НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ БУФЕТИК

Между мной и мужем длится упорная, на износ, борьба. Он, со свойственной ему аккуратностью, педантичностью, составляет на компьютере общесемейный объёмный телефонный справочник с указанием адресов, дней рождения наших друзей, местонахождения, часов работы магазинов, офисов и вручает один из тщательно сброшюрованных экземпляров мне. Примерно, через месяц мой экземпляр превращается в нечто, с точки зрения мужа, непотребное, со слипшимися, перепутавшимися страницами, исписанными на полях корявым, неразборчивым почерком телефонными номерами без упоминания имён, то именами без номеров, а то и вовсе черт-те чем, к справочнику не имеющим никакого отношения.

Муж требует непотребство уничтожить, чему я яростно сопротивляюсь, хотя он обещает внести в новый справочник все от руки записи, что я сочту важными, нужными. Но вот тут-то и заковырка... Откуда я сейчас знаю, что важно, а что нет? Ведь, бывает, проходит время, и обрывок фразы, вроде невнятной, смысл утратившей, вдруг даёт импульс, и напрочь забытое сразу восстанавливается. Правомерен, впрочем, вопрос: а зачем?

Мои записные книжки-ежегодники, разлинованные удобно по дням и накопленные лет за десять, явно не относились к разряду ценных реликвий и скорее по недосмотру оказались здесь, в Колорадо. Та, что в синей обложке, помечена 1997 годом. Судя по первой записи – списку картин гаитянских художников, отправленных из Порт-о-Пренса в Денвер с несопровождаемым грузом, – мы только что прибыли в США. А вскоре я отправилась в Москву продавать нашу квартиру в Сокольниках. Вот сей ратный подвиг и запечатлён поэтапно в синей книжице, случайно попавшейся мне на глаза и, можно сказать, заворожившей.

Если б не почерк, явно мой, - отречься нельзя, прыгающими каракулями, - ощущение возникало, что с человеком, исписавшим те страницы, я не знакома и вряд ли бы захотела знакомиться. Кто такая? Откуда этот сумбур, свидетельствующий о неразборчивости, падкости на сомнительные контакты, пронырливости и безудержной предприимчивости в сферах мне лично абсолютно чуждых? В глазах зарябило от телефонов - служебных, домашних, сотовых, фамилий, должностей. Министры, юристы, банкиры, их референты, секретари, директора комиссионок, руководство таможни, паспортистки, кассиры, участковые милиционеры, и уж абсолютно загадочный РУСАЛТАЙ, непонятно откуда взялись и никак не вязались ни с привычным мне окружением, ни с жизненным опытом.

Но к концу девяностых Москва тоже ничего общего не имела с городом, где я родилась и откуда уехала с мужем и дочкой в Женеву в 1981 году. Все перемены случились в моё отсутствие, и я ощутила себя то ли провинциалкой из глухомани, то ли туристкой-иностранкой, ошарашенной новизной, не имеющей к тому же аналогов.

Впрочем, Россия всегда была страной, незыблемой лишь в одном: блате и взяточничестве. Нельзя, но можно, можно, но нельзя лавирование тут моих соотечественников достигло виртуозности при социализме, но, как выяснилось, и при капитализме, уточняю, на российский лад, подобный навык не только не упразднился, а взметнулся на куда более чем большевистская власть дозволяла, крутой вираж.

Возросли ставки. Брали все, на любых уровнях, и отнюдь не “борзыми щенками”. Признавались лишь доллары, для каждой услуги имелась такса. Прежние ритуалы типа улыбок, обмена любезностями, прежде чем приступить, так сказать, к делу, упразднились. Капитализм не только не отучил россиян от хамства, а обнажил скорее во всей красе то, что раньше как-то всё же камуфлировалось. Можно отнести к лицемерию уважение к чужим заслугам, почёту, известности, да просто к возрасту, к старости, наконец, но без таких уздечек люди теряют стыд и наглядно звереют. А озверение заразительно, что я испытала на себе.

Предполагая управиться с квартирой за месяц, я застряла в Москве на три. Зато обрела закалку, боевое крещение в реалиях теперешней российской действительности. Растерялась поначалу, но вдруг во мне обнаружилась житейская хватка, дремавшая, верно, в подкорке за ненадобностью.

От необходимости постоянно, направо- налево раздавать “зелёные”, которые отнюдь не сыпались в нашей семье на голову, возникло решение максимально распродаться, и

не имея тут никакого навыка, я, для самой себя неожиданно, превратилась в нахрапистую, бесцеремонную торговку.

Процедура с квартирой затягивалась, требовались то те, то другие справки – откровенное вымогательство, я поменяла билет в Денвер, что тоже вышло накладно, и совсем не хотелось вторично отъезд откладывать.

В азарте спешки не чувствовала усталости. Умудрилась свалиться в тяжелом, с высокой температурой, гриппе, хотя в Денвере мне вкололи вакцину, но, видимо, и вирус в России был тоже особый, свой. С температурой под сорок, в тридцатиградусный мороз, возилась на балконе, разгребая коробки с посудой, всякой всячиной, приобретённой в Женеве, в расчёте на оседлость, но судьба пошутила, и всё оказалось не нужным, ни мне, ни потенциальным покупателям.

Тогда, с тем же лихорадочным азартом, я начала не нашедшее спроса раздавать. Друзьям, соседям, знакомым знакомых, кому попало и что попало. От меня уходили нагруженными свёртками, сумками, узлами, а я ощущала удовлетворение, будто от удачной сделки.

Единственное, на чём решила, не уступая, заработать – на антикварной мебели, собираемой поштучно, многолетне: стол овальный, на львиных лапах дожидался соответствующих стульев три года. Раздолье, когда изделия из красного дерева, с пламенем, выбрасывались на помойки, давно миновало. Если бы в магазинах элементарный стандарт был бы доступен, мы с мужем вполне бы удовлетворились стенкой с ячейками чешского производства, тахтой из прессованной стружки из ГДР, румынским шкафом, но к моменту нашего, со штампом в районном загсе супружества, рождению дочери, столичные магазины зияли пустотой. Не прихоть, не склонность к изыскам, а дефицит всего, - мороженых кур, колготок, махровых полотенец, - вынудил шарить по комиссионкам и по наводкам в дома, где с антиквариатом расставались, как после расстанусь я.

Подобные приобретения, конечно, основательно дырявили наш бюджет, но деваться уже было некуда: овальное зеркало в резной раме требовало подобающее ему соседство, в бюро с поставцом пушкинского времени, найденном в коммуналке у безумной старухи, мы заменили только сукно: на большее не хватило денег. Стулья, корытцами, павловские, взывали, вопили о реставрации, как живые. Мы с мужем предупреждали гостей: не вздумайте на них садиться! Гости, в ту молодую, дерзкую пору, с тарелками на полу рассаживались. Веселились, танцевали. Как лихо, самозабвенно тогда танцевали... А после, под утро, мы, хозяева, собирали с паркета осколки с объедками.

Мебель, жучком траченная, скрипучая, с ароматом ушедшего, не воспринималась нами как вещи, утилитарно использованные, а как свидетели прошлого, онемевшие от пережитых издевательств, унижений. И мы будто приняли ответственность их сберечь, сохранить.

Но если по таможенным правилам к вызову запрещались разрозненные кузнецовские, гарднеровские молочники, что я покупала когда-то в комиссионках по трешке, то уж редкая мебель подлежала безоговорочному табу. Кому, в чьих руках оставить? Позвонила Глазунову, Шилову, заявившему: “Я, Надя, собираю дворцовую, золоченую, желательно с грифонами, а у вас, как вы описываете, из обычной дворянской усадьбы.” Почему бы не добавить: вот если бы из Эрмитажа... Ну, ладно, стала читать объявления в газетах, и в квартиру в Сокольниках хлынули визитёры.

Так мне открылась еще одна грань столичной действительности: мелкие хищники, обслуживающие хищников крупных. Как выяснилось, не только в домах новых русских, но и в служебных кабинетах, приёмных офисов, банках вошли в моду интерьеры из русской именно старины. Патриотизм вроде как в обличье нуворишей, озаботившихся чем-то типа родословной. Поэтому и на аукционах Сотбис, Кристис полотна Шишкина, Айвазовского, да и попроще, поплоше авторов - главное, чтобы с национальной, русской тематикой, стилистикой - взлетели и раскупаются по заоблачным, очевидно взвинченным ценам, из-за ажиотажа богатеев-россиян. И тут не только их вкусы сказываются, но еще и надобность в подтверждении лояльности к власти. Неизбывно, видимо. Петровские ассамблеи, с барышнями, путающимися в непривычных кринолинах, с опозоренными боярами, лишившимися бороды. После ленинский, показной, аскетизм, сталинские кители, мягко- кавказские сапожки, и странно, почему все мужчины не облысели в эпоху Хрущёва. Брови, как у Брежнева, взрастить было сложней. Хотя, коли образец заявлен, ему, кровь из носу, надо следовать, соответствовать. Отличаться опасно.

Меня, то есть нашу мебель, посещали перекупщики. Опрокинув диван, с гладкой, до барочных излишеств, завитков, спинкой, эпохи Александра Первого, ощупывали в нём пружины, как барышники породистую лошадь. Сокрушались: и обивка из синего бархата выцвела, обносилась... Их клиентам, оказывается, старина требовалась без изъяна, сияющая новорожденной новизной. Ну и приобретали бы себе импортные, только что изготовленные гарнитуры, а ля какой-нибудь Луи, от настоящего почти что не отличить. Нет, - перекупщики требования своих заказчиков мне разъясняли, - надо подлинное, но без царапин. Я, улыбаясь: а как же с очарованием минувшего, “ложится мгла на старые ступени...”. Посмеивались, продолжая сбивать цену. Среди них попадались и откровенные барыги-бандюги, и ребята весьма просвещенные, один, например, закончил исторический факультет МГУ. Одновременно с торгами вводил меня в тонкости декоративного, реставрационного искусства, учил как поздние вмешательства-напластования различать: рама, скажем, у зеркала середины девятнадцатого, а бронзовые украшения влепили в начале двадцатого. Мнение знатока, специалиста всегда интересно. Я вот не подозревала, что графин с вензелем Екатерины Второй – подделка, выпущенная серийно к трехсотлетию царствования Романовых. Он меня доказательно убедил и, разочарованность уловив, утешил: “Но всё равно ведь красиво. Вставить ромашку в горлышку – мило, да?” - “И разобьешь – не жалко”, - добавила я.

Но вот почему я свой дом разоряю, никто меня не спрашивал. Я, назначая встречи, только адрес сообщала, полагая, что пребываю инкогнито: без примет, без корней, без фамилии. Никто, никакая.

И, удивилась, услышав: “Вас ведь сроки поджимают, отъезд близится, так не тратьте попусту время, из стоимости, нами определённой, не выскочите. Мы в спайке работаем, друг друга знаем. Если кто вам больше предложит, мы с ним потом разберёмся”. Я рассмеялась: “Так вы что ли мафия?” Без тени улыбки: “ Ну, если хотите, то – да”.

Как-то моя подруга, которой я всучила длинноворсовую шубу из койота, хотя она долго упорно от моего дара отказывалась, уходя, столкнулась в дверях нашей квартиры с очередными визитёрами, явившимися всё по тому же мебельному вопросу. Спустя час позвонила, взволнованная: “Надя, слава Богу, живая, мне так страшно за тебя стало! Вошли, здоровенные мужики-громилы, а ты маленькая, щуплая, вступиться за тебя некому, и такая доверчивая.... Кого в дом пускаешь? Нашей жизни здесь теперь не представляешь. Тут такое происходит, волосы дыбом. Уезжай, всё бросай, и уезжай!”.

Беззащитно-доверчивой я себя не считала, и какая на моей родине настала жизнь, вполне представляла. Но действительно нарастало желание всё к чёрту бросить, схватить чемодан, помчаться в аэропорт, настолько обрыдла хамско-новорусская Москва, ожесточённая толпа, да и я сама себе - такая там - тоже.

Короче, нашу мебель, скопом, увёз парень-историк. Я помогала грузчикам, в нетерпении поскорее избавиться от всего. Нисколько не занимало, у кого, где встанут наши диван, кресла, горка, разумеется, тщательно отреставрированные, выхоленные и пущенные по цене, наращенной потом перекупщиками в десятки раз. Ведь новым русским не важно сколько в сумме нулей, до таких мелочей они не опускаются. На нефтедолларах гулять можно всласть, ни о чём не заботясь, и уж меньше всего о стране, о народе, загнанном по углам в нищету.

У нас дома в Колорадо мебель куплена в первом же попавшемся магазине, разом, в детали не вникая. Хотелось поскорее начать нормально жить, в нормальной стране, с нормальными людьми. И, кажется, нам это удалось.