ВУЛКАН-ПАРНАС ВЯЧЕСЛАВА КАЛИНИНА

Я человек моего времени, мне в нём понятно и добро и зло,
я люблю и блеск его, и черные пятна, и весь яд его.

Пусть Я - вымышленное лицо, как и все другие.
Я выбрала роль свидетеля и не буду объяснять,
зачем я это сделала, - здесь нет рационального объяснения.

В центре Москвы, неподалеку от ресторана Пекин, а именно на углу улицы Красина и Садового кольца, в подвале, у художника В.Немухина была прекрасная мастерская - просторная, ухоженная, с продуманным интерьером, с изысканным декором. Даже безобразные отопительные батареи были закрыты стильными панелями, дубовый паркет, натертый воском, сверкал. Хозяин был эстет и педант... И вся эта красота досталась Д.Плавинскому.

Вскоре все здесь стало по-другому. Новая эстетика была под стать новому хозяину. Не могу отказать себе в удовольствии описать ее подробно: центром мастерской стало огромное дерево. Он спилил его в Боголюбове, с Рабиным и Талочкиным, наняв для перевозки самосвал. Мощные ветви пришлось укоротить, он украсил их, развешивая все подряд. Среди прочего - уздечки с медными бляхами, истлевшие конские сбруи, коровьи боталы, глухарики, валдайские колокольчики, большие и малые. Черную кору гиганта, схожую с ландшафтом горного Китая, населяли рогатые жуки и тропические бабочки, морские звезды, ящеры, хамелеоны, гекконы и сухой электрический скат, сохранивший своим телом движение морской волны, давно разбившейся о рифы неведомых берегов.

Благородный паркет, заляпанный и затоптанный, уже был схож с тамбуром электрички. Его прогибала смуглая берцовая кость мамонта. Подарок Гены Снегирёва - детского писателя, работавшего тогда в зоологическом музее, где он со своим другом Д.П. потребляли спирт из под плавающих эмбрионов, страшных, как грёзы Босха. Этот напиток назывался “ребёновка”.

На костяном бревне усаживались рядком все красинские алкоголики. Они частенько наведывались в эту таинственную обитель на “симпозиумы - в переводе с греческого это пирушка с музыкой и развлечениями. Им льстило общение с экзотическим демократом и, выражаясь языком Аристотеля, все упивались до изумительного катарсиса.

По стенам висели черепа всевозможных животных: и собачий, с частоколом граненых зубов, и конский с печальными глазницами, густо затканными паутиной, и винторогого барана с узким лбом и волевой челюстью, да еще бегущая мумия сухой собаки, найденная под Костромой, в деревне Родово, из которой произвелись двухметровая живопись и полутораметровый офорт.

Из-под Владимира Плавинский привез церковные врата. Они были вряд ли моложе деревянного патриарха. Ржавчина изъела мощное железо до хрупкого кружева с ажурными прорехами, куда можно было просунуть голову. Д.П. умудрился навесить их в мастерской, и зодчество распада внушало сильное чувство времени. И древо, и врата, и черепа с гекконами и бабочками - все они в свое время стали натурщиками его офортов, рисунков и живописи.

Когда же запой кончался, в мастерскую попадали только свои”, по условному стуку в глухое окно.

В этом же дворе и Слава Калинин “выбил” себе ателье - маленькую сырую бойлерную в глубоком подвале. Двор был в своем роде замечательный. Большие дома стояли на берегу Садового кольца, за их широкой спиной лепились деревянные избушки с палисадами, до отказа набитые рабочим народом - с мужьями-алкоголиками, с замордованными женами, с детишками и старушками. (Мне всё мерещилось, что в одном из этих домишек Мастер и Маргарита снимали две уютные комнатки).

К одиннадцати утра в угловом красинском гастрономе в ожидании открытия винного отдела - Д.П. и С.К. встречались с Володей Савельевым, дворником-художником, с Мишей Шереметевым, графом-инженером, с Дурмашиной (таково было прозвище ражего мужика в рваном пальто с маленьким песиком за пазухой по кличке Сынок.)

Миша Шереметев был знаменитостью всего околотка. Этот больной старик и к тому же пьяница когда-то занимал должность главного инженера завода им.Лихачева. Провожая его на пенсию, завод подарил ему новенькую “Победу”. Но Миша никогда не использовал ее по назначению. Она стояла во дворе под его окном на деревянной платформе, исполняя роль гигантского пресса. Под его доски Миша подкладывал коробки из-под ботинок, набитые пищевыми отбросами с помоек, их покупали собачники по 20 копеек, и все были премного довольны.

 

В.Калинин. “Воскрешение Лазаря

Да, Миша был пьяницей, к тому же перенес страшную операцию горла, оставив его на хирургическом столе. Говорить он не мог, только шипел в трубочку, завешенную марлевой занавеской. Всё, что хотел сказать, писал на бумажках, для чего всегда имел при себе блокнотик. Часто в мастерской валялись его листочки, мелкие буковки не соединялись между собой и бегали по бумаге, как маленькие жучки. Эти странички я собирала и берегла, не знаю зачем. Миша жил в коммуналке холостяком и был главным смотрителем свалок всего района. Вот маляры красят дом, в обед отправляются перекусить, возвращаются - ни ведра с краской, ни кистей, но они, конечно, знают, где искать - бегут к Мише и без долгих разговоров пропажа выкупается за бутылку.

Как-то, зайдя в мастерскую, я не застала Д.П., зато всюду порхали знакомые листочки. Подняв один, прочла игривое четверостишие:

“Позвольте присесть на минутку,
Мне что-то попало в туфлю,
Я прежде был тоже моложе,
И молодость вспомнить люблю”, -

и догадалась забежать к Мише.

Он отворил дверь - передо мной было горное ущелье: по обе стороны узенькой тропинки упирались в потолок горы Мишиного добра. Только у окна стояла девичья железная коечка в сахарной белизне хрустящего белья. Д.П. рассказывал, что однажды за Мишей приехала машина из МУРа для изъятия ценностей (настучали соседи, дело житейское), он увидел их в окно, все понял и, пока соседи открывали дверь, заглотал свои золотые слитки и бриллианты, запив кефиром. Можно себе вообразить, сколько времени ушло на археологические раскопки. Того, что искали, не нашли, взяли Мишу с собой, сделали рентген, напоили касторкой, посадили на горшок и, получив сокровища таким оригинальным путем, вернули домой.

Миша называл себя графом, - может, так оно и было. ( Недавно я слышала о графстве Миши новую подробность: Его отцу или деду, героически воевавшему на Кавказе, граф Шереметев подарил свою фамилию вместе с титулом.) Я хорошо помню грациозную пластику его движений, пальцы, туго завязанные узлами благородной подагры, нос цвета фиолетовой петуньи и бриллиантовые глаза со слезой. “Ни в одном глазу” я не видела такого выражения, как у Миши Шереметева. Ещё в нём была какая-то парадная галантность... Впрочем, как любил говорить Воланд-Булгаков, “не надо никаких доказательств”.

Частенько он сидел в скверике с какой-нибудь инфантильной камелией пенсионного возраста в замысловатой шляпке и быстро строчил самопиской в своем блокнотике. Марлевая занавеска вздувалась кривым парусом, глаза сверкали. Церемонно вручив письмо, он наслаждался кокетливым смехом своей дамы, а она прикрывала накрашенные губки маленькой ручкой в изодранной перчатке.

Утлые домишки нашего двора постепенно выселялись, но долго не пустовали. Миша наполнял их своими сокровищами. В шестидесятые-семидесятые годы коммунальная Москва справляла новоселье, “центр” переживал грандиозную чистку и был уникален своими помойками-свалками.

Сюда выволакивали бесценную мебель целыми гарнитурами, всевозможную антикварную утварь, и даже редкие книги не составляли исключения. Память о прошлом истреблялась планомерно. Дорожить наследством предков было не модно, да и новостройки не были рассчитаны на циклопические сооружения.

Миша с утра обходил свои владения, выбирая все самое интересное, пряча находки в пустых домишках, навешивая на них свои замки. Когда же его кладовые домики стали сносить, Мишу держали за руки, он рвался под ножи бульдозеров, шипел и плевался, лицо было мокрым от слез. А из вывернутых домов вываливались шкафы и комоды чуть ли не гваделупского лавра, павловские кресла карельской березы, перламутровые столики о трех ножках, резные золоченые рамы, готические буфеты, столешницы маркетри, мраморные умывальники, баташовские самовары, забытые граммофоны и шарманки, средневековые волюмы и мягкая рухлядь - несостоявшиеся экспонаты витрин исторического музея: ергаки пушкинских времен, клочья гродетуровых кафтанов и золотистой термоламы... впрочем, всего не перечислить... Всё это окончательно сокрушалось на глазах обезумевшего Шереметева. Этих потерь Миша не пережил и скоро умер; правда, он был очень стар и болен.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

Незабываемым явлением красинской жизни был наш друг Володя Савельев. Узкоглазый и смуглый абориген Ханты-мансийского округа, был высокого роста, с руками музыканта. Одаренный художник нигде не учился, приехав в столицу, сделался дворником и поселился в громадном выселенном доме у Тишинского рынка. Здесь ночью во всех пустых квартирах обитали восточные купцы”, и В.С. был негласным комендантом этой гостиницы. Гости расплачивались южными фруктами, и Савельев писал роскошные натюрморты из этих подношений. Его картины были замечательными образцами фламандской школы - запотевшие гроздья винограда, вскрытые дыни, треснувшие гранаты с рубиновыми зернами, и нежный персик с трепетом золотых крыльев махаона. Причудливо скомпонованные, они преломлялись в мраморной столешнице при блеске свечей в старинных шандалах. А в бронзовой пепельнице дымился “Беломор”. А в открытом окне светился призрак сталинского небоскреба, сверкавший, как фальшивый бриллиант. Этот пейзаж европейского натюрморта и гиперболической высотки в голубых колечках “Беломора” кружил голову и перечил классицизму трех единств - места, времени и образа действия.

Само собой разумеется, что и Савельев был пьяницей. Он пил дико, как индеец или чукча, никогда не соображая последствий. Его невероятные чудачества бывали отнюдь не безопасны. Однажды, опившись своего элексира - он умудрился прыгнуть в тоннель метро. К счастью, оказался не в “Склифе”, а в вытрезвителе.

Как-то зайдя к нему, я стала свидетелем мирной жанровой сценки в духе “малых голланцев”. Володя со своей девушкой Олей, погрузив ноги в корыто с кипятком, пьют портвейн и при этом медитируют у сломанного телевизора, с черным экраном и синими вспышками, гудящим, как трактор перед взрывом. А кругом горы фруктов в последней стадии брожения, усеянные кастанедовскими мушками” - дрозофилами. Доведя продукт до известной кондиции, они перегоняли его в царский самогон.

Как-то раз Д.П. и Талочкин отправились к “дворнику” выпить домашней браги. По дороге Савельев нашел кусок листовой меди. Пока друзья пили фирменный эликсир, Савельев из этой меди изготовил чайник, - где нужно расправил, кое-где выгнул, что-то спаял. Чайник получился на славу, и попойка завершилась чаепитием.

Лишь однажды В.Савельев выставил свою картину на “Маленькой Грузинской. Это был живописный портрет того самого дома, где он проживал, с заколоченными окнами, с оторванными балконами. Она так и назывался “Дом, в котором я живу”. Д.П. считал ее лучшей на выставке. К сожалению, дворницкая должность была очень тяжелой, да и пьянство убивало много времени и сил, поэтому рисовал Савельев мало, от случая к случаю.

Получив квартиру где-то в новом районе, далеко от центра, он завербовался в оформительскую мастерскую, где составлял витражи из цветной смальты. На него упала витражная панель и перебила позвоночник, он стал инвалидом на коляске. Что с ним было дальше, никто толком не знает. Говорят, он переселился к Печерскому монастырю и живет отшельником.

А Дурмашина прославился маленьким анекдотом. Его тоже переселили в новый район, и он на какое-то время исчез, потом явился - потрепанный, изукрашенный синяками, но с неизменной собачкой за пазухой. В гастрономе он поведал Д.П. свои злоключения:

- Ты представляешь, меня переселили ни куда-нибудь, а в Орехово-Борисово!
- Ну и что здесь такого?
- Как что? Меня зовут Борис, а фамилия Орехов! На днях попал в вытрезвитель, паспорта нет, спрашивают, как фамилия, где живешь? Я хотел все честно рассказать, запутался - “Орех Борисов, Борисово-Орехов, а они думали, я дурака валяю, вот и разделали под орех и Сынка чуть не убили - он выскочил и всех искусал, когда меня били ногами. Я и не знал, что он такой боевой петух.

С тех пор его так и звали Орех Борисов, а Сынка - бойцовый петух. Они каждый день, как на работу, приезжали в красинский гастроном.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

К “шестидесяти” годам в человеке накапливаются нежность,
ирония, глупость и многочисленные истории... Никто не требует от правды,
чтобы она была правдоподобной или на худой конец гениальной.
Борхес

Смею надеяться, что меня не укорят в пространной интродукции к этюду о Славе Калинине: увлеклась-де блоковскими, то бишь красинскими, алкашами, ушла в анекдот. Но ведь эта внешняя сторона жизни напрямую связана с творческой оригинальностью этого художника. Каждая его картина - прежде всего рассказ; почти все его сюжеты - алкоголические элегии. Что же можно поделать, если актёры калининского театра принадлежат к разновидности русских романтиков, парящих на крыльях зелёного змия. Уже трудно представить, что для художника-шестидесятника это был рискованный путь свободы, и закодированный спрут, имя которому “социалистический реализм”, - не существующий в жизни, но ловко управлявший всеми девятью музами громадной утопической страны - не задушил его в своих объятьях. И весь этот безумный двор, конечно, влиял и отзывался в живописи Калинина. Быть может, именно в его картинках обитал натуральный соцреализм, а никак не у заказных идеалистов с ленинскими премиями. В искусстве достигает цели тот, кто идёт по канату через пропасть, а те, кто выбирает бульвар - ломает себе шею. Без Харитонова, Зверева, Плавинского, Краснопевцева, Свешникова, Пятницкого, Яковлева, Калинина я никогда бы не поняла что такое - свобода.

 

В.Калинин. "Две Музы"

Здесь остался босой старьёвщик, безусловный синтез из Д.П. и Миши Шереметева, здесь же можно отыскать и В.Савельева с Орехом Борисовым. Но вообще - он вдохновенный певец любовных грёз, примитивных, неотступных, - быть может, самых главных в его жизни. Когда натянут холст и в руках опять кисти, то снова и снова по-новому и по-старому являются бесстыжие красотки Замоскворечья; они такие же, как в Сокольниках, на Шаболовке, в Марьиной Роще, - московские пери, российские гурии, и Слава Калинин - их вдохновенный художник и поэт.

Когда Слава стал соседом Д.П., они подружились. Калинин работал много в любой технике; накопленное мастерство и богатые впечатления жизни проявились и в графике, и в офорте, и в живописи. Он, как Зверев, Харитонов и Плавинский был патологически трудолюбив. Условия мастерской были ужасны - тесный и сырой подвал без дневного света мог подорвать здоровье, но природа наделила Калинина крепостью организма, он как-то не замечал этих трудностей. Зато его задушевный мир был легко уязвим, он часто срывался в запой и очень этого боялся; его выносило из семьи и он прямиком залетал в собственные холсты, где невероятно куролесил в беспамятном пьянстве. Его колотили озноб и страх, он не представлял, где и с кем пил и что было дальше. Когда же всплывали некоторые фантастические подробности, был всегда поражён и считал, что ничего подобного с ним не происходило, наивно полагая, что его морочат. Но всегда находились неоспоримые доказательства. Он запирался в мастерской, ни с кем не общался, приходил в себя и начинал работать. А в холстах вдруг оживали его буйные пикники и размалёванные Музы. Кисточка - была его Жена, а Бутылка - любовница. Всё так и было: - “кердык, бардак и ни ху-ху”.

Но, как ни странно, он крепко умел стоять на ногах, и был “большой мастер на денежные предприятия”. Когда плохо шла живопись, мог заработать ювелирным промыслом, ловко выделывая модный ширпотреб для состоятельных дам бальзаковского возраста.

Я пытаюсь восстановить прошлое, но шутки парамнезии могут свести с ума даже Эммануила Канта. Если что-то сдвинулось и нарушило правду, я и сама не смогу в это поверить, даже документы плюсквамперфекта могут показаться бредом Кафки, ведь мы живем в абсурднейшем из миров. Мнемозина самая болевая точка моей личной жизни - она обманывает меня, я обманываю её.

Я всегда вспоминаю Славу Калинина с благодарностью, его безотказная помощь спасала нас из самых безвыходных тупиков. Дружба с нами была и хлопотной, и разорительной: то нам срочно требовались деньги на очередного врача с “торпедами”, то для оплаты астрономических долгов за мастерскую, а то и вообще - везти всю семью с детьми в деревню на своей машине. С.К. был всегда первым, к кому мы обращались за помощью, и я не помню отказа с его стороны.

Он был свидетелем на нашей свадьбе. Поскольку это были не первые наши браки, все произошло в районном загсе в девять часов утра и в будний день. Войдя в регистрационный зал, мы, поражённые, остолбенели: весь он был полон брейгелевскими калеками - на костылях, в ортопедических ботинках, на инвалидных колясках, - и все в кружевах, с вуалями и белыми гвоздиками.

Мы долго не могли придти в себя. Эта картина так потрясла Калинина, что он запил на целую неделю, а потом не мог поверить, что вс было правдой, решив, что допился до белой горячки. К чести Калинина следует заметить - он не польстился на готовый сюжет, подстроенный самой жизнью. Не смог и не захотел трогать кистью открытую человеческую трагедию, жестоко смешную на первый взгляд.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

...В октябрьские праздники запой у Калинина и Д.П. совпал, они решили притормозить и, сбежав в калининскую деревню, отсидеться там. Я поехала с ними. Будучи при деньгах, мы взяли такси и отправились в путешествие с ветерком и комфортом, по дороге покупая всё подряд, кроме спиртного. Поутру пошли гулять окрест Пикалева и забрели далеко, километров за пять. На большой дороге встретился паршивый сельмаг, и друзья, не удержавшись, накупили портвейна. Я уговаривала выпить всё хотя бы дома, с московскими закусками, как нормальные люди, но не тут-то было: они расположились на обочине, близ магазина и опорожнили все бутылки, закусывая пряниками с запахом хозяйственного мыла. Что мне было делать? Только “блюсти и наблюдать”.... Мутное солнце мячиком катилось к горизонту. Воздух стал лиловым, как школьные чернила. Ветер крепчал. В бурьяне у дороги валялись Д.П. и Калинин. С трудом растолкала спящих чичисбеев, и они поползли как, два Маресьева, по холодку вечерней зари. Славка восстановился раньше и уже бодренько вышагивал по дороге, всяко ругая Плавинского за слабачество и несамостоятельность. Трудно поверить, что мы попали домой целы и невредимы, хотя Калинин показал себя опасным грубияном и забиякой. Еще у магазина он задирал здоровенного тракториста, грозя перекусить ему глотку, и деревенский увалень сначала нервно похлёстывал прутиком свой резиновый сапог, потом окончательно струхнул и дал дёру по голубым овсам.

 

В.Калинин. “Вознесение” [посвящена художнику Евгению Рухину, погибшему в пожаре собственой мастерской]

Утром мы с Д.П. ушли гулять. Славка ещё спал, намаявшись с мухой, попавшей в ухо. Он все пытался изъять ее гвоздём и разодрал ухо в кровь, потом залил его подсолнечным маслом по совету Плавинского и угомонился нескоро.

Погода, как сердце красавицы склонна к измене. Уже снег сыпал сухой небесной манкой, шуршали осенние стружки палого листа, и было хорошо брести неведомо куда. Походка Д.П. - совсем особая: неутомимую ногу он ставит уверенно и беспощадно, как хозяин земли... Однако мы притомились, увидав деревеньку на гребне оврага, завернули по косогору и пошли по несжатым полосам.

У ближней завалюхи на крыльце, пригорюнившись, сидела старуха, и мы попросили продать молока. Она позвала нас в избу. На кровати, с подзором и кружевными накидушками, спал пьяный малый с отрытыми глазами в глиняных прохорях и телогрейке. В голубом глазу ползала цвета муха зелёного перламутра.

И тут мы увидели церковную икону Ильи Пророка в медном окладе, она занимала полстены. Д.П. не сводил с неё глаз и в конце концов стал уговаривать хозяйку продать Илью. Она долго не соглашалась, кивая на спящего сына, но Д.П. уломал-таки упрямую женщину, и она с немалыми трудами и причитаниями сняла со стены намеленного Илью и отдала нам.

Мы вышли на крыльцо. Уже стемнело, места были глухие и далекие, снег валил хлопьями. Я испугалась, и было отчего.

Громадную икону Плавинский понёс на голове. Всю ночь мы плутали в кромешной тьме по глубокому снегу то лесом, то болотом, падали в глубокие овраги и продирались сквозь дебри. Д.П. матерился и богохульствовал так, что мне казалось, Илья вот-вот потеряет терпение и испепелит нас дотла огненными стрелами. Я едва поспевала за ним и тихонько молилась. Но Илья явил несвойственную кротость и доброту, выведя на верную дорогу, и к утру мы добрели до Пикалева.

У Калинина волосы стояли “дымом”, он не находил себе места, всю ночь не сомкнул глаз и был счастлив, что мы нашлись.

Д.П. отодрал оклад от доски и подарил икону Калинину, а медного Илью с тройкой золотогривых коней привез в мастерскую.

Долго висел оклад в оконном проеме, занимая его целиком, пока не был экспроприирован красинскими алкоголиками. Впрочем, это не было чем-то невероятным - они тащили всё - инструменты, кисти, книги. Даже старинные монеты, намертво врезанные в столешницу, аккуратно выдолбились сами собой, зияя пустыми лунками.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

Теперь можно поговорить о живописи художника Калинина. Хочу начать с автопортретов. Их много, он упорно преследует свое лицо. Его первый опыт - исповедь простого карандаша. Это еще не “портрет художника в молодости”: этот юный романтик - фраер Замоскворечья, с косым пробором, с перстнем и папироской. Но разрез глаз еще детский, брови вразлет, как велосипедный руль, а на лбу уже трудные складки. Ему 18 лет.

 

В.Калинин. “Житие

Двадцать лет спустя он изобразил себя в традиции иконы, где по центру раздвоенное (точнее, двоящееся) лицо автора - оба персонажа вне контраста, оба в одном возрасте, и разница лишь в цвете: на одном зеленый кепи, на другом голубой. В клеймах - сюжеты неправедного бытия.

С набоковской аллюзией “Король, дама, валет” Калинин изобразил себя вниз головой и в трех лицах. И в “Поющем менестреле” можно увидеть авторские черты.

В экипаже “Корабля дураков”, он отправился в плаванье со своими друзьями - Зверевым, Немухиным, Плавинским. (“Вверяйся челноку - Плыви!”) Гитарист - Зверев в плоеном чепце на корме терзает семиструнку. Плавинский в расшитом полукафтане - кормчий. Черной протезной рукой, отталкиваясь веслом, ведет корабль (“Куда ж нам плыть?”), - он не смотрит вперед, он улыбается в сторону. На его плече иконописная голова Немухина с опущенными долу очами. На стол с классическим натюрмортом преклонил голову автор - Калинин. На голове очень самобытная меховая шапочка с кружевами, одет в пушистую шубейку. Не буду вдаваться в дотошное описание деталей, здесь нет пустого пространства.

Этот автопортрет - психологическая загадка. Калинин захотел выразить себя сложной метафорой. В лице покорность судьбе, он будто хочет спрятаться, будто чего-то боится. Но ведь это не соответствует действительности жизни. Зная его упорство, находчивость, уменье рисковать, в это трудно поверить. Но растерянность и нерешительность так убедительны! Вот и попробуй понять художника, он может меняться, как Протей, и быть загадочным, как Сфинкс.

 

В.Калинин. “Корабль дураков

“Человек с маленьким счастьем” тоже автопортретен. Одной рукой (опять в протезной перчатке) он держит голую куклу-женщину, в другой бутылку водки, лицо свирепое и решительное. Этого человека Калинин не осуждает и не любит, он смотрит на своего двойника, как на случайного пешехода.

“Автопортрет с рыбами” - совсем невероятен: именно его рожает, распахнув пасть, чешуйчатый целокант, и он выглянул из утробы уже бородатым художником, а в небе кресты и антенны, а рядом - ждущие девы.

Даже в “Воскресении Лазаря” я вижу знакомые черты нашего друга, чуть закрытые погребальной пеленой.

Прелестная графика “Жизнь насекомых” - 1989г. Это картинка к ненаписанному еще роману короля интернета В.Пелевина. Гомерические акриды, и маленький пилигрим-Гулливер плутает среди мохнатых конструкций изящных монстров микромира наизнанку.

А у Володи Пятницкого нашлась картинка к метафизическому роману того же Пелевина “Чапаев и Пустота”, изданному 18 лет спустя после смерти художника. Портрет Анки - богини пулемета - с тиарой на голове, в ногах виньетка из поверженных лошадок, совсем дюреровских по ловкости и мастерству - на горизонте игрушечный, но грозный пулемет.

Так бывает гораздо чаще, чем можно вообразить. Впервые я углядела этот феномен у Володи Пятницкого: серия его рисунков все изложила и объяснила за десять лет до того, как с перрона Курского вокзала просвистел электрический поезд в погибельные жасминовые кущи ерофеевских Петушков.

В таком настроении легко можно договориться до того, что вообще всякий изобразительный продукт есть иллюстрация написанных и ненаписанных романов нашей жизни.

Картины С.К. похожи на фрагменты бесконечных сновидений. Они состоят из обрывков жизни, из впечатлений бытия, не связанных логикой и последовательностью. Знакомые лица живут по прихоти художника в фантастическом воплощении. Вот один из сюжетов: странный персонаж, зарезавший поросенка, прикуривает от керосиновой лампы. В нём сразу узнается художник Ситников. Но почему Василий Яковлевич, наряженный в “расшитый бархатный камзол”, убил свинью? Зрителю не суждено раскрыть сюрреалистическую символику. Многокрасочный вихрь уносит тайну.

Калинин - гиперболический Лотрек, помноженный на прибавочную цивилизацию. Его палитра ярче и пестрей, его карнавал апокалиптичней, но женская модель - та же.

В этом падшем мире встречаются человеческие лица. Их так же трудно не полюбить, как полюбить галерею его лирических отморозков.

Хороша “Девушка с селедкой” в собольей царской шапке покроя “Мономах”, с лицом отроковицы - лукавым и женственным, с витающей цитатой М.Кузмина:

Твой нежный взор, лукавый и манящий,
Как милый вздор комедии звенящий,
Как Мариво капризное перо,
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как “Свадьба Фигаро”.

Прекрасен и портрет актрисы Маргариты Тереховой - здесь лирическая увлечённость моделью с элементом ретро.

Занятный эпизод, связанный с В.Я.Ситниковым и Славой Калининым, произошел накануне выставки в мастерской Д.П. Слава принес последнюю работу. Это была, как всегда, многофигурнейшая жанровая композиция, где-то в сторонке стоял мужик в кирзовых сапогах. В.Я. внимательно всматривался в живопись и, наконец, сказал: “Ты будешь гениальный художник, если не поленишься и поработаешь над этой картиной: для начала убери эти дома, потом сараи, потом мосты и деревья, потом столы, скамейки, самовары и бутылки, потом этих баб и мужиков, потом и вообще оставь его одного, (он показал на мужика в сапогах), потом убери и его”. - “Как? - вскричал Калинин, - что же останется?” - “Зачем тебе отставной козы барабанщик? Оставишь один сапог, и когда останется сапог без мужика, (тут В.Я. взял карандаш и нарисовал на белой стене сапог), - и вот, когда останется на картине ОДИН САПОГ, ты будешь гениальный художник!” Этот рисунок остался в мастерской на долгие годы - В.Я. уехал из России навсегда, а его крепкий мужицкий сапог остался. И долго мы любовались на диво стачанным сапогом.

И вот ещё что интересно: ни Зверев, ни Харитонов, ни Плавинский, ни Калинин не понесли свои холсты на “Бульдозерную выставку”. Их можно было бы заподозрить в трусости, в лучшем случае в осторожности, но главная причина -проста: они были свободны от политики.

Пусть кто-то говорит, что Слава Калинин складывался под влиянием В.Пятницкого и даже Плавинского, пусть так, что за беда? - таков путь искусства. Влияние - вещь неизбежная и замечательная. Ведь и Пушкин развивался под влиянием Державина, Жуковского, Батюшкова, Байрона, и никому не приходит в голову упрекнуть его в этом. И Слава Калинин, сын рабочих людей, стал интересным художником потому, что был талантлив от природы и умел учиться.

Остается добавить, что о нём вышла книга, изданная в Москве (“Знание”) в 1991 г. Свое восхищение художником выразили М.Рощин, Л.Кашук, Ю.Нагибин, Виктор Ерофеев, и сам Калинин сумел кое-что рассказать о своей жизни.