FLICKERING FLAME

 Продолжение. Начало в предыдущем номере.

“Flickering Flame”?

Что это? Кто это?

“Странно. Забыл. Давно этот черный квадрат здесь валяется. Ха! Вот прореха-то! Ведь даже не помню, что такое на английском - “flickering”. Вылетело слово из головы – не поймаешь. Однако вертится на кончике языка, цыркает в памяти, как спичка о коробок, а всплывать не желает. Какое верткое прилагательное или причастие! С глумливо свиной закорючкой. Сверкнет в темноте огонек и снова погаснет. Интуиция шепчет, что здесь же и надо копать. Хотя какое это имеет значение? Черт! Что за чушь лезет в голову! Нужно скорее за статью приниматься, а не подсознание потрошить. И ведь вот же “Вебстер” синеет в книжном шкафу. Стоит только нагнуться и вытянуть его с нижней полки”.

Однако что-то стойко мешало ему это сделать.

Нежелание разума идти на поклон к бумажному идолу? Или простое упрямство?

“Нет-нет. Не сейчас. Не сегодня. Маньяна. Но, скорее всего, я уже завтра об этой занозе забуду. Но это - завтра. А сегодня? “Flickering Flame”... “Flickering Flame”... “Flame”... Хотя с “флэймом”, конечно, все ясно. Это - костер, огонь или пламя. Ну и каким же может быть пламя? Ослепительным? Ярким? Игривым? Холодным? Меркнущим? Слепнущим? Блеклым?”

- Да, черт побери, любым может быть! Какое мне до этого дело? Что за консервная дребедень за извилину зацепилась?! Портит мне светлое настроение!

Никита подошел к столу и щелкнул по заднику “рутера”, на передней панели которого замельтешили зеленые огоньки. Затем Никита запустил компьютер, ткнув пальцем в его желтый пупок. Компьютер ахнул от неожиданности, засипел, заурчал. По черному монитору побежали белки и стрелки.

Никита отвел в сторону настырную занавеску и потянул на себя правую створку окна. Туговато идет. Надо бы петли прокапать подсолнечным маслом.

Распаренный ветер надул занавеску парусом.

Ух ты, какая карибская духота!

Зато в квартире было свежо и местами студено. Голый паркет бодрил, тонизировал пятки. Потому что дом еще не согрелся; знобит его после зимней стужи. А вот крышу пристройки солнце уже пропекло.

Никита высунулся в окно и посмотрел вниз. Крыша била в глаза бриллиантовой крошкой и зеленью. Никита пробежался взглядом по серебристо-зеленым ее окрестностям.

Ни-ко-го!

Ни животных, ни человеков. Лоджии – как пустые, неприбранные баркасы, пришвартованные к пристаням флигельков. Колпак вентилятора, на который падала тень от карликового кипариса, тоже был гол как монгол. Никита нащупал рукой “Карену” и обстоятельно прошвырнулся по крыше. Чернобелки он, увы, нигде не увидел. На лоджии под столом стояла полная миска корма. Дверь, ведущая в комнату, была плотно закрыта.

Никите стало пронзительно грустно, как бывает тогда, когда на свидание не приходит любимая женщина. Банальное сравнение - но точнее не скажешь.

- Нитчего-нитчего! – сказал Никита с напускным американским прононсом. – Бьюдьет и на наша ульица праздник!

Он плюхнулся в кресло, шепнул компьютеру код и очутился на зеленом пригорке под голубым небосводом в белой накипи облаков. Никаких специальных “обоев” – водопадов, рассветов, закатов - он никогда на экран не лепил. Компьютер, как и автомобиль, - всего лишь рабочая лошадь. Обрамлять рабочий станок наличниками и обшивать изразцами - так же нелепо, как расписывать татуировками тягловую савраску, борт сухогруза, письменный стол или нежный покров человеческого организма. Вон, к примеру, Джон Оно Леннон раскрасил в цветочные времена свой пролетарский роллс-ройс в стиле цыганского рококо, а получил в результате форменный китч в интерьере семнадцать футов на сто тысяч фунтов.

Зато Маргарита меняет на своем ноутбуке обои как джинсы, кроссовки и кофточки. Но Риту можно простить и даже заранее пожалеть. Поскольку ее дженерейшэн – да-да, именно дженерейшэн, а вовсе не поколение! - поджидает хищное будущее. Мир с лицом инвалида холодной войны. Мир, который натужно смеется и который как две капли тяжелой воды похож на своего звероватого пращура. Ибо, пришпорив прогресс у камня на перепутье трех автострад, человечество, возомнившее, что способно уже отличать зерна от плевел, зимы от весен и сумерки от рассвета, выбрало путь с самым скверным прогнозом. Бедная Маргарита, подобно большинству ее сверстниц и сверстников, об этом не знает да и знать не желает. Спаси-сохрани их, Всевластное Нечто, сделай так, чтобы этот хищный пасьянс не сошелся!

Никита долго разыскивал файл с болванкой статьи. Он забыл, как его окрестил, и поэтому долго кликал в папке “Unfinished” на все подозрительные сокращения, пока не наткнулся на драфт, скрытый под подозрительным термином “brе-rac”. Имя, которым он нарек черновик при создании файла, вероятно, показалось ему когнитивно прозрачным, но поди ж ты – сколько драгоценного времени отняла у него эта призрачная транспарентность. Во избежание рецидива он сменил имя файла на “bresil-racist”, что было совсем уж доходчиво или “корректно”, как говаривал его школьный друг Митя, обожавший словечко “корректность” за способность тишайшей сапой встревать в любые семантические конструкции: “корректность – вежливость королей”, “вы там пейте водяру и трахайтесь, но главное, чтобы все было максимально корректно”, “корректно глаголешь, старче”, “корректный у нас начальник, только чуток невменяемый”, “мне нравится, что ты корректно берешь быка за рога” (в последнем случае он варьировал концовку в зависимости от ситуации – “корову за вымя”, “слона за хибон”, “котяру за яйца”). Как-то раз, оказавшись в оазисе школьных друзей, Ник шутливо заметил, что именно Митрич концептуально оформил и забросил на общемировую орбиту птичий термин “политкорректность”.

Никита еще раз прощупал заголовок статьи: “La société brésilienne est-elle raciste?” Может быть, слишком хлестко для научной статьи, зато под самый корешок. Вот только на русский такое заглавие перевести почти невозможно. Как ни финти, ни жонглируй, а на кириллице - всё корявица получается. Если бы он писал статью на русском, то назвал бы ее по-другому. Ну, к примеру, хотя бы так: “Феномен расизма в Бразилии: миф или практика?” То же самое, зато стилистически чисто. Паралелльно Никита гнал от себя досадную мысль, что этот броский, провокативный титул он по сути слизал из французского “Пуэна”, подменив в пуэновском заголовке лишь одно очевидное слово.

Никита стал прогонять текстуру. Болванка оказалась намного лучше, чем он думал. Перед ним был не драфт, то есть сырой черновик, а сухой, почти беловой “semi-final”. Ему редко удавалось уложить текст нахрапом хотя бы на твердую “тройку”. А вот тут - удалось. Хотя тема статьи был щекотливой до аллергии, на этот раз зачистки ожидалось немного. Никита скользил по отвесному тексту и лишь изредка правил стиль и синтаксис, истреблял ошибки в словах, взволнованных красной линией. Иногда его подмывало развернуть пошире какой-нибудь важный тезис, вставить фразу или даже целый абзац, но благоразумная лень удерживала его от опрометчивых действий. К чему перегружать телегу товаром, когда впереди еще множество ярмарок.

И вот еще какой парадокс витал в воздухе.

Если бы Нику и в самом деле выпала незадача написать такую статью по-русски, то ему пришлось бы гораздо хуже и туже. Как ни странно, французская речь сниходительно относилась к туманным уловкам и недомолвкам, чуждым русской грамматике. Консервативный русский язык не терпел стилистического вольтерьянства и робеспьерства. А если когда и срывался на нечленораздельное бормотание, то всё равно походил на доктора филологии в случайном запое. Вот только артикли постоянно ввергали Никиту в сомнения. Хотя это - извечная каверза почти всех европейских наречий, включая когда-то братский болгарский.

Но главная трудность – щекотливая тема статьи. А действительно, есть ли расизм в Бразилии? В течение многих лет бразильское государство ведет с расизмом решительную борьбу и всерьез обсуждает вопрос об уплате каждому афропотомку компенсации в сотню тысяч штатовских баксов, при том, что подавляющее большинство госчиновников – граждане европейского происхождения. К тому же карнавальное население как-то само собой раслагается на цветовые сегменты, повинуясь отжившим догмам колониальной стратификации: чем темнее родные цвета, тем беспросветнее социальный статус их обладателей. Поэтому каждый отрезок многоликого спектра тяготеет к соседу более светлого тона. Черные, которых в Бразилии почему-то называют креолами, выдают себя за белых арапов, метисы, к которым здесь причисляют почти поголовно остальное небелое население, то есть жагунсо, кафузо, кабокло и курибока (за исключением гордых мулатов), скребут себя жесткими щетками, чтобы казаться светлее и ярче, но от этого их кожа только буреет и к тому же приобретает ядовито-синий оттенок, тогда как гордые мулаты, то есть потомки негров и белых, тщетно втирают в кожу лимонный и ананасовый сок и посыпают лицо казеиновой пудрой, а беспечные квартероны и квартеронки списывают смуглый цвет кожи на пляжный образ жизни.

Вновь защебетал телефон.

Никита зашлепал в гостиную и снял трубку с дивана. Но говорить ничего не стал. Трубка тоже молчала. Никита продолжал весомо помалкивать и не нажимал на отбой. Не вешал трубку и немой собеседник.

- Алло, - сказал, наконец, Никита. – Если вам Лику Вадимовну нужно, то она уже должна быть в Брюсселе. Разве ее еще нет в брюссельском аэропорту? – Трубка сопела, но на гудки не срывалась. – C’est bizarre. Вероятно, самолет запаздывает. Посмотрите на табло “Arrivée” или обратитесь в справочную службу. Вам обязательно помогут.

Никита нажал на отбой и доставил трубку на “базу” в прихожей.

Из прихожей он прошлепал на кухню, привернул кран, с носа которого одна за другой срывались капли, барабаня по дну стальной раковины. Никите вспомнился детский анекдот про психов, которые прыгали с вышки в сухой бассейн. Ник открыл холодильник. Извлек из дверцы бутылку яблочного сока. Экологический сок с крестьянской фермы в предместьях Женевы был густым как сироп.

- И все-таки сахар добавляют, прохиндеи! - сказал Ник, поставив недопитый бокал на кухонный столик. Никита любил кислый яблочный сок. А в детстве остервенело лопал антоновку.

Ник снова сел за статью. Дело пошло настолько споро, что он позволял себе отвлекаться на шмыганье по Интернету. Вылавливал новости, заглядывал в свои почтовые ящики, которых у него накопилось с полдюжины. Отрихтует пару антирасистских страниц – и вприпрыжку бежит в Интернет. Во время очередного забега он обнаружил на новостной ленте “Вестей” информашку:

“12:07 мск. В Ирландии перевернулся автобус с иностранными школьниками. В результате аварии погиб 15-летний подросток. 34 школьника и водитель получили ранения. Представители полиции сообщили, что ДТП произошел на скользкой проселочной дороге во время проливного дождя. Премьер-министр Ирландии г-н Берти Аэрн принес свои соболезнования пострадавшим. “Это для нас черный траурный день”, - сказал он, передает ИИА”.

“Почему – “произошел”?” - завертелось само собой в голове Никиты. – “Ведь ДТП – сокращение среднего рода. Или я ошибаюсь? Оторвался от русских корней?”

Ник поспешно покинул сайт, вернулся к статье. С усилием выкусал блох на крохотном лоскутке текстуры.

“Le NCN a par ailleurs commencé un débat… - стоп-стоп! здесь, пожалуй, уместней поставить “lancé” - “...lancé un débat sur les réparations financières afférentes… - э-нет! “afférentes” - слишком вычурное, старомодное слово, тут нужно что-то совсем простое дать... может, “dues”?.. ладно, пусть будет “dues”... тогда – “...dues aux Noirs”. Что там дальше у нас? “Chaque Afro-Brésilien ayant des ancêtres esclaves a droit à 102 000 dollars - здесь все о’кей – “...correspondant au travail gratuit...” - о, какой пошлый ляп! ну никак не лезет сюда “gratuit”! – “...au travail non payé des esclaves pendant trois siècles”. Ну, теперь, вроде, все нормально”.

Ник сорвался с кресла и помчался на кухню.

“Тропические дожди... Берти Аэрн в катафалке... Автобус сделал в воздухе сальто-мортале и, как кошка, мягко приземлился на четыре шины, но в последний момент поскользнулся… Подросток неизвестного пола-племени приложился виском к крючку для одежды и blew his mind out in a car...”.

- Ой, да мало ли автобусов школьных сейчас Ирландию бороздит! Тысячи тысяч! В Европе - повальные школьные каникулы. И на всех еврошкольников – только две англоязычных страны.

Ник допил теплый приторный сок. Липкая струйка побежала по подбородку. Ник вытер подбородок рукой, а руку - о джинсы. Налил из-под крана воды. Вода в Швейцарии мягкая, вкусная, чистая, отчего большинство швейцарцев предпочитает водопровод любым минеральным источникам. Ник сам об этом читал. В женевском журнале для потребителей “Это должен знать каждый”.

- Подросток... Пятнадцатилетний подросток... Девочка или мальчик? Почему перевод такой мутный? Или в оригинале было - “adolescent”? Черт бы пробрал эту некорректную политкорректность!

Ник снял трубку с подставы и липким пальцем стал набирать Ритин номер. Однако споткнулся, наступив на левую цифру: вместо восьмерки нажал на семерку. Вздохнул и начал снова тыкать пальцем в клавиатуру. Как же затрахала эта бестолковая миниатюризация! Ну хорошо, что у него тонкие музыкальные пальцы - как у Пако де Лусии. А каково, к примеру, какому-нибудь Паваротти с таким агрегатом сотрудничать? Уф! На этот раз вроде бы корректный – Митрич, ау? – номер набрал.

После двух бойких бипов поплыли ленивые гудки. Гудки разрешились драматической паузой. Затем послышался легкий щелчок, полились жестяные слова: “You are connected to the Sunrise mail-box… Number eight-six-zero-four…”.

Ник положил трубку.

Телефон дочери не отзывался. Или вовсе был отключен. Раньше такое часто случалось. И всякий раз он ей говорил: “Рита, зачем же ты телефон отключаешь? Ты что, не понимаешь, что мы с мамой волнуемся?” В конце концов он приучил ее держать мобильник на круглосуточной вахте. Впрочем, бывали и срывы. Вот и сейчас Рита, возможно, “ай-подом” уши законопатила. Слушает что-нибудь супермодное. Какой-нибудь Supergrass или Superbus. А мобильник в сумочке позабыт-позаброшен. Потому и вибратору ее не достать. Или от впечатлений голову с памятью потеряла.

Оставлять звуковое послание смысла не было. Рита и так увидит, что он ей звонил, и откликнется. Когда сможет или когда соизволит.

Ник вернулся к статье и отутюжил еще две страницы. В сеть он больше не залезал, но работа все равно шла ни шатко, ни валко. Потом он и вовсе завис на какой-то невинной фразе.

- Вот тебе бабушка и flickering flame! – сказал Никита и, треснув по клавишам кулаком, высек на мониторе междометие “ujy”.

- Бестолочь! - попенял Никита компьютеру. - Тебя лупят, а ты даже огрызнуться толком не можешь. “Уйю!” Ну что это за пиццикато? Ладно, что с тебя взять... Безропотный друг человека. Герасим по кличке Му-Му!

Этой неосмотрительной шуткой Ник накликал дух Ивана Тургенева, который зашаркал крылами – “и классика крыла косые...” - по высокому потолку, сметая на пол редкие трупики мошек. Никита узнал писателя по холеной бородке и ягдташу с вышитыми шелком инициалами - “PGV”. Ник приоткрыл пошире окно:

- Этого еще не хватало! А вот ужо с Остоженки барыню призову, так она задаст вам шороху-пороху, экий вы медведь неуклюжий!

При слове “медведь” дух Ивана Тургенева пулей выскочил за окно.

Никиту это не удивило.

Когда Ване Тургеневу исполнилось восемь лет, отец взял его с собой в Швейцарию. В Берне отец подвел сына к медвежьей яме, где томилась в неволе швейцарская медвежья семья – два самца и две самки. Любопытный ребенок перегнулся через перила и, потеряв равновесие, полетел вниз. Однако отец успел поймать Ваню за ногу. Мальчик подцепил посттравматический стресс и вдобавок долго прихрамывал. Если бы папа не проявил у медвежьей ямы недюжинное проворство, то лишил бы долгополое платье российской словесности кружевной оторочки. С той поры Ванечка люто возненавидел медвежью породу. Врачи заключили, что мальчик страдает редким нервным недугом – арктозофобией. Иван Сергеевич очень любил Пушкина. За чудное мгновенье – расправу Вольдемара Дефоржа с кудлатым чудовищем. Высоко ставил – между Решетниковым и Успенским - Ореста Сомова. За Ивана с железным аршином, которым тот порешил медведя-людоеда. Зато сторонился литератора Шишкина, путая его с одноименным художником-лесописцем. А о легкомысленной чеховской пьеске говорил с осуждением:

- Экий мужланский бурлеск!

Ник вытянул из-под стопки бумаг последний “Эбдо”, франкошвейцарский еженедельник для лысых очкариков в шляпах, помусолил страницы.

- Эге! – сказал он, с изумлением вычитав, что доходы гельветских ветеринаров примерно на треть превышают заработки юристов и адвокатов.

Рита не отзывалась.

Ник бросил журнал под стол и решил позвонить Клоду.

Клод был репортером в газете “Нувель де Женев”. Когда-то Никита и Клод жили в одном подъезде и познакомились благодаря своим дочкам, которые, как оказалось, учились в одном классе и вдобавок дружили. Потом Клод купил дом в зажиточном Сатиньи, но продолжал поддерживать с Ником приятельские отношения. Время от времени Ник поставлял в “Нувель” по протекции Клода обзоры по Восточной Европе. Никита умел писать бойко, доходчиво и лицемерно, впаривая местным филистерам затоваренную мыслетару, хотя в душе и корил себя за продажность. Утешало его лишь то, что коренные швейцарцы-“востоковеды”, за исключением, пожалуй, Жоржа Нива, несли на те же самые темы беспросветную лажу. Читая их “непредвзятые” откровения, Ник всегда вспоминал запавшее в память словцо - “стрекулисты”. Недавно Ник наткнулся в том же высоколобом “Эбдо” на статью, в которой тертая колумнистка называла белорусского батьку - “babka Loukachenko”, поясняя в скобках для непосвященных, что “бабка” по-белорусски означает “отец”. В Фоссовском фонде тоже шустрила на смежном поприще одна смазливая демуазель - магистр политических и социальных наук, француженка Жюли Шаперон, овладевшая где-то азами болгарского языка.

Когда-то в родном универе Никита столкнулся с дилеммой: какой братский язык ему выбрать в качестве третьего – румынский или болгарский. Отвертеться было нельзя, поскольку с третьего курса язык соцстраны входил в гарнитур принудительных дисциплин. Ник побежал за советом к доценту Илье Фурсенко, который вел спецкурс по Латинской Америке. Виртуозный ёрник Илья выдержал для солидности паузу, почмокал губами и вынес вердикт: “Я бы на твоем месте непременно выбрал румынский”. – “Почему?” - “А потому что это самый короткий мостик к молдавскому”. В глазах Ильи запрыгали звездочки с бутылки армянского коньяка. Никита, разумеется, выбрал болгарский.

Выяснив, что Жюли специализируется на Восточной Европе с легким уклоном в Болгарию, Ник заметил во время обеда за круглым столом, улучив кроткую паузу между латуком и артишоковым супом: “Жюли, а вы знаете, что у Ивана Вазова тоже есть роман “Les misérables”?” - “Почему тоже?” - простодушно изумилась француженка. А чуть раньше, во время ритуала знакомства в шестиграннике библиотеки, Жюли всплеснула руками: “Ах, какое у вас странное имя!” - “Странное?” - “Ну да! У вас же оно канонически женское!” - “Вы, вероятно, имеете в виду Никиту Бессона или Никиту Михалкова?” - Жюли всерьез озадачилась. - “Впрочем, если вас мое имя коробит, то можете звать меня просто Ник”.

Клод, которому собирался звонить Никита, по паспорту был бельгийцем, но давно уже ошвейцарился, и даже на Рождество ленился наведываться в милое сердцу отечество – La douce Belgique. А первая его жена была тайкой. Клод женился на ней лишь потому, что отец вбил ему в голову миф о собачьей сервильности таек.

На самом же деле всем тайцам присуще хрупко-острое, как иголка морского ежа, чувство собственного достоинства, которое не так-то легко разглядеть иностранцу - “фарангу” - сквозь дежурность слащавых улыбок на их ребяческих лицах. Хотя неформальный термин “фаранг” не таит в себе никаких латентных подвохов (французы считают его внебрачным отпрыском существительного “Français”, а англичане - бастардом слова “foreigner”), года четыре назад, расслабляясь в Паттайе, Никита набрел в “Bangkok Post” на статейку, автор которой деликатно разъяснял англочитающим массам, что для местного населения европейцы и североамериканцы – всего лишь “ходячие денежные мешки” (“walking money bags”) или, иными словами, дойные туристические коровы. Но тут уж ничего не поделать – такова добровольная участь любого западного туриста.

Клод развелся с бездушной тайской супругой, ухнув почти десять лет на бесплодные ссоры и споры. “Не повезло. Нарвался на исключение”, - сетовал Клод. – “Обычно швейцарки такими бывают”. Тем не менее, Каня родила Клоду девочку, которую и оставила ему после развода, чем полностью искупила свою перед ним вину. Вторая супруга Клода, по иронии фатума, оказалась заботливой и миловидной швейцаркой. “Повезло. Нарвался на исключение”, - светился от счастья Клод. – “Обычно тайки такими бывают”.

- Алло, - сказал Клод.

- Привет, Клод.

- Привет, Ник. Ты как там?

- Да ничего. Статью тут одну приканчиваю.

- О! Может, и нам что-то перепадет?

Никита шлепал босыми ногами по коридору – от кабинета до кухни, от кухни до кабинета, и снова от кабинета до кухни...

- Вряд ли. Страна уж больно далекая. Бразилия. Хотя сама по себе тема горячая. Ты читал в позапрошлом “Эбдо” подборку: “Швейцарцы – расисты?” с гневной редакционной статьей? По результатам исследования социологов Женевского университета?

- Спрашиваешь! Читал, конечно. Редкой мощи скандал назревает. Клеймят журналисты социологов. Методика, говорят, у них туфтовая.

- Ну, тут дело обоюдотемное. Не мне тебе объяснять.

- Правильно, не надо мне ничего объяснять. Я все прекрасно понимаю. Потому меня до сих пор из газеты и не выгнали. Как, например, бывшего главного редактора. А я тут к пикантному интервью готовлюсь. С Этьеном на пару. Слушай, а ты не хочешь сегодня вечером в каком-нибудь пабе оттянуться? Скажем, в “Пиквике”?

- Ой, не знаю. Что-то я завяз пока со статьей.

“У-у-у-у!” - завыла за стеной мясорубка.

- Ну, дерзай тогда. Если надумаешь – позвони. Кстати, а сейчас ты зачем мне звонишь? Проблемы какие-то? Или о себе напомнить? Так я о тебе всегда помню. Ты в моем телефонном списке под первым номером числишься. Вот как я тебя уважаю!

- Уважаешь? Эксплуатируешь!

- Ладно. Зачем позвонил?

- Да так. Ничего особенного. Я тут сейчас в русских СМИ копался. Ну, увидел информашку. Сообщается, что в Ирландии автобус с иностранными школьниками перевернулся. А еще говорится, что есть пострадавшие. И даже один погибший. Или погибшая. Но источник не очень серьезный. Правда, ссылается на ИИА. Ты не мог бы посмотреть, что там у вас по этому поводу есть?

- Могу, конечно. Сейчас выйду на компьютерный телетайп. А зачем тебе это? И что там у тебя так противно воет?

- Зимняя буря. “То как зверь она завоет, то заплачет как дитя”.

Последнюю фразу Ник произнес по-русски.

- Это что? Стихи? – догадался Клод.

- Это Пушкин. Великий русский поэт. Стихи о старой няне.

- Не понял. Ты же сказал – зимняя буря?

- Там и про бурю, и про няню, и про кружку. Это же Пушкин. А не какой-то там Цоллингер или Маттэн. Это у вас все просто и прямолинейно. Если стихи про бурю, то бурей все начинается и бурей заканчивается. Если про солнце, то солнце всходит и заходит. А мы – русские. Мы – иные. Заковыристые. Пушкин – тем более. У него в начале стиха - зимняя вьюга, а в конце – выпивка на пару со старой няней. “Выпьем, няня, где же кружка? Сердцу будет веселей”.

Вторую цитату Ник снова воспроизвел по-русски.

Клод знал только два русских слова: “Ага! Щас!” Он часто слышал, как эти слова говорила Лика. Хотя воспринимал их как единое целое: “Ник, скажи мне, пожалуйста, что такое: “Агашас?” Клод не просто пасовал перед звуком “щ” - он вообще этот звук не слышал, будучи жертвой синдрома фонетической глухоты. Как пел один тенор в режиме molto gnusavo: “Всё очень просто – звука обман-ан-ан-ан!”. Испанцы, к примеру, без труда оперируют звуками “ч” и “х”, зато не слышат согласные “ш” и “з”. Оттого и выходит у них: “Пучкин”, “Чумел камыч”, “А сори сдес тихийе”... Тогда как французам звуки “ш” и “з” даются легко, а вот согласные “ч” и особенно “х” в руки или, вернее, в уши никак не идут: “Абаровск, Крушов, Шапаев”. Ник, как мог, попытался объяснить Клоду значение реплики: “Ага! Щас!” на базе триады условных французских эквивалентов: “Mon oeil”, “Mais oui, bien sûr”, “Et quoi encore?”.

- Ну ладно-ладно. Пошутил – и хорош. Ага... Вот... Нашел! “Рейтер” сообщает. Про ирландский автобус... Что-что? Этьен, чуть позже... Ты видишь, я занят... Ник, извини, тут меня отвлекли на секунду. Короче, читаю, что “Рейтер” пишет. “В Ирландии в окрестностях Корка перевернулся автобус с иностранными школьниками. Водитель потерял управление транспортным средством на скользкой дороге из-за проливного дождя. Имеются пострадавшие. На место происшествия прибыли полицейский патруль и группа экстренной медицинской помощи”...

- В окрестностях Корка?

- Э-э-э... Ну да... В окрестностях Корка.

- А дальше? Есть что-нибудь еще? Про водителя, про подростка?

- Сейчас выше ленту прогоню.

- Ну?

- Всё. Пока больше ничего нет. Merde! У тебя же Маргарита в Ирландию на каникулы с классом поехала?! Верно?

- Да.

- Ах, вот почему ты так беспокоишься! Послушай, Ник, ты же умный, здравомыслящий человек! Что за глупости у тебя в голове! Не уподобляйся своей истеричной супруге. Просто позвони Маргарите. И всё.

- Клод, ты... Уж и не знаю, как тебя обозвать... Ты думаешь, что я ей не звонил? У нее телефон молчит, как рыба об лед.

- Ник. “Молчит, как рыба об лед” - это русская поговорка или снова Пушкин?

- Это – крылатое выражение. А Рита мне слово дала, что во время поездки не будет телефон отключать.

- Господи, Ник! Это же подростки. Они безголовые... Они же терпеть не могут, когда родители их теребят... Тем более, во время каникул... А автобусов школьных в Ирландии сейчас тысячи тысячи. И в Корке, и в Дублине. Каникулы. Понимаешь? Так что вероятность совпадения - микроскопическая.

- Ну, ты прямо мысли мои читаешь. О’кей, Клод. Все нормально. Если что-то новое появится, позвони. Ладно?

- Конечно-конечно. А Лика, наверное, в истерике?

- Лика не знает ничего. Она в Брюссель улетела. Сегодня утром. Я ее в аэропорт провожал.

- Ну, это даже к лучшему. И еще. Ты знаешь, если бы что-нибудь случилось, то тебе бы давно из полиции позвонили. Или из колледжа.

- Не думаю. Слишком мало времени прошло.

- Ну как же – мало. Много уже времени прошло. А полиция в Европе оперативно работает. Так что не забивай себе голову чепухой. Поверь, все будет хорошо... Этьен, ну отстань. Не суетись. Все мы успеем. Я тебе говорю.

- Извини, Клод. Не буду тебя от работы отвлекать. Пока.

- Пока, Ник.

- Клод!

- Что?

- Обязательно позвони, если что-то узнаешь.

- Ник, я ведь уже обещал тебе это сделать.

- Ну, пока!

- Пока.

- Клод!

- Да?

“До чего же приятно, что европейцы и, наверное, прежде всего бельгийцы, столь безропотно терпеливы!” - подумал Ник.

- Клод, ты не знаешь, случайно, что означает английское слово “flickering”?

- Как-как?

- Fli-cke-ring.

“Черт! Вот привязалось словечко! Пилит и пилит мозги – “вжик-вжик! флик-флик!”

- Ха! Flic et ring! Легавый на ринге, что ли?

Во франкоязычной Европе полицейских искони дразнили “фликами”, то есть ищейками или легавыми.

- Клод! Твоя бельгийская... как бы помягче выразиться...

- Сообразительность? Я угадал?

- Ну, хорошо! Пусть будет сообразительность. Твоя бельгийская сообразительность, тем не менее, иногда загоняет меня в тупик. Я же тебе французским языком сказал – английское слово!

- Ник, ты же знаешь, что полиглот из меня никудышний. Я с Каней сколько лет мучился, но только два слова на тайском выучил. “А-рой” и “гин-као” - “хочу есть” и “невкусно”. А слабо тебе самому в словарь заглянуть?

- Слабо, Клод, слабо. А почему – тебе не понять. С твоим квадратным бельгийским менталитетом.

- А твой русский менталитет лучше, что ли? Вечно замкнутый круг. Ни конца, ни начала. Но все равно – намекни, чем тебе словарь-то не угодил?

- Намекнуть могу. Но очень тонко. Знаешь такого писателя – Хулио Кортасара?

- Знаю. И что?

- Всё. На этом тонкий намек обрывается.

- О-о-о!

- Чао, Клод. Летисии – сердечный привет.

- Чао, Ник. Лике, гм, тоже мои наилучшие пожелания. Не расстраивайся. Всё будет хорошо.

Вынырнув из разговора, Ник с удивлением огляделся. Его каким-то лихом занесло на балкон. Значит, он и балконную дверь машинально открыл.

Широкий и длинный балкон был устлан мягким зеленым паласом. Слева белел овальный столик, вокруг которого стояли четыре стула с кривыми ножками. Кривизна ножек нисколько не портила стулья, тяготея к игривому рококо. На обширном балконе можно было бы водрузить мангал и жарить на нем шашлыки, если бы не бдительные соседи, злобный консьерж и законобоязненность Ника.

Внизу рокотала торговая улица.

Тревожно затренькал трамвай.

Трамвайную линию проложили по рю де Марше лишь несколько лет назад, когда власти решили реанимировать сей архаичный вид транспорта. Трамваи в городе, на удивление, прижились и начали стремительно размножаться. Опьяненный успехом муниципальный совет совсем ошалел и задумал пустить сразу несколько веток в ближнюю Францию. По этой причине изрядная часть города зияла шрамами брустверов и траншей, напоминая прифронтовой населенный пункт, ожидающий неприятельского набега.

Ник присел на игривый стульчик и набрал номер Риты.

Вереница длинных гудков. И вновь ржавый скрежет: “You are connected to the Sunrise mail-box… Number eight-six-zero-four-seven…”.

Ник положил трубку на стол. Снежная белизна обжигала кончики пальцев. Горячий снег (копирайт - Юрий Бондарев).

В центре стола в балетной позе застыла ваза с пучком суррогатных роз. Никита вытянул чайную розу из вазы и перегнулся через балкон. По рю де Марше спешила стройная девушка. Кремовая мини-юбка. Желтая блузка. Загорелая кожа. Вороненые волосы. Серийная латиноамериканка. Не хватало только розы в прическе. Ник бросил тряпичную розу на мостовую и отпрянул к балконной двери.

“Может, Рите в колледж позвонить? Нет, пропробую для начала эсэмэску ей отослать”.

В парадную дверь позвонили.

Звонок звучал сипло, как голос застуженного больного, и временами даже срывался, давал петуха. Никита давно хотел поменять звонок. Но в семье к нему притерпелись и без труда различали его дряблый тембр в перекличке квартирных шумов.

Это кто же пожаловал?

Почтальон? Вербовщик-сектант? Торговец беспроводными электроприборами? Агитатор партии пешеходов? Одноногий художник, предлагающий ксерокопии своих живописных шедевров за нескромную мзду?

Ник открыл дверь, не глянув в глазок.

Возможно, следовало бы поостеречься ввиду пандемии квартирных краж. Кроме того, Никита сам прочитал вчера в телетексте, что кантональная тюрьма Шан-Долон переполнена ворами и что настал критический момент: вместо проектных 270 заключенных в ней содержалось 472! Однако женевский жулик, как правило, малодушен и боязлив. Хотя случались и досадные исключения. Когда в позапрошлом году хозяин роскошной виллы в Гран-Сакконэ прищучил квартирного вора in flagrante delicto, то получил пулю в лоб. Оживить беднягу, к несчастью, не удалось, хотя в госпиталь он попал еще слабодышащим. А убийцу поймали уже через сутки, но по известным причинам полиция ловко замылила его имя, сословие и нацпринадлежность.

На пороге стоял полицейский. Аккуратный чернявый ажан в новенькой серой форме и фуражке-кастрюльке с лаковым козырьком.

(окончание следует)