали Дружникова во время его путешествий по городам и весям? Большие. И это совсем не только развенчание культа предателя-подростка. Мне кажется, и сейчас Дружников еще не совсем улавливает, где он наступил на самую больную мозоль власти. А это, например, здесь, в своих разговорах, а потом в тексте о деятельности бывшего во времена Павлика помощника уполномоченного Тавдинского ОГПУ по Уралу Спиридона Карташова. То, чем с упоением занимался этот опер в свободное от работы время было строжайшей государственной тайной. Имена этих людей не только были закрыты на семь засовов тогда, но даже и сейчас.

Цитирую кусочек из книги, в котором Карташов по слабоумию своему рассказывает, а Дружников записывает.

“Спиридон Карташов показал нам приказ о себе: ему объявлялась благодарность “за преданность, дисциплинированность и стойкость при исполнении служебных обязанностей”.

Многое выветрилось из памяти Карташова за истекшие полвека. Простим помощнику уполномоченного районного отдела ОГПУ его стремление все заслуги в расследовании убийства приписать себе. Авторы книг о Павлике Морозове его вообще не упоминали, работа Карташова в те годы была не из легких. Вот запись нашего разговора.

— Я подсчитал, — скромно сказал он, — мною лично застрелено тридцать семь человек, большое число отправил в лагеря. Я умею убивать людей так, что выстрела не слышно.

— Это как? — удивились мы (Дружников по советской старинке пишет от первого лица “мы”, “нам” - может быть, инстинктивно желая свою "вину" распределить на “мы” - В.Л.) .

— Секрет такой: я заставляю открыть рот и стреляю вплотную. Меня только теплой кровью обдает, как одеколоном, а звука не слышно. Я умею это делать — убивать. Если бы не припадки, я бы так рано на пенсию не ушел. Припадки были еще до войны, но я не придавал им значения. А в войну попал в госпиталь.

В медицинском заключении говорится, что Карташову в связи с эпилепсией противопоказано нервное перенапряжение”.

Итак, Карташов занимался расстрелами профессионально, но занимался не только этим. Чистые профессионалы этого дела назывались не расстрельщиками, не исполнителями, не экзекуторами, тем более не палачами, назывались они “сотрудниками для особых поручений”. Имена их были абсолютной тайной. Советский народ требовал приговорить презренных предателей социализма как бешенных собак к расстрелу и на собраниях скандировал “смерти, смерти”, а вот кто именно эту смерть учинял – никто не знал.

Борис Сопельняк в газете "Московский Комсомолец" от 24.07.2006 в статье “Палачи сталинской эпохи” пишет:

“Так кто же нажимал на спусковой крючок и кто последним смотрел в глаза жертве? Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось проделать не просто большую, а гигантскую работу, результатом которой стали десять послужных списков (теперь их называют личными делами) сотрудников комендатуры НКВД, которые наиболее часто встречаются во всякого рода расстрельных документах”.

Он приводит десять фамилий наиболее известных “сотрудников для особых поручений”, среди которых на первом месте латыш Петр Иванович Магго по кличке "Капитан-маг" (я тоже о нем писал в 1989 году, а читал, разумеется, раньше). Этот умелец расстрелял более 10 тысяч человек! Выдавали палачам по ведру водки и одеколона в день – водку пили, одеколоном мылись и отбивали запах пороха и крови.

“Магго окончил всего два класса сельской школы, батрачил у помещика, участвовал в Первой мировой войне, в 1917-м вступил в партию большевиков и почти сразу стал членом карательного отряда, входившего в состав ВЧК.
Судя по всему, Магго проявил себя достаточно ярко, так как буквально через год его назначили надзирателем, а потом начальником тюрьмы, расположенной по улице Дзержинского, 11. Там он служил до 1931 года, а затем стал сотрудником для особых поручений комендатуры ОГПУ, или, проще говоря, палачом.
Десять лет не выпускал Магго из рук нагана, а судя по свидетельству одного из ныне здравствующих исполнителей, имя которого я обещал не называть, палачи предпочитали револьверы именно этой системы. За эти годы Магго стал почетным чекистом, получил несколько орденов, награжден грамотой ОГПУ и золотыми часами, а в характеристике удостоен высочайшей, хоть и закодированной похвалы: “К работе относится серьезно. По особому заданию провел много работы”.
Если бы не форменная гимнастерка, его вполне можно было бы принять за сельского учителя, врача или агронома: милый старичок в старомодных круглых очках.
И так же, как учитель, каждое утро, наскоро позавтракав, он отправлялся на работу, правда, вместо указки брал в руки наган и приступал к делу.

Был, правда, у этого идеального исполнителя грешок, который даже отмечен в характеристике: Магго любил выпить и, судя по всему, крепко. Его ныне здравствующий коллега, которого я уже упоминал, заметил, что этот грех был присущ всем исполнителям.
А однажды Магго попало от непосредственного начальника И.Д.Берга. Ссылаясь на Магго, Берг указал в письменном отчете, что многие приговоренные умирают со словами: “Да здравствует Сталин!” Резолюция руководства была чисто большевистской: “Надо проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя”.

Руководство НКВД и ЦК ВКП(б) всегда держало в поле зрения самоотверженный труд своего выдвиженца и отмечало его успехи многочисленными медалями и орденами, вплоть до высшей награды страны — ордена Ленина. И это естественно, ведь в его характеристике, выданной при очередной аттестации, написано черным по белому: “К работе относится хорошо. За дело болеет. Обладает большой работоспособностью и достаточной долей энергии. Хорошо ориентируется при выполнении оперативных поручений. Находчив, дисциплинирован”.
А теперь представьте, чем занимался этот человек, вообразите бесконечные шеренги приговоренных, которых он отправил на тот свет, и прочтите характеристику еще раз. Волосы встают дыбом от беззастенчивого цинизма! За дело он, видите ли, болеет, да еще обладает большой работоспособностью...

Я спросил уже знакомого нам ныне здравствующего исполнителя: знали ли жены и дети, чем занимаются их мужья и отцы?
Ни в коем случае! — замахал он руками. — Даже на Лубянке об этом знал очень ограниченный круг лиц. Наши имена были самой большой тайной Советского Союза. А домашние... Какое им дело? Квартиры нам давали отличные, зарплаты и пайки хорошие, путевки в санатории — в любое время года. Что еще надо жене и детям? А принадлежностью главы семьи к органам НКВД они гордились. Очень гордились! Так что никаких комплексов не было”.

У них комплексов не было. А вот у автора статьи Бориса Сопельняка – есть. Он до сих пор боится назвать имя ныне здравствующего сотрудника для особых поручений”, члена партии и орденоносца (“имя которого я обещал не называть”). Боится сейчас, в середине 2006 года. А Дружников обнародовал имя палача-любителя и его фото в 1983 году, когда к власти пришел общий начальник как любителей, так и профессионалов Андропов. Есть разница?

Вообще, на перестройке лежит тяжелый груз как раз с этими именами и их судьбами. Ни один из них никак не пострадал. Ни в малейшей степени. Все они на персональных пенсиях, все жили в больших квартирах сталинских домов”, все имели привилегии и льготы как ветераны. Ну, разве что один пострадал. Совсем немного.

Знал я в Москве веселого человека Колю Шинского. Захаживал он к нам в каптерку на завод “Динамо” для бесед со мной на разные предосудительные темы. О крахе социализма и о неизбежном в будущем распаде СССР. Так сказать, за все грехи оптом. Дело было в раннюю перестроечную эпоху. Жил Коля в том самом сталинском доме, и так получилось, что в общей большой квартире с бывшим чекистом. Там вообще много их жило – целая стая. Говорит мне Коля: хочешь, я покажу тебе монстра? Что за монстр? Да расстрельщик.

Как только я узнал, чем он занимался, продолжал Коля, (а всплыло это в разговоре чекистов при игре в домино), то, думаю, ты у меня теперь запоешь!

Встретил в коридоре и очень сильно дал ему поддых. Тот скрючился, ловит ртом воздух, пучит глаза.
- Я говорю: чтобы, когда я дома, не смел самовольно выходить в коридор. Только по разрешению. Стучать и спрашивать: можно выйти?

Тот уполз в свою комнату. И после этого всегда стучал в свою дверь изнутри и взывал оттуда: Николай Григорьевич (именно так по отчеству), мне можно выйти в уборную?

- Подождешь, сволочь.

“Сволочь” покорно затихал. Он никак не протестовал. Власть переменилась. Так и раньше бывало. То эти шлепали тех. Потом третьи кончали этих. Мир так устроен. Старикашка и не пикнул, если бы Коля вывел его в коридор с наганом. Жестоко? В какой-то мере. Но продолжалась пытка недолго.

Задумал Коля выехать во Францию (он свободно говорил по-французски) – не тут-то было. Попал он в список отказников к президенту Франции Миттерану, тот во время визита в Москву выхлопотал выезд для Шинского. Уехал, живет в Париже, стал специалистом и консультантом по торговле с Россией. В перестройку шли его статьи в “Московских новостях” о несообразностях советской экономики и торговли.

Вот через Колю и был единственный случай наказания ценного партийного кадра.

В общем, большое дело сделал Дружников своим исследованием. Там ведь было не просто развенчание ложного мифа, а восстановление нравственности и как раз это является стержнем его книги.

Сейчас, в 21 веке пытаться играть на трупе Павлика и не опасно, и даже аморально. Особенно, если делается попытка увести выводы в бок. Именно это произвела Катриона Келли, получившая шесть грантов от Оксфорда на исследование дела Павлика и вообще “детства в СССР”. Она туристически путешествовала в 2003 году по России в сопровождении пажей в комфортабельных условиях. Да, если сравнить Дружникова с Ливингстоном, продирающегося через липкие лианы, злобных пигмеев с отравленными стрелами и ядовитых змей и гадов джунглей (Дружников был исключен из Союза советских писателей), то мадам Келли – белая леди, проезжающая сквозь страну хотя дикую и пьяную, но с весьма приятным для интуристов сервисом. И даже с имитацией некоторых элементов экстрима - с заходом в высокий кабинет на Лубянке. Там ей дали материалы “дела 374” со всеми причиндалами истории Морозова (ну, далеко не со всеми – самые интересные, но неприятные для чекистов страницы дела “утеряны”) и попросили руководствоваться именно результатом пересмотра дела в Верховном суде в 1999 году. В пересмотре отказано, только вместо советской версии о героическом доносе Павлика на отца по идеологическим причинам (борьба с кулаком) весь “инцидент сведен к бытовой основе: дескать, на почве семейных дрязг родня убила Павлика и потому дедки-бабки расстреляны правильно. Правда, двоюродного брата Данилу только формально приговорили, на самом деле ему поменяли фамилию и он сгнил на лесоповале. А ведь так старался, так всех закладывал (дед с бабкой и дядя на суде все отрицали), все время меняя показания и путаясь в них. Именно эта версия и легла в основу вышедшей в 2005 году на английском книги Келли “Товарищ Павлик: Вознесение и падение советского мальчика-героя” изд.""Гранта", Лондон. Закончила ученая дама свой опус выражением теплой благодарности ФСБ за помощь. Взаимно, так сказать.

В прошлом году Юрий Дружников ответил на публикацию Келли у нас в альманахе. Теперь, в 2006 году журнал “Вопросы литературы” в номере 3 поместил тот ответ Дружникова, ответ на ответ Келли и резюме редакции. Дружников выявил очень много заимствований из своей книги у мадам Келли, что отметила и редакция, стремящаяся в целом к примирению:

“На эти обвинения (Дружникова) особенно легко отвечать, что и делает К. Келли, при этом обходя молчанием более серьезные в литературном отношении совпадения композиционного, стилистического порядка, возникшие между двумя книгами. … Одна из важнейших культурных функций – восстановление забытого. При этом имя того, кто открыл и восстановил, также постепенно отступает в тень памяти. Тем более важна особая щепетильность между людьми, стоящими рядом и фактически делающими общее дело”.

К сказанному Дружниковым о методе работы мадам Келли можно добавить немного.

Лукавит Келли в своей книге и в ответе журналу “Вопросы литературы”, будто новое в ее книге — процесс создания мифа о Павлике Морозове. Ведь половина книги Дружникова, откуда она щедро черпает, посвящена именно созданию мифа. И подзаголовок американского издания книги Дружникова, вышедшей в 1996 году, именно таков: “The Myth of Pavlik Morozov”.

Там, где Келли не заимствует, там появляются у нее ошибки. Вроде бы и мелкие, но зато много. Берет не качеством, а количеством.

Например, даты показательного суда в Тавде над кулаками у нее — с 25 по 28 ноября (на стр.2), а тот же суд у нее на с.245 оказывается в декабре. Горький вернулся в СССР не в 31 (Келли, стр.XYI), а в 33 году, Макаренко звали Антон, а не Александр (Келли, стр.299), город называется Адлер, а не Алдер (Келли, стр.203) и т.п.

В своей книге Келли полностью приводит имеющиеся у Дружникова в сокращении стихи Михалкова про пионера-героя. Но и тут ошибка: она указывает 1937 год, а стихи опубликованы к событиям 1934 года.

Отец Павлика Трофим Морозов — председатель сельсовета, а она пишет, что он председатель колхоза (kolkhoz chairman, стр.231). Председателем колхоза, которого еще и в помине не было. Келли, ссылаясь на музей, приводит в своей книге найденную Дружниковым единственную фотографию Павлика Морозова (всего в книге Дружникова 72 фотографии, в основном сделанных автором). Но и тут у нее ошибка: 1930 года, а не 1931-го. И дальше — опять неточность: поддельная фотография Павлика с матерью, “Дата неизвестна 1940-?”. Кому неизвестна? Келли? На деле это 1967 год, “празднование 35-летия со дня убийства героя Павлика.

Еще деталь: про номер доносчика “001”. Келли пишет, что Павлик записан в “Книге дворца пионеров” под номером 001. Это ловушка: на самом деле, это — “Книга почета пионерской организации ЦК ВЛКСМ”. Первоисточник, на который ссылается Келли, называет Павлика Морозова “герой-пионер 1”. Отсюда следует, что она первоисточник не видела. Где же Келли взяла 001”? Тут-то и обнаруживается, что Келли пользуется не архивным документом, а книгой Дружникова, ведь это он придумал назвать юного доносчика 001 (по аналогии с Джеймсом Бондом, агентом 007).

С фактами у Келли вообще нелады. Случайно попалась также другая (феминистская) книга Келли “Russian Literature”, изданная в Оксфорде и во всю рекламируемая для студентов. В ней жену поэта Осипа Мандельштама Надежду Келли называет Натальей, советского поэта Алексея Суркова — Александром, художника Егора Гейтмана, современника Пушкина, зовет Игорем...

Немного странная славистка, эта Келли. Путешествуя по интернету, можно прочитать, что Келли называет себя специалистом по всем вопросам русской истории, культуры вообще, гендерным вопросам, феминизму, проблемам образования в России, детской литературе, а еще — по антропологии, даже по... “будущему гуманитарных наук”. Можно также узнать, что Келли посчастливилось найти эквивалент музыке, ритмическому рисунку стиха и что холостые люди чаще ходят по улицам по правой стороне. Ходят ли при этом семейные по левой стороне осталось пока неоткрытым.

Принципиальное соображение в истории с Келли, на мой взгляд, заключается не в ее композиционных или фактологических заимствованиях, тем более, не в ее ошибках, а в том, что Келли не заимствует главного у Дружникова: его “антисоветскую” концепцию политической подоплеки убийства Морозова. Не видеть в 2005 году необходимости этого убийства для разворачивания злобной кампании “по борьбе с кулачеством” на Урале-Сибири и проведения там повальной коллективизации – это нужно носить очень темные очки. Прямо-таки второе издание песни Окуджавы : “За что вы Павлика Морозова, ведь он ни в чем не виноват”. Свести все к бытовому убийству ныне очень просто. И очень удобно. И пересматривать ничего не нужно. И реабилитировать никого не нужно. Выплачивать компенсации. Лишать доживших осведомителей и исполнителей по тому делу (ведь кто-то же расстреливал) бенефитов. Приносить извинения выжившим родственникам. Просто - свалить расстрелянную родню Павлика в одну кучу с Колчаком (приговор по его делу тоже был оставлен в силе), и даже с Ягодой, Ежовым, Берией.

Дружников так завершает книгу:

“Повторим, что ответственность за убийство детей Морозовых несет тайная полиция, по выражению Ленина, вооруженная часть партии”, а за нравственное растление миллионов малолетних павликов – правящая тогда партия”.

Аминь.